Отдохнула бы ты, Лизутка, утомилась ведь. Гребь-то ноне вон какая трудная! Пробегаешь день, а завтра - господь даст вйдро - опять становиться на работу. Ягод тебе захотелось, так сходила бы лучше с матерью в болото княженики побрать. Нынче страсть как много ее уродилось. Все кочки словно кровью обрызганы. И ягода вкусом своим не в пример голубице.
Да разве сговоришь девушку, когда она две недели с подругами не виделась?
Упросила-таки Лиза отца. Прибежала в село, а девчат нет никого, все давно уже в лес ушли. Схватила ведро и бросилась за ними вдогонку.
Добежала до леса. Вошла. Густой, но чудо какой вкусный запах распаренной солнцем хвои ударил в лицо. Невольно улыбнулась - так было приятно.
Роса обсохла, и Лиза никак не могла определить, в каком направлении пошли ее сверстницы. Раза два она крикнула, но голос сразу потерялся. Лиза пошла наугад. Было тихо; сквозь вершины деревьев голубело далекое небо, назойливо сновала перед лицом мошка, да изредка надрывно кричал удод.
Из мелкой сосновой чащи с шумом выпорхнул выводок рябчиков, расселся тут же, в вершинах. Лизе стало жаль их тревожить - она вернулась назад, обошла далеко стороной. Сразу же, в первой лощинке, нашла осыпанный крупными ягодами голубичник. Подосадовала: девчата ушли невесть куда, а здесь, под боком, вон какая богатая ягода! Лиза присела и стала брать голубицу, мурлыча под нос:
Что ты, милый, запрягаешь Белоногого коня?
Коли высватал другую,
Прокати сперва меня…
Кто-то обхватил ей ладонями голову и зажал глаза.
Ай! Кто это? - рванулась Лиза.
Тихо! Дура! Чего испугалась?
Голос, жесткий и требовательный, показался совсем незнакомым, - страшно стало ей.
Ай! Помо-гите! - отчаянно и что есть силы закричала она.
Ты так?
И в тот же миг тяжелый кулак опустился Лизе на голову. Потемнело в глазах… Сосны враз сомкнулись вершинами, скрыли ясное солнце…
Стряхнула с себя тягостное оцепенение она глубокой ночью. Тихонько побрела, спотыкаясь о бурелом. К рассвету дошла до покоса. В нерешительности постояла у входа, а потом вползла в балаган и разбудила мать. Хотелось услышать слова утешения - мать поможет. Та проснулась, досадливо заворчала:
Вернулась? Чего тебе? Не зорится еще?
Мама, выйди на время. Мне надо сказать…
Еще новое дело надумала! Здесь говори. Я спать хочу. Бродит до света, а тут работа стоит.
Выйди, мама, прошу тебя!
В голосе дочери мать почувствовала что-то неладное. Позевывая от предутренного холодка, вылезла из балагана. Лиза искала слов и не могла найти. Мать взглянула на нее: изодранное платье, бледное, замученное лицо… Мать поняла. Хрипло спросила:
Господи!.. Да что же это такое? Кто тебя?
Силой взял, мама… В лесу…
Кто?
Не знаю. Подкрался… Ударил… Лучше бы сразу смерть. Мама, научи, что делать теперь. Убить себя?
Бог с тобой, Лизанька, разве можно душу свою губить? Вины твоей нет. Расскажи мне все… все,, без утайки.
И Лиза ей рассказала.
Мать слушала молча, а заскорузлые дрожащие пальцы се все гладили, гладили Лизины плечи, и теплые слезы капали на склоненную голову дочери.
Просыпаясь, заворочался отец в балагане. Женщины притихли.
Весь день, ничего не подозревая, отец подсмеивался над пасмурным видом дочери:
Говорил: "Лизутка, не ходи в село". Вот и пришла скучная. Али о милом загрустила? Рано бы тебе еще думать.
Лиза вспыхнула. Кровь бросилась в лицо, выступили слезы, но промолчала, ничего не ответила. За обедом Лиза тоже не сказала ни слова. Потупив глаза сидела она возле общей чашки; кусок не шел ей в горло.
Вечером мать позвала:
Ильча, поди-ка сюда, ручка на косьевище ослабла, а развязать постегонку никак не могу, - сама украдкой махнула рукой Лизе: уходи в балаган, дескать.
