А в тот вечер Харкин сидел за столом и бросал карты. Ему опять вчера не повезло, и он оставил что-то около пяти рублей. Деньги не такие уж и большие, но если подумать, что он проиграл и вчера, и позавчера, и еще на той неделе, а до пенсии осталось еще - ого-го! - полмесяца, то есть почему быть не в себе. А тут еще жена!.. Вчера она сказала, что не зря его, ханыгу, уволили в отставку. В общем, он был очень расстроен. В это время дочка и сказала ему, что пришел Курманов. Сначала Харкин даже рассердился: нужен ему сейчас какой-то Курманов. Но потом подумал, что зря этот завхоз не ходит, значит, есть дело.
- Сейчас выйду, - сказал он дочке и собрал карты.
Еламан ждал в прихожей около вешалки. Он был в сером дорожном пыльнике.
- Здравствуйте, товарищ Курманов, - сказал Харкин, улыбаясь. - Ну хорошо, что застали. Еще пять минут - и меня бы не было. Пошел бы в подшефную школу (никакой подшефной школы у Харкина, конечно, не было), что расскажете хорошенького?
Еламан, строгий и неулыбающийся, слегка наклонил голову в знак привета и сказал:
- Если вы разрешите, я немного провожу вас.
Харкин снял с вешалки плащ и мягкую шляпу, оделся, взял палку и сказал:
- Ну, пойдемте! Минут десять у меня есть. Посидим в садике! - И пока они спускались (дом был ведомственный, пятиэтажный, с лифтом), Курманов сказал:
- Позавчера меня третий раз вызвал наш начальник - генерал Жариков.
- Ну и что? - спросил Харкин.
- Спрашивал о вас, - ответил Еламан.
- О чем же?
- Да о вашей деятельности вообще...
- А что вы знаете о моей деятельности! - огрызнулся Харкин.
Еламан пожал плечами.
- Я так ему и ответил.
Харкин к подобным разговорам был приучен давно, но все равно его покоробило; он был из тех службистов, кто мог легко вмещать в себя два противоречивых начала, два абсолютно отрицающих друг друга понимания. Абсолютная, чисто кондотьерская беспринципность и бессовестность делали это совмещение даже легким. С одной стороны, как человек не полностью глупый, он совершенно ясно и точно видел и знал, что все, что он делал в последние годы, было обманом, ложью, фальсификацией, цепью нарушений и преступлений; знал он и то, что пользы от его работы нет ровно никакой, а вреда... впрочем о вреде он не думал. Не его это было дело! И в то же время (это и была другая сторона) он чувствовал себя незаменимым и необходимым, а жертв своих искренно считал врагами, и тут сомнений у него не было: раз он, подлец, меня обманывает, раз не хочет подписывать того-то и того-то, а мне это нужно, раз он, негодяй, заставляет меня, майора Харкина, проводить с ним дни, а я бы мог отлично использовать это время для себя, раз он не желает понять, что мне нужна еще одна благодарность в приказе, значит, он подлец, коварная тварь, а следовательно, враг мой и государства, которое меня поставило на это место. Но прошел сначала двадцатый съезд, потом двадцать второй, и оказалось, что ставило его на это место отнюдь не государство, а люди, и поэтому героем он ни в коем случае быть не может. Он и с этим согласился бы, но по-настоящему сбивало его с толку и даже просто травмировало другое: стали вдруг появляться люди, которых он считал уже покойниками. И наперекор всему они, однако, жили и работали. Каждое появление значило для него припадок тоскливой злобы, унизительного страха, а иногда вызова в прокуратуру. Но до каких же пор можно писать "я не знаю, я верил", - хотя всем было ясно, что он ни во что не верил и знал все. Но никогда ни один червячок не шевельнулся в его хорошо натренированной душе и ничто не зазрило его абсолютно непробиваемую совесть. Из всех чувств, которые он испытывал по этому поводу, самое сильное было сожаление, то есть, почему он был так глуп, что выпустил их живыми? Ведь возможности его в этой области были безграничны.
Вот все это он и испытал сейчас, когда слушал Еламана.
- Так чем же он интересовался еще? - спросил он.
- Да все о деле Ержанова спрашивал, - сказал Еламан, - и все о тех его бумагах.
- Странно! Мы же вам их возвратили, - пожал плечами Харкин.
