Смонтировали, закурили. Я уж слегка побаивался, не засмеялся бы кто-нибудь над Венкой, который, очень быстро устав, уже опять не скрывал снисходительно-насмешливой улыбки. Я стал рассказывать, как это получилось, что у меня оказалось два "хвоста" – по начерталке и физике. Все понимали, почему я это говорю, улыбались сочувственно. А на Венку мои слова почему-то подействовали совсем по-другому. На его лице появилась презрительная улыбка: "Работает, дескать, и еще – учится, хвалится этим!" Но никто по-прежнему ничего не сказал, только посмотрели на меня. А я сделал вид, что не заметил его улыбочки, значит, и все ее не увидели.
Катя-маленькая подала нам десятиметровую стрелу. Посмотрели друг на друга дядя Федя и Вить-Вить: оставаться ли Венке на монтаже стрелы или вместе с дядей Федей и Филей идти на монтаж ковша к рычагу? Венка – парень здоровенький, будет полезен и здесь, и там. Но ведь шефствую над ним – я, поэтому и он должен оставаться со мной на монтаже стрелы. И дядя Федя с Филей пошли к рычагу.
Сначала все шло хорошо: отверстия в стреле и косынках совместились, мы с Ермаковым успели вставить двухпудовые пальцы. Вить-Вить проверил, стал держать ломом стрелу, придавливая ее книзу. А мы с Ермаковым, схватив кувалды, уже готовились забивать пальцы.
По правилам полагается на торцы пальцев положить листы железа, придерживать их клещами, чтобы не сбить концы валиков. Раньше мы этого не делали просто потому, что людей у нас не хватало, и уж от нас с Ермаковым зависело, сумеем ли мы так поставить пальцы, чтобы не расплющить их концы. А теперь у нас ведь появился еще Венка. Когда у нас была Татьяна, она держала клещами прокладку, хоть и получалось это у нее плохо. Но Венка-то – не Татьяна.
Поэтому я вопросительно посмотрел на Вить-Витя, он понял, кивнул согласно. Я взял лист железа, зажал его в клещах, показал Венке, как он должен держать прокладку, прижимая к торцу пальца. Даже человек каменного века справился бы с подобной работой. И Венка сначала тоже справлялся.
Мы с Белендрясом били изо всех сил. Вить-Вить висел на ломе, сотрясаясь всем телом при каждом ударе. Катя-маленькая, закусив губу, держала руки на рычагах, высунувшись из крана. Мои губы стали солеными от пота.
Глаза у Венки были совсем черными. Вдруг он глянул на меня и чуть сдвинул прокладку с торца валика. Пудовая кувалда уже шла у меня сверху вниз и справа налево, чтобы мой удар получился одновременно с ударом Ермакова, тогда стрелу не перекосит. Ударь я кувалдой по краю листа, его могло вырвать из клещей, а клещами – ударить Венку, и он мгновенно переместился бы из цеха на больничную койку! Поэтому я всем телом пошел за летящей, как ядро, кувалдой, спотыкался-спотыкался и наконец растянулся во весь рост на полу цеха.
Коллектив нашей бригады – здоровый, каждый может шутя выжать пудика два. Вот примерно все это и было написано на лицах Вить-Витя и Белендряса, поскольку понимали они: просто так, из-за пустяков, я бы не стал кувыркаться по цеху. Поглядели мы все трое друг на друга, на Венку. Лицо его ничего не выражало, поскольку видеть причину моего падения никто не мог.
Вить-Вить вздохнул, но уж не стал вдаваться в разбор случившегося, глянул на Катю-маленькую, снова навалился на лом. Удара четыре или пять у нас с Ермаковым прошло нормально. Венка старательно держал прокладку. Я не сомневался, что сделал это он неумышленно: ведь впервые в цех пришел, только осваивается с работой.
И опять вспомнилось мне, как он встречал нас с Татьяной у проходной, сидел терпеливо в машине. А еще до этого – вместе готовились они к экзаменам на даче у Дмитриевых. И на прощальном пикнике Венка напился, возможно, с горя… Вот еще и поэтому пришел человек на работу к нам в цех, а не только из-за происшествия, которого никто из нас не знал.
