- Что вы, что вы, хозяюшка! Напротив, нам все это очень интересно, - успокоил ее Леонтьев.
Завивший было старичок оживился.
- Разве я не знаю, дочка, как с хорошими людьми… Я с кем на своем веку… Я с самим…
- Папаня, с дороги-то спокой бы дать… А то начнете опять про генерала Покровского, у которого вы в драбантах служили…
- А ты не бойся, не бойся, доченька! Я разве не знаю, об чем с ними… - и старик умоляющими глазами посмотрел на сноху.
Аграфена Парамоновна безнадежно махнула обнаженной полной рукой и вышла на кухню, а старик одернул рубаху, беспокойно задвигал носом.
- Так, значится, товарищ секретарь, наслышан я, вы подлегчать, извиняюсь за выражение, выхолостить хотите нашего бугая? Хорошее дело! А прежний-то, значится, районный секретарь с нашим-то председателем дружок был. Как, бывало, приедет, и сразу же категорически требует: "Вези меня развлекаться!" И обязательно с гармонью, с Фотькой-бубначом, подале от села, к дояркам, на молочную ферму… И еще счетоводишка Кузька Кривоносов увяжется с ними. И чего там у них вытворяется!
Слово "вытворяется" старичок сказал как-то особенно значительно и при этом сделал широкий взмах рукой.
- Чего вытворяется, - продолжал он, - одному господу известно! Из любопытства, прости ты меня, матушка пресвятая богородица, выйдешь вечерком за околицу - сыздалька слышны песни, пляс, бубен: гук-гук-гук… - Старик, взмахивая кулачком, показал, как гукал бубен. - Песни, музыку прежний-то секретарь шибко любил. А председатель наш - гармонист, песенник, плясун… Одним словом, обоюднай! На всю губернию обоюднай! Ему спеть, сыграть, как орех раскусить… - Старик раскрыл рот и с чаканьем зубов быстро закрыл его. - Сам, значится, играет, сам поет, а бубнач Фотька троегубай (верхняя губа у него заячья, раздвоешка), из пропьяниц пьяница, в бубну бьет… Пропляшут, ой, пропляшут колхоз! Кто их усчитывает, на чьи гуляют - учет ведет черт… А секретарь, сказывают, подопрет голову и смотрит и слушает, а у самого слезы в три ручья текут. И правильно: есть на что посмотреть и есть кого послушать. Пляшет наш председатель - до земли не дотыкается, запоет - мурашки зачепят тебя от пяток до самого затылка, заиграет - слеза просекет… "Я, - говорит, - в этой глуши, глядя на тебя, Боголепов, только и отдыхаю, как в московском киятре…" И действительно, - старичок прищелкнул пальцами, присвистнул губами и изобразил на лице восхищение. - Жизнь прожил, а другого такого красавца, песенника, гармониста и плясуна не видывал и не слыхивал. Огонь и дым! Мужика опаляет и с ног валит, а бабу… - старик презрительно махнул рукой. - Доярки, телятницы подобрались одна к одной - без мужиков, вдовы да старые девки, Христовы невесты… Ну, они тоже и пьют, и пляшут, и коленца разные вывертывают…
Старик покосился на кухню, где гремела самоваром невестка, и, чуть умерив безудержный говорок, продолжал:
- А уж до бабьего полку наш председатель - стыд сказать, грех умолчать - солощ! Ну тут, значится, корпусность Боголепову дозволяет… Одним словом, кряж! - Старик с явным восхищением закрыл глазки. - И они, значится, бабенки эти самые, не потаюсь, тоже до него желанны. Ух, желанны!..
Леонтьев и Андрей с удивлением слушали старика: у него был бесспорный талант рассказчика. Помимо слов, у дедка не менее убедительно живописали и глаза, и лицо, и руки. И если в речь его порой впутывалось что-то маловероятное, то прыткие, бегающие глазки в этот момент были полны такого простосердечия и подкупающей детской искренности, что закравшееся у слушателей сомнение исчезало само собой. Единственный заметный недостаток этого сказителя происходил от его темперамента: старик часто переметывался с одного на другое. Чувствовалось, что избыточный талант его перехлестывает через край.