- Ну да! Но они у нас в комитете раньше прошли по регистрации и исчезли и вот...
Он не докончил, потому что понял, что говорит глупость - Харкин ни в том, ни в этом случае ни при чем. Бумаги Ержанова он отдал, ничего интересного там для него не было. Из рассуждений о кембрии многого не извлечешь!
- Вот дурак, - сказал Харкин. - Бумаги! Ну насчет бумаг вы уж сами с ним решайте! А еще что?
- Комиссия! - угрюмо буркнул Еламан. - Комиссия по проверке дел экспедиции! Сидят у нас! Председатель - академик, секретарь - из народного контроля. Опять меня таскали.
- И все о том же?
- Все о том же самом!
- Та-ак! - протянул Харкин. - Та-ак! Ну-с что вам комиссия? Вы лицо подотчетное, руку в кассу не запускали...
- Нет, клянусь, - быстро сказал Еламан, - никогда! Ни одной казенной копейки, я...
- Ну так вот, чего же вам бояться? - зевнул Харкин. - А за экспедицию в ответе все те же Ажимов и Ержанов, вы то при чем, если меди нет?
- Да ведь есть медь. Есть! Есть! - страдальчески поморщился Еламан.
- Это как же? - поглядел на него Харкин и подумал: "Новое дело! Есть медь, а говорили - нету! Это что ж они меня в сообщники берут? А куда они ее раньше прятали!"
- Землетрясение, что ли, там оказывается было, - продолжал Еламан все с той же страдальческой гримасой. Большой сброс породы произошел! Вот медь на юге и ушла в землю - слои там перепутались. Вот и все. А ниже сплошь, сплошь медь!
Харкин ничего не понял, но сказал:
- А-а! Вот оно в чем... граниты! Сброс!
- Да-да, в этом. Даурен недавно привез сейсмологов. Они определили, что там произошел какой-то типичный разлом и сброс породы. Я их потом отвозил до железной дороги - они мне и рассказали все. Уже добыты образцы. То есть Даурен добыл что-то подтверждающее и сейчас разбирается, в чем дело. А медь есть, есть там.
- А! - повторил Харкин. - А-а! Вот оно что! Как говорят, у бедного Ванюшки все по дороге камушки.
Дело это уже абсолютно его не интересовало. Нашли - не нашли медь, какое его дело? Пусть уж Ержанов и Ажимов ломают себе головы. "А я бы вот их обоих снял бы и посадил бы, - подумал он быстро, - за вредительство, и не отвертелись бы. Где казенные деньги? А этого шустряка вон со службы! И без права работать на хозяйственных должностях! Вот и все!"
- И вот получается, - продолжал уныло Еламан, - прав Ержанов. Он настаивал: поиски надо продолжать, есть все признаки меди, а Ажимов сказал: нет, довольно! И так уж плакали государственные денежки.
- А денежки эти ухлопал сам Ажимов? - спросил Харкин. - Еще до Ержанова ухлопал? Да?
- Ну! - ответил Еламан сердито.
Харкин поднял голову и с любопытством поглядел на Курманова: такие ситуации он любил и уважал. Криминал был налицо. Теперь Ажимова можно привлечь, снять, заставить дать любую подписку.
- А много денег? - спросил он с любопытством.
- Много! Десятки тысяч!
- Десятки тысяч! Он хотел уходить с носом, а медь была тут же? Каюк твоему Ажимову! - с удовольствием выговорил Харкин.
И он щелкнул пальцами: ему всегда было приятно говорить это слово "ка-юк!". Ведь именно оно его и делало всемогущим.
Но Еламан поглядел на него, как на глупенького, и сказал:
- Это что же? Значит, Ажимова долой, а на его место Ержанова? Что ж хорошего? Они с генералом такой шум поднимут.
- С каким генералом? - спросил Харкин.
- Да с начальником экспедиции, генералом Жариковым. Ух, тот пес! Только крови и жаждет. Дай им подняться - они всем тут головы поотрывают. И вас затронут!
- Что? Меня? - спросил Харкин высокомерно. - Я то тут при чем, товарищ Курманов? Я этого Ержанова давненько в глаза не видел. А что брата его вызывал, ну так надо было узнать, как и что. Узнал и отпустил, сажать я его не собирался. И стращать, не больно стращал (он выговаривал "тращал").