А через четыре или пять ударов все повторилось. Когда я встал с пола и распрямился, Вить-Вить и Белендряс подошли, молча посмотрели на торец пальца, на прокладку в клещах Венки, на него самого,
– Сползает у него прокладка, – объяснил я, потер ушибленное колено; оказалось, до крови я его расшиб, даже брючина порвалась.
– Поздравляю, – прогудел Белендряс.
А Вить-Вить тотчас присел, задрал мне штанину: царапина оказалась пустяковой.
– Не научился еще летать, – сказал мне Вить-Вить. – Залей йодом. – Повернулся к Венке: – Держи как следует, иначе сам без головы останешься!
Я вздохнул, пошел к цеховой аптечке. Сама нога не сильно меня беспокоила, больше штанина: сумеет Татьяна зашить ее или новые брюки надо покупать?
Но и нога, которую я залил йодом, и штанина – пустяки по сравнению с тем, о чем вдруг я подумал: по-прежнему, может, Венка любит Татьяну, вот поэтому и пришел он к нам на завод? Только как-то по-глупому его любовь проявляется.
Когда вернулся на участок, Вить-Вить еще раз осмотрел мою ногу, повернулся к Венке, поглядел на него вопросительно. Венка объяснил поспешно:
– Не умею я еще…
Катя-маленькая сказала ему с крана:
– Доиграешься ты, Ежик!
Вить-Вить и Ермаков повернулись ко мне. Я увидел в глазах Белендряса: "Делать нечего…". Вить-Вить шепнул мне:
– "Поцелуй", если что…
Я вздохнул. Мое положение было сложнее, чем у Вить-Витя и Ермакова. Глянул на Венку, он ничего не понимал, только косился подозрительно на всех по очереди.
Продолжали работать. Я напряженно следил за Венкой, да и Вить-Вить с Ермаковым тоже.
Вышли мы из графика. Уже дядя Федя с Филей вернулись. Филя тотчас взял клещами еще одну прокладку, стал держать ее, прижимая к торцу вала Белендряса.
Устал я сильнее обычного, был весь в поту. А когда заметил, что прокладка у Венки опять сползает, на коротенькую долю секунды задержал вверху кувалду, без всякого усилия пустил ее книзу. Пока кувалда шла вниз, Венка еще больше сдвинул прокладку, я легонько "поцеловал" ее краешек: клещи – в одну сторону, прокладка – в другую, Венка – в третью.
Поднялся он с пола, на ощупь проверил целостность собственного организма. В строгой последовательности ощупывал руками сначала голову, потом плечи, грудь, даже ноги. Внешне никаких повреждений не было, даже грязнее роба Венки не стала. Торопливо вскинул голову, подозрительно глядя на нас.
– Как же это ты, а? – посочувствовал ему дядя Федя.
– Поторопился! – за Венку ответил Филя, "снял" гайку у него с носа, Венка замигал растерянно.
– Наша работа – не детский сад! – обстоятельно прогудел Белендряс.
– Эй, Ежик! – сверху сказала Катя-маленькая. – Беги к мамочке, пока не поздно.
Вить-Вить молчал. Венка посмотрел на меня, а я – на него.
До самого обеда Венка работал нормально. Даже старался, вспотел и откровенно, по-детски устал. Но не поэтому мне было жалко его – это пройдет, когда он по-настоящему втянется в работу, – а потому, что он молчал, когда мы разговаривали, отчуждался все больше и больше. Испугался он так сильно, что ли? Или понял, что "наша работа – не детский сад"? Хорошо хоть быстро понял, а то ведь и настоящее несчастье могло случиться уже по его собственной вине, стоило ему только на секунду зазеваться!
В обед к нам, как всегда, пришла Татьяна. И тут мне, да и остальным, я видел, стало ясно, в чем дело, лишь только Венка поглядел на нее. А Татьяна ласково ему улыбнулась, даже поправила воротничок робы, паяла под руку, повела в столовую. Катя-маленькая бегом догнала их, взяла Венку под руку с другой стороны. А мы постояли еще и покурили, глядя им вслед.
– Да-а-а… – прогудел Белендряс и даже головой помотал.
– Может, и обойдется, а?… – спросил Вить-Вить у дяди Феди. Тот пожал плечами.