Поздно кончился их разговор. На чем они порешили, Лиза не знала. Только, лежа до утра без сна, с открытыми глазами, слышала, как ворочался и вздыхал отец.
За шестнадцать дней, до самого конца покоса, отец не сказал Лизе нп слова, как будто бы ее и не было вовсе. Мать не смела ее утешить.
А еще через неделю Лизу просватали за Порфирия…
Смеркалось. Лиза сеяла в амбаре муку. В открытую дверь она видела, как, поднявшись от реки, через двор прошли двое мужчин с веревочной снастью на плечах. Одного из них Лиза узнала - Егорша Елизарьев, руба-хинский мужик, с ним вместе часто отец ездил на промысел в тайгу, второй был незнаком. Высокий, темно-русый и чуточку горбится, будто длинные руки тянут его к земле.
Когда Лиза окончила работу и внесла в избу насеянную муку, на столе мутным пятном светилась керосиновая лампа, как пчелка, жужжал самовар, стояли чашки, бутылки вина. За переборкой в кухне охала мать. У нее с утра сильно болела голова.
Лиза достала из подполья квашонку и приготовилась растворять опару. Мать поманила ее пальцем.
Лизанька, поди попотчуй гостей. Самовар скипятила я, а больше сил нету. Поднять головы не могу - ломит.
Лиза умоляюще взглянула на нее. Мать лежала на лавке, окутав мокрой тряпкой голову.
- Лизавета, - позвал отец, - иди чай наливай! Лиза молча подошла к столу.
А! Молодая хозяюшка! - усмехнулся Егорша. - Поздороваться бы надобно. Что же заспесивилась, девушка?
Лиза смутилась и ничего не ответила.
А расцвела у тебя дочка, - продолжал Егорша, обращаясь к Ильче, - расцвела, вылитая мать! Красавица!
Женихи за тобой, Лиза, поди, табуном ходят? - повернулся он к ней. - Когда замуж будем отдавать? Присмотрела
себе?
Лиза едва удержалась, чтобы не заплакать. А Егор-ша, заплетаясь пьяным языком, продолжал трунить:
Видно, запросу много взять хочешь? Что ж, не худо, не худо, девка складная. Дадут. А вот, глянь сюда. Лиза: чем не жених? - хлопнул он своего товарища по плечу. - Порфишка, подберись!..
Порфирий тупо глядел на Лизу. Он был пьян. Ильча сидел неподвижно, угрюмо нахмурив брови.
А что, Порфишка, - все больше оживлялся Егор-ша, - складись такое дело: вот плавим мы с тобой лес, остановились сегодня на пути у дружка, у Ильчи, заночевать. Погостились. И тут красотку дочку заприметили. Приглянулась. Посватали. Уплыли в город, там расчет за лес получили. А через неделю свадьбу сыграли. И зажил Порфишка по-хозяйски. Тихой семейной жизнью. Ха-ха-ха!.. Женить, Порфишка?
Жени, - медленно выговорил Порфирий.
Ильча резко встал из-за стола, так что забренчала посуда. Лиза, опустившись на лавку, прижалась к стене. Мать вздыхала за переборкой.
Ты что, Ильча? - удивился Егорша. - Обиделся?
Была бы обида, - вполголоса сказал Ильча, - а сейчас нет ее. Подумал: растил, растил дочку, и вот… уйдет..* к кому… другому…
Го, Ильча! Девке замуж идти - свое счастье найти. Возмужала - задерживать нечего, попусту молодость утрачивать.
Что это у нас за разговор? - так же тихо сказал Ильча, а у самого губы дрожали. - Будто мы и впрямь сватовство затеяли! Не хочу я про такие дела толковать, языками чесать.
А пошто языками чесать? - не унимался Егорша. - Возьмем и посватаем. Сразу, сейчас вот и посватаем. Порфишка, будешь жениться?
Буду, - трезвея и не спуская удивленно-радостного взгляда с испуганного, побледневшего лица Лизы, ответил Порфирий.
- Ну, так что, Ильча, как думаешь? Отдашь Лизку? Ильча грузно уперся в стол кулаками. Погнулась столешница. Лиза у стены замерла.
5
Отдам, - чуть слышно ответил отец.
О-го! - обрадовался Егорша. - Ай да сват из меня! А ты, красавица, что скажешь?
Лиза опрометью выскочила вон из избы. Ночевала она в амбаре.
