- А кто тогда знает? - крикнул Даурен, сжимая кулаки. - Ладно, сейчас ты мне все равно ничего путного не скажешь. Да и должность у тебя не та - легкая уж очень! А я ведь видел виды. Я был и на Крайнем Севере и на Дальнем Востоке, и знаю, за что человек может, должен уважать человека. В глубине колымской тайги есть такой прииск "Вакханка". Кто уж его так окрестил, и зачем, со зла, или подшутить хотел - не знаю. Там стоят шестидесятиградусные морозы. А это значит - плевок, не долетев до земли, там превращается в ледышку. Так вот, если бы ты видел, как там работают люди! Не работают даже, а "вкалывают" - есть там такое хорошее словечко. И так вкалывают, что из-под кайла искры летят. Потому что там не земля, а камень. На мороз или на усталость там скидки нет, и никто их не просит. Вот там не могут родиться ни такие Еламаны, ни такие Ажимовы. Почва не та. Климат не тот! И никто там не думает о славе! Нет, не думает!
Конечно, кому не хочется отыскать самый тяжелый в мире металл или открыть такое горючее, чтоб оно помещалось в ведре, а могло домчать тебя до Марса. Но что поделать, если это мне не дается в руки? Поэтому я только смотрю на людей, которым это доступно, и радуюсь за них. У меня на душе хорошо, что они это могут. А сегодня разве мы не радостно провели вечер? А почему? А потому, что мы не просто пили, а сидели среди друзей. И вот теперь, под конец жизни, я думаю, что самое главное - уметь найти свое место в жизни. Только свое, и больше ничье. Можешь искать медь - ищи! Можешь пасти овец - паси! Строй дома, прокладывай дороги, делай, что умеешь! Это все будет счастье. А не можешь делать сам - помогай другим: будь подпаском, подмастерьем, подручным, но кем-то будь обязательно. Тогда все люди тебе будут друзья, и ты будешь другом всем людям. И будешь желать ты только одного, чтоб кругом был вечный мир и согласие. И самым большим злодеем тебе покажется тот, кто хочет не мирить людей, а натравливать их друг на друга.
И тут вдруг Ажимов повернулся и, ничего не говоря, пошел обратно. Что-то очень большое произошло в нем в эти считанные минуты, он как бы увидел себя со стороны. На кратчайшие секунды он посмотрел на себя глазами Даурена и увидел человека, который поразогнал всех своих старых друзей, - как-то душно стало друзьям с ним, - и остался с Еламаном; человека, который уже давным-давно не говорил ни с кем, кроме, пожалуй, как с сыном, по-человечески, а все только предписывал, настаивал, предлагал, отвергал, у которого было все: ум, заслуги, инициатива, знание, все, кроме обыкновенных человеческих простоты и тепла. На эти же кратчайшие секунды он посмотрел на себя со стороны глазами сына, единственного дорогого ему человека на свете, несостоявшейся невестки, ее отца, которого он, - что уж тут таиться! - продал и предал, брата его, который дрожит от ненависти при одном слове "Ажимов". Почему скопилось столько тумана, злобы, недоумений вокруг его имени? Ведь кажется, ничего преступного он не делал, просто выполнял указания, данные свыше, и вот вдруг оказался совсем-совсем один... Нет ни друга, ни любимой женщины, ни семьи, а может быть, и сына нет. Отдай мне прежнего Нурке, - сказал Даурен. Да, но как, как это сделать?!
Ажимов шел, а Даурен стоял и смотрел на него, вернее, не на него, а в ту темноту, в которую он уходил. Он понимал, что сейчас делается в душе его бывшего ученика.