На меня они не смотрели. Тогда я сказал:
– Это у него к Татьяне давно. Я об этом знаю, и она знает. Все остальное я вам про Венку рассказывал, а что привело его к нам… кроме вот… Татьяны, я не знаю.
Постояли, покурили, потом пошли мыться и – в столовую. Обедали, пристроившись к одному столу.
Венка молчал по-прежнему. Вить-Вить кивнул дяде Феде, и тот сказал:
– Вот, Вениамин, какое дело. Парень ты нормальный, работать будешь хорошо, это мы видим. – Дядя Федя помолчал, а Венка покраснел, как в школе, и мне почему-то опять стало жалко его. – И всё мы про тебя знаем. И кто твои родители, и что учился ты вместе с Иваном, с Таней. Но вот что мы хотим знать, понимаешь ли… Работа у нас недетская, как ты и почувствовал сегодня, так? – Венка кивнул, еще ниже нагнулся к столу. – Но это – наша работа! И как работа, и чтобы деньги у нас на жизнь были.
– Я понимаю.
– Если она тебе не нравится, отойди вовремя! – Дядя Федя помолчал еще, посмотрел на нас, вздохнул. – Мы тут все сжились друг с другом, ну, вот как ты с папой-мамой, понимаешь?
– Ты извини, что и об этом нам приходится говорить, – мягко сказал Венке Вить-Вить.
– Значит, заводская проходная тебе открыта, – подвел черту дядя Федя. – И на завод, и с завода. Поэтому скажи нам просто, а завтра можешь хоть и не выходить на работу. Даже вот сейчас можешь встать и уйти, и никого из нас, может, в жизни больше не увидишь. Но скажи ты нам просто, честно и коротко: что привело тебя к нам?
Венка все молчал и голову от стола не поднимал.
– Мы ведь понимаем, что не деньги, – по-прежнему мягко пояснил Вить-Вить. – Отец – профессор, десять таких, как ты, прокормить может. Это не любопытство, Вена…
– Да я понимаю. Сейчас… У моего отца есть автомобиль. Был я в одной компании, мы выпили. Потом поссорился… с одной девушкой, сел и поедал домой. Мы были за городом.
– А Ивана на этот раз и не было рядом с тобой! – резко сказала Татьяна.
Венка поморщился, но так и не поднял головы.
– В общем, встряхнуло тебя по пути домой? – Помог ему Вить-Вить.
– Встряхнуло! – громко сказал Венка и поднял голову, глядя на всех так, будто одновременно он и еще что-то видит. – В общем, гнал я довольно сильно. И поссорился, и был пьян. А из-за автобуса, что навстречу мне шел, выскочил самосвал… – Глаза у Венки расширились, так и видел он сейчас этот самосвал! – Ну, а я с машиной – под откос! Он высокий, метров двадцать, и крутой, я кувыркался вместе с машиной. – Вздохнул, помолчал; и всем, я видел, понравилось, как просто он рассказывал об этом, без обычного в таких случаях бахвальства. – Вылез из-под машины, стоять не мог, упал… Со страху… Так-то царапины на мне только были.
– А машина?! – не утерпел Филя.
– Отец продал, что от нее осталось.
– Ну, поглядел на смерть, – сказал дядя Федя, – поумнел-повзрослел и – будь рад, что на земле остался, цени жизнь-работу!
– Вот-вот! – сказал Венка, точно дядя Федя самое главное для него назвал. Посмотрел на Татьяну, по уже ничего не стал говорить. Потом на меня… Попросил неожиданно: – Ты, Иван, извини за сегодняшнее.
– Забыли! – кивнул я.
– Я-то не забуду, – очень по-взрослому проговорил Венка.
– Тогда порядочек! – уже радостно сказал я, даже за руку его взял.
И Венка руки от меня не убрал, только на Татьяну глянул быстро, видит ли она все это?
– Тогда порядочек! – повторила она и посмотрела прямо на Венку.
– Ну – и ладушки! – по-своему подытожил Вить-Вить.
– Пойдем, парень! – сказал дядя Федя, не снимая руки с плеч Венки.
Дядя Федя и Венка пошли из столовой, а мы все – за ними.
– Ну – и ладушки! – повторил Вить-Вить, с улыбкой глядя на спину Венки. – И страхом, оказывается, лечить можно.