Пьяная болтовня мужиков оказалась не шуткой. В полдень, когда, опохмелившись после вечерней попойки, Порфирий и Егорша ушли к своему плоту, Лизу позвал отец.
Пойдешь замуж. Не вздумай отказываться.
Замуж? За Порфирия? Его обманывать?
Ну, об этом ты помолчи, - строго оборвал ее отец. - Лучше быть какой ни есть женой, чем девкой с ребенком. Вот и все. Не схочешь замуж пойти за Порфирия - из дому выгоню. А коли дегтем ворота нам вымажут - сам удавлюсь.
Побледнела Лиза, выслушав слова отца. Больше ничего не сказала. Молча кивнула головой: "Согласна…"
На свадьбе были только положенные по церковному обряду лица. Отец, сказавшись больным, не поехал. Порфирий рассердился, Лиза горько заплакала.
Венчались они в городе, в той же церкви, где нынче так пышно сочетался браком Иван Максимович с Еленой Александровной. Тот же священник скороговоркой пробормотал уставные молитвы. Но не было у церкви ни толпы, ни колясок, никто не поздравил новобрачных. Пешком ушли молодожены в ветхий дом Порфирия и справили там свадебный обед. Вина было много, а на закуску соленые огурцы да селедка.
Лизу Порфирий любил. Но любил какой-то странной и замкнутой любовью. Он не дарил ей обновок, не расточал нежных слов, - да он и не знал, как их произносят. Не умел он и ласкать. Но Лиза сердцем почуяла, что душа у Порфирия чистая, гордая. Не смирится никогда Порфирий с несправедливостью, не поклонится хозяевам, оттого бедствовать они станут еще пуще. И терпеливо переносила она тяжелую, беспросветную жизнь как возмездие за свой невольный обман.
Бывало, что подолгу Порфирий не находил работы. Тогда он о чем-то думал угрюмо, исчезал на несколько часов, а возвратившись пьяным, совал, так, чтобы не заметила Лиза, под подушку либо под блюдце на столе три-четыре мелкие монеты. Если денег достать не удавалось, оп молча ходил грузными шагами по избе, украдкой поглядывая на пустую полку возле печи. Останавливался у окна, заложив руки за спину. Не оборачиваясь, сурово спрашивал:
Лизавета, ты ела?
Ела, Порфиша.
Говори правду.
Ела.
Ну ладно…
Бывали вечера, когда Порфирий вдруг подходил, крепко, до боли, обнимал ее и сразу же отталкивал прочь. Чувствовала тогда Лиза, что страсть сжигает сердце Порфирия, и жутко ей делалось в эти минуты. Страшнее ненависти такая любовь. А Порфирий брал шапку и, ссутулившись, молча уходил из дому.
Казалось тогда Лизе, что ждет от нее Порфирий теплого, задушевного слова, такого, которое всплывает из самых чистых уголков любящего сердца. И ей хотелось быть искренней, хотелось рассказать мужу всю правду, облегчить свою душу. Но разве можно об этом сказать?.. И Лиза молчала.
…А потом… Потом Лиза как-то вся сразу повяла; в страхе обмирала, прислушиваясь к жизни того, невидимого… Томилась, не зная твердо, когда наступит день, в который все станет понятным Порфирию. И что тогда будет?..
А к глухой любви Порфирия прибавилась жестокая ревность.
В канун престольного праздника Николы-зимнего, когда за окном вихрастыми столбами металась снежная вьюга, а Лиза, вытянувшись на цыпочках, укрепляла в переднем углу, под потолком, душистые ветки темно-зеленой пихты, Порфирий рано вернулся домой. Тихо вошел, отряхнул снег с истрепанной шапки и молча сел на скамейку. Он был трезв. Лиза стояла к нему вполоборота, вытянув вверх обнаженные руки. Старенькая кофтенка туго обтянула ее набухшие груди. Русые волосы рассыпались по плечам. Голова откинулась назад, на шее пульсировала тонкая жилка. Непослушные ветки пихты скользили по стене.
Порфирий
вдруг заговорил. Заговорил, редко и трудно выцеживая
слова:
Лизавета, скажи: зачем ты… замуж пошла… за меня?
Пихтовая ветвь вывалилась из рук Лизы, с шумом упала на пол, Порфирий продолжал:
Брал тебя - думал: вдвоем будет легче, пить перестану. Не выходит. Спаивают меня, чтобы задаром работать заставить, а я с собой совладать не могу. Загублю твою жизнь… Ты баба ладная, красивая… Жалко тебя… Зачем ты за меня пошла? Тебя взял бы любой… кто с хозяйством. Я тебе не пара. Знаю. Уйдешь ведь ты от меня.
Порфиша, бог с тобой! Что ты… - и осеклась.
Не то дело, что уйдешь, а то, что убыо я тебя за это. Христом клянусь - трезвый не трону. А во хмелю?.. Лучше бы ты за меня замуж не шла.
Лиза бросилась в ноги Порфирию. Хотела все рассказать, а там… пусть хоть сразу и смерть. Но все закружилось перед глазами, обмерла Лиза.
Бережно поднял ее Порфирий, отнес на кровать и прикрыл одеялом… Когда Лиза очнулась, никого в доме не было.
С того дня Порфирий стал пить реже. А сразу же после рождества вдруг засуетился, три дня не выходил никуда, чинил обутки и одежонку - Лиза ему помогала - и, притачав к чирку последнюю заплатку, сказал:
Большое дело задумал, Лпзавета. Уйдем с Егоршей в тайгу. Василеву взялись лес рубить, а как лед сойдет - и сплавлять будем. В тайге для жилья буду место присматривать. А может, сразу и избушку поставлю. Поселимся там с тобой. Нет здесь жизни. Как посмотришь, кругом одна несправедливость. Каждый, кто побогаче, только и норовит что последнее вытянуть из рабочего человека. Душа бунтует. А поддержки себе не найти. И от вина здесь не отвыкнуть. А отвыкнуть хочу. В тайге соблазну не будет. Может, там наладится хорошая жизнь. Жди по большой воде. Собирайся. Вот кабы сына… - и, не докончив фразы, не попрощавшись, ушел.
На лавке Лиза нашла серебряный рубль. Порфприй уехал в тайгу. Уехал, ожидая рождения сына и ни о чем не догадываясь. Пройдет зима. Пройдут и последние, положенные от бога всякой женщине месяцы. Пройдут. А потом?.. Потом Порфирий все равно узнает. С тоской и страхом Лиза стала ждать, когда…
И день настал. Незабываемый, мучительный день. Лиза встретила его одна, без посторонней помощи.
Какие муки! Как долог день! Как долго в нем тянулся каждый час! И каждая минута! Какая боль! Кричи, Лиза, кричи! Никто не придет, не поможет. Ты одна… Зато никто и не узнает, в какой день это случилось. Кричи, Лиза, кричи! И от боли, и от пугающей надежды, что, может быть, ребенок родится мертвым… И жгучее пламя нечеловеческой боли охватывает Лизу, слепит ей глаза, сушит губы. Гулкие удары отдаются в ушах, в вцсках. Пальцы скребут по подушке. И вот тоненький-тоненький крик прорезывает этот хаос боли и острой иглой впивается в сознание Лизы: "Живой!.."
Ребенок притих на руках, но не спит. И.Лиза теперь вспоминает разговор с Мирвольским в больнице.
Алексей Антонович, - в который раз шепчет она, прижимая свою легкую ношу к груди, - ну, напишите мне, что родила я недоношенного…
Глупости! Не могу. Повторяю: ребенок нормальный. - Доктор сердится, кричит на нее.
Я давно его родила. Богом клянусь!
Надо было сразу показать. А теперь я должен тебя освидетельствовать.
Нет…
Не понимаю, - пожимает плечами Мирвольский, - чего ты от меня добиваешься? Да еще ложно клянешься. Кого ты хочешь обмануть? Мужа? Ну, голубушка…
И что-то ей долго говорит, объясняет, успокаивает. Все это мимо, мимо, ни к чему. И вот она за дверью кабинета…
В коридоре Лакричник. Ласково заглядывает в лицо.
Долгом своим считаю оказывать помощь' всякому, кто в ней нуждается, дать совет. Все слышал и все понимаю. Готов составить нужный вам документ и скрепить его своей подписью с приложением казенной печати. С вашей стороны, я надеюсь… - Пальцы Лакричника складываются в щепоть.
Возьми! Возьми все, что только есть у меня!
- Однако считаю также долгом своим предупредить вас, что подобное свидетельство не достигнет желанной цели, ибо оно не сможет убедить даже весьма наивного и доверчивого мужа. Движимый состраданием к вам, я готов сделать большее и после "недоношенный" прибавить: "Рожден мертвым".
И от этого слова сразу холодно становится Лизе.
А как же?.. - едва выговаривает она.
- Остальное… уже ваших собственных рук дело. Лиза плечом отталкивает Лакричника, шатаясь бредет к себе на заимку.
…Звонким плеском перекатывается Уватчик по камням. Темные ветви черемух низко склонились к воде. Сверкают многоцветными огнями резвые струи. Дрожат, сталкиваются, разбегаются и ломают изображения прибрежных кустов. А среди темно-зеленой листвы снуют, звенят прозрачными крылышками комары, мошки, бабочки, стрекозы. Уватчик вьется, обегает каждый холмик на елани и справа и слева и вновь возвращается обратно. Куда ему спешить? На крутых его изгибах у подмытых глинистых берегов кружится хлопьями пена, и вода там не светлая, а мутная, словно забеленная молоком. Глубоки такие ямы! Дно там нехорошее, вязкое; коряжник лежит серый, замытый илом. Тянутся из-под воды тонкие, безжизненные ветки боярок, черемухи. Отжили, отцвели они и нашли себе место погребения здесь, в холодной воде, в вязком иле. И медленно качаются они, сгибаясь и выпрямляясь в такт неустанному круговороту пены.
Помнит Лиза, помнит все эти изгибы, повороты, ямы и омуты. Помнит сейчас и слова Лакричника. Знает, никто по весне не ходит к Уватчику - незачем. К осени разве соберутся подгородние девчата сходить по черемуху. А сейчас никого не увидишь и тебя никто не увидит. По берегам камни. Всякие - и большие и маленькие. Взять такой камень, завернуть его вместе с ребенком в пеленки и опустить в желтую пену. Забурлит тихий омут, вздрогнут, ломаясь, замытые илом ветки, подымется со дна лохмотьями зелена тина, да цепочкой потянутся пузырьки воздуха… И все… Все будет кончено. "Ребенок родился мертвым". Потом сходить к Лакричнику…
Порфирий спросит, где схоронен ребенок. Где? Можно насыпать холмик, обложить дерном. Креста не нужно ставить. Не нужно отпевать. Родился мертвым… Не было души у него. И человеком он не был. Так просто, горсть праха, земли…
Нет, нет! Разве поднимутся руки у матери, чтобы взять, завернуть и… и… живого?.. Живого! Разве не станет она потом отсчитывать дни, сколько самой ей осталось до смерти? Но ведь от смерти теперь все равно кто-то не уйдет: или сама, или ребенок…
Лиза жмурит глаза, багровые круги вереницей бегут кверху, кверху. И вот из этих кругов вырисовывается искаженное гневом лицо Порфирия. В испуге Лиза открывает глаза. Вдали, в квадрате распахнутого окна, зеленеют кусты черемушника, тальника; чуть слышно доносятся всплески воды…
В первый раз за минувшие девять с половиной месяцев после того страшного дня Лиза отчетливо вспомнила все. Кому-то утеха была… Проклятый! Он в тот же день забыл. А ей теперь?.. Проклятый, проклятый!..
И волна невыносимой обиды и злобы захлестывает Лизу и гасит ей рассудок.
Уватчик все скроет… Замытый серым песком, между черных ослизлых коряг, из жизни Лизы навсегда исчезнет обман. Правда, он останется в сердце, но, может быть, это легче? Пройдут годы, все сотрется, забудется, на месте раны нарастет узловатый рубец… Счастья не будет… Какое тут счастье? Скоро вернется Порфирий. Надо успеть… С подавленным криком хватает она сына и трясет до тех пор, пока ребенок не захлебывается в отчаянном плаче. Тогда Лиза дрожащими руками сдергивает с постели простынку, закутывает в нее ребенка и, бормоча сквозь зубы: "Проклятый, проклятый…" - выскакивает на крыльцо.
Вдали, в городе, у церкви, весело звенят бубенцы, колокольчики, гремят повозки и разухабисто пиликает гармошка.
"Женятся, веселятся… счастливые!"
И Лиза, прижав к груди свою ношу, бегом бросается туда, где ветки колючей боярки сплелись с пахучими побегами черемушника, туда, где гибкий тальник, склонившись к воде, ищет свое отражение в холодных струях Уватчика и не может найти его…
Брызжут вечерние лучи солнца. Брызжут золотом по крышам домов, огнями сверкают на макушках церквей. Эх, и хороши такие лучи: яркие, но не горячие, больно глазам, а отвернуться сил нет.