- Набаловался наш председатель с войны. С войны, судари мои, с войны! Тогда он молодым еще парнем был. И вдруг, значится, призыв. Садок Созонтыч (это его отец) - головастый мужик, ничего не скажешь, безграмотный, а дальнего ума человек - тайком от сына налил бадейку меду и в район, к докторице. Была в те времена такая белая-пребелая, словно крупчаточная, вдовица-докторица Гусельникова, в обхват толщиной. Но смелая! Ух, смелая! За взятку - зрячего слепым сделает, без взятки - калеку в строй направит. А покойничек Садок Созонтыч и прознал про эту ее смелость, ну и того, не выдержало родительское сердце… Да хоть бы и до меня доведись. Значится, и подмазал он по губам Гусельничихе. Медком подмазал, ну и, как водится, еще посулил "чего-нибудь"… Конечно, посулил. Не иначе, как посулил!
Старик на мгновение умолк, и бегающие глазки его тоже остановились. Потом вдруг вспыхнули и засияли подкупающим детским восторгом.
- Растелешился Кистинтин вместе с другими новобранцами и стоит среди них, как дуб. Стоит, значится, и ладони в горстку держит… А в комиссии Гусельничиха и с ней другая докторица, помоложе, потоньше, по фамилии Сивякова. Ладно. Дошла очередь до Кистинтина. И увидела Гусельничиха, значится, юную натуральную его наготу. - Старичок дробненько захихикал, затрясся, увел белки под лоб. - И подступила к Кистинтину… Щупает его, как цыган коня, а потом и говорит: "Плоскоступие, Ольга Максимовна… Ослушайте сердце". Сивякова подставила табуретку, вскочила на нее и тогда только вровень с грудью Кистинтина оказалась… А там грудь! - рассказчик развел обе руки до отказа… - На ней только камни дробить! Положила ручку на шею - на шее ободья гнуть! Держится за него, слушает в трубочку. Послушала, послушала - соскочила: "Не годен! Явно выраженный порок!" Тут Костёнка и рявкнул на всю комиссию: "Да вы что, с ума сошли? Я же совершенно здоров!"
- Так он, значит, рявкнул все-таки? - не выдержал Леонтьев.
- Как перед господом, рявкнул! - старик истово перекрестился. - А они две в один голос: "Одевайся! В этом деле мы больше тебя понимаем". Вылетел Костёнка от них как пуля: еще бы, голому перед бабами! Выбежал, значится, Кистинтин, а Гусельничиха в спину ему: "Завтра зайди!" Ну, зашел, да с тем и остался: месяц с неделей в районе и выжил…
Глазки и лицо старика опять изобразили простосердечие ребенка.
- Вернулся - глаза да нос… Одним словом, высший курц сдал. А война тянется год, два, три; вдовух молодых - полдеревни. Потихоньку, помаленьку и стал он им утирать слезки. "Агашенька, не тоскуй!", "Фелицатушка, не убивайся", а голос у него, как у змея, что совращал в раю Еву… У баб, видно, слушок прошел, и началась карусель. Спохватилась мать, оженила Костёнку. А после войны явился нашему Кистинтину Садоковичу другой сомуститель… - Старик сокрушенно вздохнул, посмотрел на слушателей затуманившимися глазками; - Районный секретарь! Н-да… Вдовец, а молодой еще. Судите сами, при положении, при деньгах… А при таком высоком положении, хоть бы и до меня довелись, что человеку в первую очередь требовается? - Павел Егорович выжидательно посверкал хитренькими глазками. - Разгульность… Веселье требовается…
Тут старик упустил нить рассказа и, замолкнув, растерянно забегал глазками. На оживленном еще секунду назад лице его изобразилось страдание. Он мучительно вспоминал, о чем говорил только что.
- Да! - обрадовавшись, что вспомнил, продолжал он. - Да так вот, значится, пондравился секретарю наш Кистинтин, а он уже тогда бригадёром тракторным был: с детства Костёнка к машине рвался. И такой до нее смышленый, что, кажется, все ее нутро навылет видит… Пареньком еще у сенокосилок и лобогреек крутился… Как его, бывало, ни гонят, как уши ни рвут, а он все у машин. Попозже, когда первый трактор в наши горы пришел, парнишка и вовсе с ума спятил… Бывало, дозволит ему тракторист, и он разбросает весь трактор на части, вычистит, смажет и соберет с превеликой радостью. Просит только об одном: дать ему кружок объехать, в крайности хоть за баранку подержаться…
Да, так, значится, пондравился районному секретарю Кистинтин, и, как он ни упирался, как ни отбивался, секретарь его из метееса в председатели… А сам чуть не каждую неделю к нам. И вот, значится, стал Костёнка опять прихватывать на стороне… И то, скажите, как он только ладит с бабами? Не иначе, слово такое знает. Все за него стеной стоят. Как перевыборы - ихняя большина! Есть у него что-то такое, у пса, - старик перешел на таинственный шепот, все время опасливо поглядывая на дверь кухни. - Вот не дожить мне до светлого воскресенья - есть! - И, поймав недоверчивую улыбку Леонтьева, покачал головой. - Не знаю, как вы его теперь и сымать будете. Ой, не знаю!
Самовар поспел: его бурное клокотание было слышно в горнице. Павел Егорович, опасливо взглянув на дверь в кухню, снова завелся:
- Одним словом, тяжелая, тяжелая положения в нашем колхозе. Возьмите в твердый разум рассуждение трезвого мужика: председатель - распутник, секретарь - бабощуп. Кому будешь жалиться? Попробуй с длинным языком высунуться: под корень отрежут! Из печеного яйца живого цыпленка выведут… А теперь, - старик высоко вскинул лысую голову, - теперь многие приободрятся… Большая завтра будет битва!
На пороге появилась Аграфена Парамоновна, и свекор заторопился.
- Я беспременно первый явлюсь. Я ему, Кистинтину-то Садоковичу, хороший гостинчик приготовил… Я его этим гостинчиком, как быка молотом, по кучерявому затылку хлобыстну…
- Кушать пожалуйте, дорогие гости! - пригласила хозяйка. - И дед-то вас замучил, и я заморила… Извиняйте.
Огорченный старик тяжело вздохнул и тоже поднялся с лавки.
- Папаня, а вы малость повремените, дайте людям чайку спокойно попить. Наказание с вами…
Павел Егорович сконфузился было и забормотал Привычное "ужо, ужо", но скоро оправился и заспешил к столу вслед за гостями.
Аграфена Парамоновна свела черные брови и раскраснелась.
- Ему дело, а он - собака съела! Вот так у нас каждый раз. Знающие люди уж избегают и заезжать к нам: никому слова вымолвить не даст!
- А ты, дочка, не серчай. У меня теперь одна, может, эта сладость только и осталась! Поговорю - и как меду напьюсь.
Но отходчивая сноха, очевидно, уже перестала сердиться на свекра и, взглянув на него с обычной своей милой улыбкой, сказала:
- Садитесь, папанюшка, и вам налью. А не то, не приведи бог, умрете, всю жизнь каяться буду: не дала наговориться старичку.
После чая Андрей отправился в колхозные амбары проверить хранение семян и провозился там до вечера. Когда вернулся, Леонтьева на квартире не было.
- Партийный актив приказал собирать, - сообщила Аграфена Парамоновна.
С актива секретарь райкома пришел поздно. Был молчалив и зол. От ужина отказался. Хмуря брови, долго ходил по горнице.
Андрею хотелось поговорить с ним о полях колхоза, но решил отложить. "У него, кажется, с этим колхозом и без моей брани неприятностей хоть отбавляй…"
Глава тринадцатая
Общеколхозное собрание назначили в полдень, но народ повалил в сельсовет с утра.
- Верный признак - жаркое будет собрание, - сказал за завтраком Василий Николаевич.
- Я предвещал, я предвещал… - тотчас же вступил в разговор всезнайка Павел Егорович.
Молодой Костромин и инструктор райкома Семен Рябошапка ушли тоже до завтрака.
Старик жадно припал к окну.
- Смотрите, смотрите, Варварка Фефелова! Ускребается - пар из ноздрей… Не иначе, дернула для храбрости. Коренник это у него! Одним словом, закоперщица: язык - бритва. Не вдовенка - яд. Одним словом, жгучая крапива! Я б на вашем месте, товарищ секретарь, по причинности дикого карахтеру, удалил ее с собрания. У ней - вот не дожить мне до светлого праздника! - в пазухе пол-литры припасено…
- Удалять с собрания заранее мы никого не можем, Павел Егорович, - строго сказал Леонтьев.
- И напрасно! Она, ежели чего, на любую рогатину, как ведмежица, полезет. Кто-кто, а уж я-то знаю Варварку: от нее покойничек Евстигней Емельяныч с первого часу женитьбы и до самой смертыньки навзрыд плакал… - Бегающие глазки старика остановились, как бы замерев в испуге, потом опять зашмыгали. - Да ведь она же не постыдится… Ничего не постыдится!.
- И что это вы, папаня, такой неприличный страх на людей загодя нагоняете. Дивлюсь я, отчего это вас, старичка преклонного, на такие склизкие вопросы потягивает? Ведь совестно же со стороны: диви бы молодой, а то… - Аграфена Парамоновна, застыдившись, махнула рукой. - Ну, допустим, любят они Константина Садоковича, стоят за него, так он-то тут при чем? А стоят они и за него и за справедливость. Это только ваш дружок Колупаев все сваливает на бабью любовь к нему… - Как показалось Андрею, Аграфена Парамоновна говорила теперь, обращаясь не к свекру, а к секретарю райкома.
Молодой агроном изумился этому новому повороту дела с Боголеповым. Фамилия какого-то Колупаева, неожиданно примешанная к ясному для него вопросу, смутила его, он растерянно посмотрел на Леонтьева и поразился: секретарь был не только спокоен, но, казалось, уже совершенно утратил всякий интерес к неудержимой болтовне старика.
- А ты, дочка, помалкивай, я дело говорю. Удалить ее надо, эту Варварку, раз тут вопрос отечественного интереса касается. Она - будь испрепроклятая! - одного нервенного инструктора, начавшего наводить крытику на ферму, с трыбуны за галстук сдернула. А тут сколько их, тигриц, соединится… Удалить, непременно удалить! А то хватишься шапки, как головы не станет… - Старик забавно схватил себя за желтую удлиненную головку. - Одним словом, поопасайтесь, товарищ секретарь. Наши дуры хоть и без пастуха пасутся, а в стаде сурьезны, - ох, сурьезны!
- Папаня у нас наговорит, только слушай. А мне Митя и Семен Рябошапка совсем другое про Боголепова сказывали. Да и сама я не дура - вижу, как и что. Не в Боголепове тут дело…
Леонтьев с интересом, посмотрел на Аграфену Парамоновну и еще больше нахмурился. Андрей заметил: насколько вчера Василий Николаевич жадно слушал старика, настолько сегодня не обращал на него внимания.
А Павел Егорович, казалось, ничего не замечал.
- Эх, дочка, дочка! И ты, товарищ районный секретарь. Мне на восьмой десяток перевалило, но я таких женщинов, как наши… - Старик огорчительно покачал головой. - Ни в одном лесу нет столько поверток, сколько у них, у отпетых, уверток. На мой бы крутой карахтер, будь я у власти, я б их, эдаких распробесстыжих, на медленном огне сказнил, чтоб не застрамляли честное женское сословие. Стыд они еще в зыбке потеряли. А бесстыжая баба… - Старик презрительно плюнул и вышел из горницы.
- А может, и впрямь, Василий Николаевич, надо что-нибудь предпринять, пока не поздно? - осторожно спросил Андрей.
Леонтьев вскинул на агронома глаза с каким-то незнакомым ему осуждающе-строгим выражением. Видимо, он хотел сказать Андрею что-то поучительное, но раздумал. И не ответить было неудобно. Леонтьев отделался, как показалось тогда Андрею, общими фразами.
- В жизни, как и в искусстве, - заговорил он минуту спустя, - умение мешать правду с ложью тонкое дело. Попасть на эту удочку горячему человеку - дважды два. До седых волос вот дожил, а попался, как мальчишка… Бойтесь, как огня, предвзятых суждений о человеке. Предвзятость понуждает нас видеть человека не таким, каков он есть, а таким, каким заставили вас его видеть.
Леонтьев вынул записную книжку, нервно полистал ее и, отыскав фамилию "Боголепов", жирной чертой перечеркнул слова: "Бугай", а ниже крупно, четко написал: "Механизатор".
…Появление секретаря райкома в переполненном помещении сельсовета было встречено аплодисментами. Особенно дружно хлопали женщины. Плечом к плечу они сидели и стояли перед самым президиумом и отчаянно били в ладоши. Леонтьев поморщился: он не считал эти аплодисменты заслуженными.
"Коноводки" Варвара Фефелова и Парунька Лапочкина были, вопреки предсказаниям Павла Егоровича, трезвы и ратовали за порядок на собрании. Особенно старалась Варвара Фефелова. Еще до прихода Леонтьева эта здоровенная сибирячка с широким квадратным лицом вскочила на скамью и закричала:
- И это где такое, как у нас, делается? На собраниях шум, крик, прямо гусиное займище… Чтобы этого не было сегодня!
Леонтьев и Андрей сняли шапки и пошли по узкому проходу между скамеек. Василий Николаевич входил на собрания всегда со сдержанным волнением. Казалось, он готовился к самому серьезному, ответственнейшему выступлению.
Молодой агроном озирался по сторонам и видел только множество незнакомых лиц, с любопытством рассматривающих его. "Что потребуется, то и сделаю", - решил он и, сев на кромку скамьи в президиуме, как-то сразу успокоился. Лишь тогда невдалеке от себя он увидел Боголепова.
Василий Николаевич был прав - нарисовал он бледную копию. Помимо огромной физической силы, помимо редкой красоты лица и глаз, была в этой фигуре какая-то беспокойная другая сила, привлекающая внимание окружающих, может быть рвущаяся наружу энергия. Боголепов напоминал Андрею клокочущий под парами, наглухо завинченный котел. "Направь горячую его силу куда нужно, и он гору свернет. Упусти - натворит бед…"
И как-то сразу настроение "громить" этого человека у Андрея прошло. По глазам колхозников, смотревших на своего председателя с надеждой, он понял, что и они не собираются его громить. Андрей ощутил в душе недоверие ко всему, что он слышал о Боголепове. "Что-то тут не то, не то!"
Как и большинство молодых людей, Андрей Корнев был высокого мнения о своей проницательности. Сейчас он пытливо взглядывал то на Боголепова, то на колхозниц. Среди женщин, сидевших в первом ряду, выделялась одна - высокая, черноволосая, с тонким одухотворенным лицом. Она неотрывно смотрела на Боголепова, ловила малейшие его движения и, видимо, сильно волновалась за все, что произойдет тут сегодня. Женщина была одета по-городскому. На матово-бледном удлиненном лице ее выделялись большие карие печальные глаза. Что-то матерински чистое было во всем ее облике.
Андрей нагнулся к соседу и, указывая глазами на красивую женщину, тихонько спросил:
- Кто эта в черном, пятая с краю?
Сосед, немолодой колхозник, негромко ответил:
- Жена Константина Садоковича, Елизавета Матвеевна, учительница здешней школы. Замечательная учительница! - добавил он.
"Какая же она маленькая и перепелесо-безбровая? - чуть не воскликнул Андрей. - Это же явная клевета!" - ему вспомнились слова из рассказа Леонтьева. Андрей невольно повернулся к секретарю. Леонтьев о чем-то горячо говорил с Рябошапкой и председателем сельсовета Костроминым. Почувствовав на себе недоуменный, спрашивающий взгляд Андрея, он обернулся в его сторону, но ничего не сказал, только улыбнулся и стал писать в блокноте.
Андрей вновь уставился на высокую черноволосую женщину, и перед ним почему-то возник образ Веры. Казалось, это она сидит и смотрит преданными глазами, но не на Боголепова, а на него, Андрея Корнева.
"И какая же это славная пара!" - думал он о чете Боголеповых, а видел себя с Верой. "Какая пара, какая пара!" - шептал Андрей. "Говорите, говорите, Андрей Никодимович! Вы так изумительно, так поэтично рассказываете обо всем…" - почему-то припомнились вдруг слова Веры. Тогда они показались ему ненатуральными, а теперь… Теперь, глядя на Елизавету Боголепову, Андрей видел Веру Стругову. То видел, как она, склонившись с седла, доставала горсть земли, то, как, стоя во весь рост в кошевке, управляла Курагаем, когда они мчались за раненой лисицей. Что-то новое, волнующе-горячее зарождалось в его душе.
Он уже не мог не думать о Вере:
"А как она всегда внимательно слушает… Как смотрит…"
Что-то невыразимое словами, какая-то счастливая немота, доходящая до сладкой боли, все подступала в подступала к сердцу Андрея, властно заслоняя все его другие ощущения и мысли.