14
Пока после работы ехал в метро до станции "Площадь Ленина", а затем трамваем или автобусом – до института, я больше всего боялся заснуть. Большинство членов нашей группы, даже всего нашего потока, а в нем – сто восемьдесят два человека, так же боролись со сном. Некоторые даже и на лекциях.
Но только я входил в институт, видел его широкие коридоры, заполненные студентами, слышал приглушенный шум разговоров, как тут же сон исчезал. С нетерпением мне уже снова хотелось увидеть перед длинными досками поточной аудитории Кирилла Кирилловича, услышать его: "Да. Так вот…" Это ощущение даже чем-то напоминало то, которое я испытывал давным-давно в детстве: бывало, садишься за стол обедать, ешь и первое, и второе, а сам все помнишь о сладком, которое будет на третье. Тут же вспоминал, чем кончилась последняя лекция по физике, что должен читать сегодня Кирилл Кириллович, пытался представить себе, как он будет читать.
С интересом ждал и лекций профессора Серегиной по математике, и доцента Малышева по истории партии, и профессора Зимина по начерталке, – так студенты называют курс начертательной геометрии.
А вот к доценту Левашовой, которая читала нам химию, у меня сразу же возникло безотчетное чувство неприязни, о котором не знала ни она, ни мои товарищи. Дело в том, что мне никогда не нравилась химия, еще в школе. Левашова, строгая и красивая женщина, просто ничего не замечала, поскольку ведь нас было сто восемьдесят два человека, минус отсутствующие, процент которых колебался. А вот ее ассистент Морозов, который вел в нашей группе упражнения по химии, улыбался или спрашивал сочувственно:
– Устали, Егоров? Иногда он даже советовал:
– Спать все-таки удобнее лежа, а?…
До сих пор не понимаю, как все обошлось благополучно.
Помогло, наверно, то, что химия у нас была всего один семестр.
Нe знаю, как дневники, а студент-вечерник довольно тесно связан со своим деканатом. Связь эта многообразна, начиная с характеристики студента для завода и кончая такими вопросами, как оплаченный отпуск на производстве. Осуществляется она прежде всего через замдекана Илью Георгиевича Рябого, человека подтянутого, собранного и очень вежливого. Своей подтянутостью он сразу же напомнил мне начальника нашего цеха Горбатова. Оказалось, тоже служил на флоте, даже знает Горбатова.
Илья Георгиевич каждому из нас сразу запомнился удивительным совпадением фамилии и лица: еще и детстве болел оспой, и все его лицо, в общем-то симпатичное и умное, густо усыпано маленькими ямочками. Секретарь факультета, солидная и пожилая Нина Викторовна, в первый же день сказала нам:
– Ну, Илью Георгиевича сразу узнаете: у него фамилия на лице написана.
Наш декан – профессор Таташевский, он будет читать у нас на последних курсах. Сейчас мы встречаемся с ним только в крайних случаях, которые для студента носят оттенок грусти, даже печали, поскольку профессор Таташевский, прозванный Татой, в момент встречи испытывает грусть чисто формально: он-то обычно прав, а студент наоборот.
– Так уж устроен мир! – изрекает наш групповой философ Казимир Березовский, или попросту – Казя.
В первый или второй день занятий после лекций в наш поток пришли Таташевский и Рябой, извинились, что задержат нас. Таташевский рассказывал нам о методике занятий, коротко коснулся нашей будущей специальности, говорил о важности всех курсов, входящих в программу. А Илья Георгиевич рассказал о расписании, даже посоветовался с нами, в каких аудиториях лучше проводить те или иные занятия. Потом сказал:
– В войну я служил под началом капитана второго ранга Горбатова, сейчас он возглавляет цех на экскаваторном заводе. Из его цеха в вашем потоке учится Иван Егоров. – Я покраснел, а Илья Георгиевич, найдя меня глазами, договорил: – Нам надо выбрать старосту потока, старост в каждой группе. Семьсот одиннадцатая – первая на потоке, обычно староста этой группы одновременно является старостой потока, Иван Егоров – медалист, да и Горбатов о нем хорошо отзывается.
– Поддерживаем! – тут же сказал Мангусов, студент нашей группы.