"Эх, старик, старик, - подумал он, может быть, впервые называя себя таким именем, - шестьдесят лет тебе стукнуло, а ты все в молодые лезешь. Все-то всех критикуешь, все-то чем-то недоволен, все-то учишь других жить, ну, а сам хорошо ты прожил жизнь? Скажи, положа руку на сердце, хорошо? А? Нет, - ответил он себе, - нехорошо! Трудно я ее прожил. Но по-иному жить бы я не смог. Это точно. Многого не сделал, на многое зря замахивался, много надавал лишних обещаний, но в общем-то... но в целом-то... в целом все правильно! Что мог, то я делал, а что было не по силам и не по способностям - того кто же от меня и потребует? Нет, нет, жалеть мне, пожалуй, нечего. А теперь вот и старость пришла и на пенсию пора. Шестьдесят лет, друзья мои, шестьдесят! Скоро и честь пора знать. Скольких друзей я похоронил, сколько чьих-то несбывшихся надежд оплакал. С каждым годом человек все ближе и ближе подходит к линии огня. Как это бывает на войне с артиллерийским огнем. Недолет - перелет - попадание! Был недолет, был перелет, и вот уже я стал мишенью. Ау, смерть! Ау, дорогая! Не хочу тебя, но жду, жду и сумею встретить без страха. Ты ведь тот же пушечный снаряд, а я уже зажат в твоей вилке. Эх, только бы не помешала ты открыть мне Саятскую медь! Бекайдар и Гогошвили - они конечно орлы, львы, но ведь молодые, зеленые, а заступит им путь вот такой профессор Ажимов, и пошли у них крутиться головы. Ах ты черт, - недолет - перелет - попадание!
Он покрутил головой, улыбнулся и вдруг вскрикнул, ослепленный прямым и ярким лучом, направленным ему прямо в лицо.
- Тьфу ты черт! - шумно выругался Жариков подходя. - Отыскал все-таки! Слушай, да ты что, сдурел, что ли? Что ты сюда забрался? Ты ведь и не пил ничего, кроме шампанского, я следил за тобой! Ищу, ищу - нет тебя... и след простыл.
- А что, что-нибудь случилось? - спросил Даурен, все еще не открывая глаз.
- Что, ослеп, что ли? Ну, прости, прости, ненароком вышло. Да нет! Что там может случится? Просто вот хотел поговорить с тобой кое о чем. Пришел к себе, лег, пролежал полчаса с закрытыми глазами, чувствую - не усну, пошел к тебе, а у тебя и постель не тронута - значит, думаю, где-то шатается, бродяга. Вот и пошел с фонарем искать. Как Диоген, так, что ли? Был такой? Ты же в этом собаку съел, а я, признаться...
- Был, был, Диоген, только тот днем с огнем искал человека, а ты ночью - разница! Эх-хех-хех, Афанасий Семенович! Вот стою и размышляю - шестьдесят лет, как одна копеечка, а? Старость!
- А слышал, как сегодня твой ученик распелся? - засмеялся Жариков. - Лет до ста расти нам без старости. - Это что, из Маяковского, что ли? Вот и давай, расти. - У нас с тобой еще дел, дел... А что ты здесь, между прочим, делаешь? Вот тут крутизна - даст тебе кто-нибудь в спину... Ну и того...
Даурен вдруг рассмеялся и обнял Жарикова за плечи.
- Да, пойдем, пожалуй, отсюда, - сказал он. - Это брат, целая история. Был когда-то такой народ: гунны. А у гуннов был такой обычай: если друг начинал сомневаться в друге, он приглашал его для переговоров, вот, примерно, на такой утес. Вставали они оба на краю, и он выкладывал ему все свои претензии, а дальше все шло по обстоятельствам - места, времени и действия, как гласит грамматика. Либо дружба побеждала, либо вражда. Но в обоих случаях вопрос решался окончательно. Вот и я привел на этот утес своего близкого товарища, чтоб поговорить с ним по душам.
- И что ж, поговорили? - криво улыбнулся Жариков.
- Поговорили. И видишь, оба живы. Ушел мой товарищ с поникшей головой. Надо думать, раскаялся.
- А может быть, он просто испугался? Ведь у древних гуннов уголовного-то кодекса не было. И статьи, карающей за убийство, тоже поди не было! Нет, дорогой, не те времена! Сейчас не сбрасывают врага с утеса, а просто пишут на него заявление. Так что, будь осторожен и бдителен - ничего сегодняшний разговор на утесе не решил. Все как было, так и осталось, помяни мое слово.
- Бдительность, бдительность - огрызнулся Даурен, - сразу видно бывшего пограничника. - Он знал, что генерал Жариков прав, но это и раздражало его.
- Ладно, это увидим - решил или не решил. А вот ты скажи, что делать-то будем! Ведь как ни ругай Ажимова, а формально он прав. Меди-то нет.
- Да-а, - сказал Жариков. - Да-a, нет меди, нет! - Несколько шагов они прошли молча. - Слушай, а ты полностью уверен, что она есть?
- Ну, конечно.
- Полностью?
- Говорю же, полностью! Да что в том! Штурмуем, штурмуем, а толку...
- Штурмуем! - засмеялся Жариков. - Значит, плохо штурмуем, друг ситный. Вот и все.
- А как еще штурмовать?
- А вот так. Нависла в 1942 году над нами одна высота. Там немцы установили артиллерию, ну и били нас днем, как хотели. Носа нельзя было высунуть. Срам - да и только. Авиации не было. Танков не было, артиллерии не было, ничего не было. Так вот, решил я взять эту проклятую сопку голыми руками. Да где ж там? Пятнадцать раз ходили - и все безрезультатно. Половину личного состава там оставил. А делать-то что-то надо. Даже раненых и то не вывезешь. Сразу засекают, дьяволы. Вот запросил я у командования разрешение пойти в шестнадцатый раз. Разрешили, но смотри, говорят, если не возьмешь да живой не дай бог останешься - сразу под трибунал попадешь. "Ладно, - говорю, - пускай попаду".
- Ну и что?
- Ну и взяли, - улыбнулся Жариков.
- Конечно, конечно, - задумчиво протянул Даурен, - конечно взяли! Но вот на фронте-то тебе разрешили идти в шестнадцатый раз, а нам здесь кто разрешит?
- Алма-Ата, - быстро сказал Жариков. - Поеду в управление. Буду просить разрешения не сворачивать работ. А ты подготовь мне обстоятельную докладную - как ты на это смотришь?
Даурен вдруг остановился и обнял Жарикова. Они ничего не сказали друг другу, только простояли полминуты молча. Потом пошли к Даурену.
Они уже сидели друг перед другом за столом. Между ними стояла бутылка коньяка, и Даурен говорил улыбаясь:
- Вообще-то все человечество мы привыкли разделять на три категории: удачников, неудачников, и что-то промежуточное - людей с обыкновенной судьбой, у которых в жизни и так бывает и эдак. Я вот не знаю, к какой из этих трех категорий меня отнести? Удачник - нет! Удачник - Ажимов, он и профессор и член-корреспондент, и автор нашумевшей книги, и вообще человек с положением, а я в свои шестьдесят лет все тот же рядовой геологоизыскатель - вот и все! Тогда неудачник! Тоже нет. Я искал и находил, доказывал и доказал - пусть не я сам доказал, пусть после меня и за меня доказали, но все равно ведь доказали? В меня стреляли и не убили, я умирал, но не умер, меня похоронили, а я явился к вам снова, был одиноким, и у меня вдруг оказалась дочь - да еще какая! А скоро, верно, и зять будет - вот тебе и семья, я об этом и не мечтал так. Какой же я неудачник? Так, человек с обыкновенной ровной судьбой? Тоже нет. Это вот у тебя ровная судьба: начал ты рядовым, кончил генералом, у тебя вся грудь в орденах, и все они заслуженные - и жизнь у тебя порой хоть была и тяжелая, но ровная, если так можно выразиться, плановая. Так все и должно было у тебя получиться. Жил, работал, служил родине, вышел на отдых и опять продолжаешь то же, в другом только виде. Хотя, впрочем, не так уж и в другом - и там и тут ты работаешь на разведку.
- Охрана не разведка, дорогой, - мирно сказал Жариков и налил по лафитнику, - не надо смешивать два эти ремесла. Есть тьма охотников - не будь из их числа, - видишь, заговорил, как твой любимый Ажимов, - цитатами. Так кто ж ты такой тогда, Даурен Ержанович, вот по этой твоей классификации, а?
- Да, пожалуй, если здраво разобрать, то или неудачник, которому везет, или удачник, которому не повезло. Ну, будем здоровы!
- Здорово! Блеск! - сказал Жариков и захохотал. - Эх, не знал я такой формулы раньше, а то был у меня такой сержант бедовый - из ваших краев! Жаканов. Молодой, красивый, стройный. На цыгана похож. Девки от него умирали! Так вот, у того тоже! Пойдет на охоту - обязательно повезет, без полной сумки не возвращается! Возвратится - обязательно на меня нападет, я ему губу дам! Как на губе посидит, обязательно к нему бабы бегут! Как бабы прибегут - обязательно их либо отцы, либо мужья засекут. Потому что уж ожидают! Как мужья засекут - я еще ему пять суток или десять нарядов вне очереди. Так и маялся до Отечественной! Ну, там меня не было, и ему повезло уже по-настоящему. Героя получил. Выпьем за его память! Эх, Жакып, Жакып, хороший был ты человек! Попался бы ты вовремя ко мне в полк - до сих пор небось на губе бы сидел. Ну, за его геройскую память! Молча! Стоя!
Они поднялись разом, выпили и разом стукнули лафитниками о стол.
- Так вот, видишь, - сказал Даурен, - и не поймешь толком, что такое хорошо, что такое плохо. Приходится и тут прибегать к теории моральной относительности. То есть, кто как чувствует. Для меня вот, например, счастье было пойти добровольцем, а для того, кто меня провожал да на дорогу посошок поднимал, - счастье было остаться! Ух, много он мне, сволочь, крови попортил! Да и сейчас... - Даурен вдруг закашлялся и быстро сказал:
- Ну, еще, что ли, по одной?
Жариков мельком поглядел на Даурена и молча налил по стопке, но пить не стал, а спросил:
- Ну и что он сейчас? Ты что не договорил?
Даурен поднял свою стопку и, сердито глядя на Жарикова, сказал:
- Да и сейчас, говорю, такие, как он, попадаются, - он поставил стопку на стол. - Что-то больше не идет! Нет, моя судьба, товарищ генерал, очень ровно сначала шла. Без сучка и задоринки. Учился я в нашем ауле, и не миновать бы мне медресе, если бы не Октябрьская! Февраль-то ничего почти не изменил! Как колотил нас мулла, так и продолжал лупить по плечам линейкой. А мне от него особенно доставалось. Я в те дни ему калоши гвоздем прибил к полу. А они у него хорошие были, азиатские, с эдакими носками. Как он их надел, так и растянулся. - Жариков довольно захохотал. Рассмеялся и Даурен. - Да за такое художество он меня в угол на колени поставил на всю неделю, а в руки дал по кирпичу. Держи на вытянутых и не опускай, как опустишь - он тебя линейкой. Это тебе, брат, не смех! Ну тут и ударили события. Занятий нет, приехал богатый купец - гуртоправ, собрал джигитов - и в степь. И наш учитель с ними. Больше я его не видел. Ну, а недели через две и я очутился в городе. Отец поехал узнавать, как и что, и меня с собой захватил. Мало ли на что парень понадобится. За лошадьми поглядеть, сбегать куда, то да се. А там в это время какая-то рисовальная студия возникла! Тогда, генерал, беда сколько этих студий возникало. И пластической гимнастики, и археологии, и изготовки шляп, и клуб анархистов и еще черт знает что! А я тогда бойко рисовал! Вот увидел мои рисунки сын хозяина трактира, где мы остановились, и свел в эту школу. А там заправляет учитель рисования женской гимназии - такой бойкий старичок. Он потом стал заслуженным художником республики. Посмотрел рисунки, похлопал по плечу: "Ну, говорит, будешь казахским Венециановым?".
- Венециановым? - удивился Жариков.
- Венециановым, Венециановым, - сам учитель наш рисовал картины из жизни казахского аула, и нас к этому приохочивал. Мол, ты казах, и как Венецианов открыл русскую деревню, так и ты должен открыть миру казахский аул. Но не вышел из меня Венецианов - нет, я ведь, сколько семью-восемь - не знал! Думал, что земля на сивом быке стоит.
Старичок был умный, заботливый - нашел какой-то рабфак, отдал меня туда. Ну и пошло. Рабфак, школа, двухклассная учительская семинария (были у нас в ту пору и такие), а потом университет - сначала здесь, потом в Москве. Вышел с дипломом, сразу отправили в степь. Все! Вот и вся моя жизнь. Трудновато, конечно, было порой, голодно, но ясно! Все до предела ясно! Ведь советская власть до предела ясна! Правда, были и такие, которые хотели в нее туман напускать! Но я их всегда к себе на пушечный выстрел не допускал.
- И удавалось? - спросил Жариков. Он слушал очень внимательно и у него было такое выражение, как будто он что-то старается себе уяснить.
Даурен вынул из кармана трубку, зажигалку, высек огонь, не торопясь закурил, затянулся и выпустил дым.
- В общем-то да, - ответил он неторопливо. - Удавалось! Ну, а в частности, кое-кто из прохвостов и мне порою кровь портил. Но это не главное... Моя беда была в том, что я их всегда недооценивал. То есть, их способности я ценил слишком низко. Вот они мне и показали!
Жариков посмотрел на Даурена, тоже вынул свою трубку, намял в нее табака, - он курил пахнущий медом турецкий, Даурен курил махорку и только марки "паровоз", - и сказал:
- Ты меня извини, если тебе неприятно - не говори, но вот я сколько раз замечаю, что ты что-то начинаешь и обрываешь. Я понимаю, может, у тебя есть какие-то глубокие личные причины... - он нарочно остановился.
- Да нет, нет! - крикнул Даурен чрезмерно громко, искренно.
- Ну, тогда отлично, - кивнул головой Жариков, - но если я ничего не нарушаю...
Даурен несколько секунд просидел молча.
- Видишь, - сказал он, - тяжело вспоминать об этом. Тяжело и, пожалуй, не к чему. Потому что почти фантастика, хотя дело очень простое. Прикомандировали ко мне в экспедицию парня из института материальной культуры. Ну, иначе говоря, археолога. А мы в то время по Жаркынским холмам лазили - медь искали. Там медь глубоко лежит, так что ни о каком энеолите думать не приходится. Вообще я так и не понял, зачем его к нам прикомандировали. Ну прикомандировали - прикомандировали, - пусть за нами ходит. Ну, вот однажды он приходит ко мне в контору и спрашивает: "Могу я сейчас с вами поговорить?" А у меня дел до черта! У меня машин нет! У меня с банком какие-то чертовщины! Зол я как черт! "Приходи вечером", - говорю. Сижу вечером, пью чай - заявляется он ко мне. А у меня голова трещит. Понимаешь, разламывается. "Садись, - говорю, - пей чай". - "Ну, это потом, - говорит, - сначала разговор". - "Ну ладно, - говорю, - давай разговор". Спрашивает: "Железные самородки бывают?" - и ждет ответа. "Нет, - говорю, практически их почти не бывает. Во всяком случае много реже чем золото". - "А могло быть железное оружие века меди и бронзы". - "Нет, - говорю, - это исключено. Технология слишком сложна". - "А ведь есть, говорит, такие находки, - и в Египте есть и у нас - как же так?" Я молчу. Смотрю на него, думаю, чего он хочет, а он мне и говорит: "Это метеоритное железо - первое железо упало на человека с неба". Ты знаешь, как-то это очень мне понравилось! Ну, додумался человек! Ну, додумался же! Первое на земле железо с неба! И ведь так! Действительно так! - Даурен замолчал и сделал несколько затяжек.
- Ну и что? - спросил Жариков, не переждав его молчания.
- До ночи мы проговорили. Очень все оказалось интересным. Я через полчаса жену позвал. Она тоже историком была, в женском педагогическом институте работала! Ну женщины, знаешь какие! Она так и ахнула! Да неужели, да как же... Только в час от нас парень ушел, а через неделю меня вызвали... - Даурен опять замолк.
- К кому? - спросил Жариков.
- К одному начальнику... А начальника того я знал, он хотел у меня диплом с отличием получить, а сам лекции не посещал. В общем, знал я его. На тройку еле-еле натянул. Как он в начальники попал, почему все время от замов в завы скакал, - до сих пор не знаю, но была, очевидно, какая-то причина.
- Была, - кивнул головой Жариков, - была, конечно.
- Ну и я так думаю. Так вот: - Что вы знаете про Савельева? (Фамилия того студента).
- Да ничего не знаю - работает у меня и работает.
- А то, что он говорит, что железо с неба упало, вы знаете?
Я засмеялся.