А сам подумал: "Посадил бы конечно, если бы он не догадался! Сбежал, пес! А подсовывал мне этого юродивого, между прочим, вот этот самый приятель! То-то он и дрожит теперь! Напомнить ему разве!?"
Еламан сидел, опустив голову.
Наступила пауза. Наконец Харкин строго кашлянул, поднялся и поправил шляпу; у него были длинные поповские волосы, да и шляпа походила на поповскую - поэтому он, проходя по улицам, чувствовал себя очень интеллектуальным, и, пожалуй бы, действительно выглядел так, если бы не плоский нос с широкими жабьими ноздрями, но все равно - зря, зря жена называла его дураком и ханыгой!
- Ну, я пошел, пожалуй, - сказал он, - уже запаздываю. А вам тревожиться незачем: есть медь, нет ее - не вашего ума дело! А Ажимов сам как-нибудь вывернется! Не маленький. Ордена имеет!
- Боюсь я за него, - задумчиво протянул Еламан, - плох он стал! Очень плох! Собой не владеет, кричит без толку. А тут еще с сыном нелады.
- А что с сыном? - живо спросил Харкин по старой памяти. Он очень любил такие истории, когда отец и сын муж и жена, брат и сестра не ладят, тут и третьему есть что делать!
- Да плохо! Очень плохо! Я же вам рассказывал. Невеста его осрамила, со свадьбы ушла, а она и есть дочь этого самого Даурена! Ей там что-то Хасен Ержанов про отца-то наплел! Ну, про всю эту историю: с пленом и то, как я его вызывал и как вы вызывали. Если все будет в их руках - беда!
"Да, - подумал Харкин, - да! Это, пожалуй, так! Они люди шустрые, а тут еще пограничник! Генерал!" И спросил:
- А что Даурен?
- А что Даурен? Даурен герой! Возвратился! Спас Ажимова от смерти на охоте! Помирил жениха с невестой! Нашел медь! Не отступил и доказал! Что еще нужно!
"Да, - подумал Харкин, - да!" И спросил:
- И что ж, он знает о том, что медь есть? Это что - официально медь найдена или так еще - одни разговорчики?
- Да пока разговорчики, - ответил Еламан. - Даурен пока ничего никому не говорил, и докладной сейсмика тоже еще нет. Вот ждем совещания.
- Ну что ж, пусть собрание и решает, - вздохнул Харкин, - общественность! Без нее нельзя! Но и вы не дремлите. Вы говорите! Что они там нашли - это еще совсем не факт! Может, об этом и разговаривать нечего! Это еще когда-когда что будет доказано. А вы свое гните! Меди нет, деньги истрачены, вот и все! Вопрос ясный! А раз ясный, то и говорить нечего: закрывай лавочку и давай казенные деньги на бочку. А денег у них сейчас нет! На этой самсологии (Харкин помнил, что это то, от чего земля трясется, но само слово не выговаривал, да и вообще никаких ученых слов не помнил), на этой самой самсологии далеко не уедешь, и пусть собрание выносит резолюцию, но не о том, что когда-то будет, а о том, что вот сейчас есть. Денег нет и меди нет - вот и все.
- Так, - сказал Еламан, - это правильно.
- И Ажимову так своему скажи. Пусть не тушуется. Никакой там самсологии! Вот и все. Пусть не стращают!
- Скажу, - ответил Еламан. - Денег нет и меди нет. Это вы правильно! Скажу! Спасибо!
14
"Такая история раз уже была, - думал Бекайдар, беспокойно шагая по отлогой вершине холма, - и мне ее Дамели не зря напомнила: история Монтекки и Капулетти. Так же враждовали отцы и так же любили друг друга их дети. Кончилась эта история смертью влюбленных, а отцы-то помирились! Хм, неутешительная штука!"
Он остановился и посмотрел вниз. Уже смеркалось, легкие туманы неслись над окрестностью, цепляясь за камни, за редкие кусты, за сучья одинокого, мучительно изогнутого по направлению ветров дерева. "А завтра, пожалуй, будет дождь, - равнодушно подумал Бекайдар. - Да!
Монтекки и Капулетти! Но то было во время феодализма, а мы ведь советские люди, значит, должны найти какой-то разумный выход кроме родового склепа. Впрочем, разумный конец, вероятно, будет один: Дауке уедет и дочку увезет! Вот и всей сказке конец. И, надо сказать, самый естественный конец, потому что, если два медведя оказались в одной берлоге, то кому-то из них несдобровать, и лучше уж разойтись подобру-поздорову. И опять таки лучше иметь откровенного врага вдали, чем коварного друга вблизи. Да, конечно, Даурену лучше всего уехать, но ведь он - говорит Васильев - и дочку заберет. Ах, дьявол! Ведь если я ее сегодня не увижу..."
Вчера Бекайдар чуть не целую ночь проходил под окнами Дамели. Дамели весь день провела у отца, а пришла домой только поздно вечером, а потом она, очевидно, что-то писала или просматривала тетради или что-то делала еще, потому что только часа в два погас в ее окне огонь. И Бекайдар, уставший, озябший, вяло поплелся домой. Он готов был пойти на все - на любую огласку, позор, осмеяние, только чтобы снова увидеть Дамели и поговорить с ней. После того, как Васильев сказал ему о том, что Ержанов только ждет комиссии из центра, а потом уедет и дочь увезет, - в нем что-то словно хрустнуло, и он потерял последнее самообладание. Стал суетливым, подозрительным, недоверчивым, боязливым. Он совершенно лишился покоя - его все время терзала одна мысль, мучительная и навязчивая, как мания: а вдруг Дамели исчезнет внезапно, и он ее больше никогда не увидит! Ведь он тогда сойдет с ума! Просто по-настоящему сойдет с ума! Так он думал, ворочаясь на кровати, так он думал засыпая, так он думал, вставая с постели, идя в столовую, так он думал в столовой, когда услышал о том, что завтра в пять часов вечера состоится сбор на клубной площадке. Он посмотрел на часы: была уже половина пятого. Он стал спускаться с вершины холма.
А у холмика все уже собрались - пели, смеялись, кто-то даже забренчал на балалайке, а Дамели не было. Правда, его успокаивало, что не было еще нескольких девушек, ее ближних подруг - Маши Стахановой, красавицы Даши Бойко и Розы Оразбаевой, но все равно он чувствовал себя прескверно: не мог усидеть на месте, не ходил, а почти бегал по площадке, на вопросы отвечал невпопад, и все над ним смеялись. И вдруг он услышал голос Дамели. Она пела. У нее было редкое сопрано, и ее голос можно было узнать из тысячи. Он так и застыл на месте. Из-за камня показалась группа девушек. Дамели шла в центре. Сегодня она выглядела очень яркой и красивой: на ней было голубое платье и поверх него красная кофточка. На голове круглая шапочка из золотой парчи, черные смоляные косы она не заплела вокруг головы и они падали на плечи. Идет ровно, плавно, пожалуй, медлительно. И вдруг откуда-то вынырнул высокий худощавый Ведерников, что-то сказал и девушки засмеялись, а Дамели запела (ее сразу же поддержали подруги).
Для лебедя вне глади милых вод
И лето золотое нестерпимо;
Кто любит, тот от милой не уйдет -
Пусть даже ссора ляжет между ними.
"Да, - подумал Бекайдар, - вот это в самый раз. Спасибо тебе, Дамели".
И вдруг он вздрогнул. Она шла не одна, держа ее осторожно под локоть, с ней шествовал, - а иначе не назовешь его походку - высокий худощавый юноша. Он был хорош, курчав, черноглаз. Такие девушкам должны нравиться особенно. Недаром все смотрели только на эту пару. А они шли спокойно, переговаривались. На Бекайдара она даже и внимания не обратила. "Ну, держись, старик, - приказал он сам себе, - тебе сейчас будет очень плохо. Ты черт знает что выдумываешь, а Дамели на тебя даже и не смотрит. Ты, конечно, этого никак не ожидал. Держись, старик, хотя это и чертовски трудно". Но как Бекайдар не был огорчен и даже убит, он все равно сейчас же вспомнил Шекспира: "Ревность - чудовище с зелеными глазами". И вдруг Дамели, которая до сих пор шла только со своим партнером, глядела только на него, слушала только его, выскочила из толпы подруг и схватила Бекайдара за руку.
- Ыклас! - крикнула она своему кавалеру. - Иди знакомься - это тот самый джигит, о котором мы с тобой говорили. Бекайдар! Знакомься, мой двоюродный брат по матери, великий поэт Ыклас Арыстанов.
Как ни сдерживался Бекайдар, какой равнодушный вид он на себя ни принимал, но тут он чуть не подпрыгнул от радости! Двоюродный брат! Ну это же совсем меняет дело!
- Я очень, очень рад познакомиться с вами, - сказал он и так горячо сжал руку, поэта, что тот не выдержал и засмеялся. Он ведь был поэт и понимал многое. Искоса он взглянул на свою сестру: та после своего отчаянного поступка вдруг покраснела и совершенно потерялась. А он смотрел на нее дружелюбно и ласково, - совсем по-братски. Ему нравилось, что у его сестры такой жених. С ним в любой компании показаться не стыдно.
Скоро начались танцы, танцевали под свирель, а когда музыкант уставал и свирель падала ему на колени, просто сидели обнявшись и пели. Потом танцевали снова. А когда уже стемнело, вдруг выступил Толя Ведерников.
- Ну, товарищи, - сказал он, - попели, потанцевали, повеселились - это все хорошо. В здоровом теле - здоровый дух. А теперь я предложу вам другое. Такого занятия мы еще не проводили. Среди нас молодой поэт Ыклас Арыстанов. У него уже есть две книжки. В Саят он приехал специально, чтоб познакомиться с нами. Он пишет поэму о молодых геологах. Впрочем, об этом он лучше всего расскажет сам. Ыклас, прошу тебя.
Голос у Ыкласа был мягкий, певучий, а улыбка белозубая, обаятельная, и вообще был он так красив, что все девушки загляделись на него. Он почувствовал это и улыбался еще ласковее и смущеннее.
- Ну что ж тут рассказывать? - сказал он. - Вот Анатолий правильно сказал - пишу поэму о современниках, о таких же хороших ребятах, как и вы. Вот и приехал к вам в гости. Поживу с вами немного, если не прогоните.
Засмеялись. Маша Стаханова спросила:
- А героиня в вашей поэме будет?
- Ну, а как же? - весело изумился поэт. - Какая же поэма без героини? Не бывает ни реки без рыб, ни поэмы без девушек.
Все опять засмеялись, а Бекайдару вдруг почему-то стало неуютно, тоскливо, скучно, и он тихонечко встал со скамейки, и медленно пошел прочь. Он прошел мимо экспедиционной кухни - линялого брезента, через который уже просвечивал огонь и звенело что-то металлическое, мимо груды камней с надписями зеленой масляной краскою: "Петя, Люда", "Петя + Люда = Любовь". "А я тогда останусь при чем?" - и вышел к избушке на курьих ножках. Была эта избушка ветхая и черная, как застигнутая первым снегом поганка, и стояла на опушке крошечной рощицы. В ветреные дни в ней все гудело и шаталось, в дождь текло, в вёдро рассыхалось и трещало. Никто не знал, кто эту избушку поставил, зачем она столько здесь стоит. Зато не было вернее и надежнее приюта для свиданий, выпивок, чем эта древность. И сейчас на ветхих ступеньках ее кто-то сидел и курил: в темноте вспыхивал и гас круглый огонек. Бекайдару никого не хотелось видеть, и он повернул было обратно, но тут очень знакомый голос сказал из темноты:
- Ты что ж, молодой человек, уж и здороваться не хочешь?
"Жариков!" - почему-то вдруг очень обрадовался Бекайдар и пошел на огонек.
- А я ведь и не узнал вас, Афанасий Семенович, - сказал он. - Здравствуйте! Что это вы тут одни?
Жариков потеснился, освобождая место.
- Да вот голова что-то не того - не свежая, - сказал он раздумчиво, - не то по дороге затрясло, не то трубка! Я ведь до того только папиросы и махорку и дул, не то еще что, но только вот сел за отчет, пишу и чувствую: не варит башка, ну как деревянная! Плюнул, вышел на улицу и вот пришел сюда и сижу по-стариковски и тут смотрю - ты идешь! А что это ты, брат, бродишь по степи один, как молодой олень, а?
- Да так что-то! - пробормотал Бекайдар.
- Ах, и ты тоже что-то! Здорово выходит, - засмеялся Жариков.
Помолчали.
- Молодой олень это что? Из Пушкина? - спросил вдруг Жариков.