Остальные поддержали мою кандидатуру. И хоть понимал я, что честь невелика, как говорится, и другим ребятам просто неохота дополнительную нагрузку на себя брать, но все-таки мне было немножко лестно.
Мы стояли в коридоре, курили. Физика – один из наших ведущих предметов, лекция – первая, многие еще и Лямина не видели, поскольку приемные экзамены он не принимал. Беседовали с ним только медалисты, всем им он сильно понравился.
У Кирилла Кирилловича седая шевелюра, крупные черты лица, нос с горбинкой, глаза под мохнатыми бровями, отличный костюм, белоснежная рубашка, плетеный галстук.
Он подошел к нам, поздоровался, взял у меня из рук журнал. И хотел уже идти в аудиторию, но вдруг приостановился, спросил меня негромко:
– Уже и староста?
Я кивнул, ребята стояли и слушали. Он вздохнул, протянул руку, поправил мне воротничок рубашки, сказал удивленно:
– Мне Аннушка и Гусев рассказали, что ты сразу после… И – пришел ко мне, решал задачи. Почему же не сказал мне, а?
– Да так…
– Ах ты…
Он положил мне руку на плечо, так мы с ним и вошли в аудиторию.
Сижу я за первым столом. Ведь журнал каждому преподавателю надо подать, после лекции иногда напомнить, чтобы не забыл сделать в нем запись. А некоторые преподаватели, вот вроде Левашовой, еще и требуют, чтобы в журналах групп были отмечены отсутствующие, и за этим мне следить приходится.
Перед досками – возвышение, вроде маленькой эстрады, на него ведет лестница из пяти ступенек. Кирилл Кириллович поднялся по ним, подошел к столу, положил журнал, вздохнул, стал смотреть на аудиторию. В ней было тихо, только шуршала кое-где бумага. Лицо Кирилла Кирилловича постепенно делалось увлеченным и сосредоточенным.
– Да. Так вот… – просто сказал он, точно наш поток не впервые с ним познакомился, а продолжается прерванный разговор, начатый неизвестно когда.
Весь семестр Кирилл Кириллович читал нам первый раздел – механику. Никаких записей у него нет, он то стоит перед столом, то расхаживает вдоль досок, то пишет на них. И мне всякий раз казалось, что я сам вместе с ним хожу, останавливаюсь, говорю, молчу и думаю, пишу на доске. Иногда лекция Лямина бывает похожа на детектив, в котором никак не угадать наперед, какой вид будет иметь окончательное выражение. В другой раз Кирилл Кириллович начинает, наоборот, с результата, а мне все равно интересно следить, как и почему именно этот результат может получиться!
– Простенько уж очень у Лямина все получается, – шепнул удивленно я, косясь на Мангусова.
Мангусов вдвое старше меня, замначальника отдела "кабэ", хоть и диплома не имеет, у него жена и двое детей, одет не хуже Лямина. В другой обстановке я, может, и разговаривать бы с ним не решился, только взирал бы на него снизу вверх.
– Не простенько, а просто, – спокойно поправил он меня. – Лямин – настоящий преподаватель.
Практику по физике вела в нашей группе молоденькая аспирантка Лямина – Дарья Даниловна Заболотная. Только вошла она в аудиторию нашей группы – мы стояли за столами, как обычно при входе преподавателя, – и сразу же покраснела, а мы заулыбались. Видели, что откровенно смущается Дарья Даниловна. У нее розовые щечки, светлые завитки пушистых волос, белый воротничок блузки выпущен поверх кофты, как у школьницы. Молчала, растерянно вертела в руках сумочку.
– Мы можем садиться? – после минутного молчания выразительно спросил Казя.
– Да-да! Конечно-конечно! – откликнулась Дарья Даниловна, для чего-то взяла в руки журнал нашей группы, стала читать список студентов.
Я недовольно глянул на Казю. Уж очень игриво уставился он на Заболотную. Рост у него – хороший, одет – еще лучше Лямина. Глаза как у Венки, и ежик тоже, и смуглое лицо с ямочками на щеках, горбатым носом. Гусарские бачки переходят в аккуратно подстриженную бородку. Березовский уже отслужил в армии, теперь работает в каком-то институте, держится независимо и с достоинством.
Я сказал быстренько: