Председатель сельсовета пытался сколотить актив на борьбу с пьянкой, но не сумел и, махнув рукой, напился сам. "С горя: каково одному трезвому среди пьяных?" - объяснял он потом. С гулебщиками мы встретились еще на окраине Старой Медведки. Стоял погожий знойный день. Машина поднялась на изволок. Внизу, в долине, расплеснулись два села. Окраину ближнего застелила густая пелена. Сначала думал - пожар. Разглядел - пыль. От тракторов. На окраине села загадочная картина прояснилась: оказывается, пьяные трактористы устроили гонки на тракторах. Приз - четвертная бутыль водки. "Бежали" три машины: два "натика" и "ДТ-54". Сразу же со старта, с гребня увала, вырвался вперед "ДТ-54", управляемый бывшим фронтовиком. Отставшие в пыли сбились с курса. Один из "натиков" попал на кладбище и, ломая кресты и ограды, несся напропалую. Второй тракторист в спортивном пылу налетел на стоящую на отлете избу, протаранил саманные сени, попортив машину, и только чудом уцелел сам. Я спросил первого же попавшегося колхозника: "А кто же хлеб за вас убирать будет?" Тот, ломаясь, ответил: "Заслужил солдат отдых или не заслужил?"
Леонтьев неожиданно оборвал рассказ и, помолчав, продолжал уж другим тоном:
- Вы спрашиваете, когда и как начали борьбу? Избрали меня в райком, и в ближайший же партактив вижу: кое-кто явился вполпьяна, а некоторые и того хуже. Дисциплины никакой. Не слушают, разговаривают, ходят. После перерыва немногим больше половины осталось. Вижу в окно - прут в закусочную. И начал я, что называется, без стеснения в адрес и убравшихся и присутствующих: "Так мы, - говорю, - будем поднимать самый отсталый в крае район? Так выполнять решения сентябрьского Пленума?" Говорю, а все во мне, как бывало в атаке, зашлось. Что называется, земли под собой не чую. И все напрямки выложил. Почему пьют такие-то председатели колхозов? На какие черепки? Взятки. Да, да, брали взятки. Гуся или поросенка, как в гоголевские времена, не принесут, знают, что за это в морду могут плюнуть, а на водку и на закуску кто-нибудь позвал - пожалуйста! Пол-литра председателю выпоил, а потом - лошадь огород вспахать, дров, сена привезти… Как это назвать иначе, если не взяткой! И кто обычно такие взятки подсовывает? Те, кто не работает в колхозе, у кого трудодней нет… И выходит, дающий взятку неколхозник живет лучше честного колхозника. Понимаете, куда клонится?
Вот с того партактива и началось создание нашего общества трезвости. Не было заседания, чтобы не били на конкретных примерах пьянчуг-взяточников. Одного члена райкома за пьянство из партии исключили. Вышибли из партии пьяницу-ворюгу председателя райпотребсоюза. Вижу, трезвыми стали являться и на актив и на работу, слышу, закоренелые пьянчужки заговорили: "Правильно жмет секретарь. Пить можно, да только чтоб в меру". Я снова: "Вредная теория! Пьяница никогда не проведет границы между "мерой" и "чрезмерой".
Василий Николаевич прошелся по комнате, постоял у окна, вернулся и продолжил:
- А вот еще тоже жанровая картинка. Приехал я в один колхоз, зашел к председателю. Слышу, он жене наказывает: "Пошли Нюрку…" Вскоре Нюрка бежит по улице и закрытую платочком поллитровку несет. Налил хозяин чайные стаканы всклень, а жена щей налила тоже вровень с краями. Взял я тарелку со щами - ем. Подвинул он мне стакан. Я вскинул на него глаза, спрашиваю: "А водка для чего?" Вы думаете, он меня понял?
Несколько минут сидели молча.
- Мы не аскеты. Мы знаем, что бывают случаи, когда нельзя не выпить рюмку-другую. А здесь до чего дошли! Соревнуются, кто больше выпьет! "Литру выпил - и не упал". - "А я могу и полторы, ежели сливочным маслом закусывать…" - Секретарь взглянул на часы. - Однако мы увлеклись. Вам, наверное, и спать пора?
- Что вы, что вы, Василий Николаевич! - заспешил Андрей. - Об этом я, признаться, в одиночку думал, а обсудить с кем-нибудь не доводилось.
В окно белым крылом билась пурга.
- Разговор без страсти - обывательская болтовня. Тоже и книга, если написана без любви к людям, - не стоит на нее и бумагу расходовать. Из русских писателей больше других понимал это Лев Толстой. Его страстность в борьбе со злом, готовность броситься в любую драку, чтоб защитить попранную справедливость, потрясает меня. Помните, Андрей Никодимович, "После бала"? Мне особенно врезалась в память вот эта фраза после сцены истязания солдата: "На сердце была почти физическая, доходившая до тошноты, тоска"… Когда я читал ваше письмо, вернее ваш крик о помощи, то почувствовал, что и на вас сцены пьянства в Предгорном произвели такое же действие… Борьбу с пьянчужками и здесь начнем…
…Все утро Леонтьев ждал Ястребовского в его кабинете. К директору приходили и приезжали из колхозов люди, но, не дождавшись, уходили. Несколько раз настойчиво долго звонил телефон. Раза два Леонтьев брал трубку, но что он мог сказать за директора МТС? Председатели колхозов жаловались:
- Голодный скот грызет ясли. Кони не ходят, подвезти корма не на чем…
Наконец Леонтьев не выдержал и пошел разыскивать Ястребовского. Нашел в ремонтной мастерской у разобранного трактора. Директор был весь измазан автолом. Вместе с лучшим мастером, стариком Созонтычем, он подгонял какую-то деталь в моторе.
Леонтьев несколько минут стоял молча и наблюдал за всем, что происходило в мастерской. По огромному помещению с озабоченным видом сновали слесари и трактористы. То и дело они останавливались около директора, что-то спрашивали. Ястребовский отрывался от работы, выслушивал, отдавал какие-то распоряжения, и люди отходили от него.
Рядом со входом в мастерскую дверь с надписью: "Глав. инж.". Леонтьев заглянул. Там за письменным столом сидел Игорь Огурцов и, не отрываясь, читал газету.
Наконец кто-то из рабочих обратил внимание директора на незнакомого человека в шинели. Ястребовский оглянулся и, прищурившись близорукими глазами, стал рассматривать секретаря райкома. Узнав, заспешил навстречу.
- Вы что же это, Василий Николаевич, инкогнито?
- Здравствуйте, Илья Михайлович! Узнаю, узнаю хорошего инженера! Однако не могу согласиться с вами как с директором МТС. Не могу! - резко подчеркнул Леонтьев и, оглянувшись на высунувшегося из своего кабинетика Огурцова, добавил: - Это вот его, а не ваша работа. Пойдемте-ка отсюда, поговорим.
Вышли на простор широкого двора и остались одни.
- Вы что-то и семью до сих пор не выписали… Каждую неделю в город к жене ездите? Суббота, воскресенье и до полудня понедельника МТС без директора? И это перед тако-о-ой весной!
- Прежде всего, Василий Николаевич, я не директор, а врид директора.
- Ну, это совсем неважно, Илья Михайлович.
- Нет, очень важно, Василий Николаевич. Еще в первый наш разговор я сказал вам, что я инженер, а не хозяйственник и не земледелец. Мне уже поздно переквалифицировываться. Душой и телом прирос к заводским цехам. В кабинете я сдохну через полгода. Вы мне тогда сказали: "Хотя бы временно, покуда подыщем". Ведь сказали?
- Сказал, но…
- Ну вот, я семью и не перевожу.
- Пойдемте к вам в кабинет и там будем ругаться, - предложил Леонтьев.
Глава двенадцатая
В Войковской МТС и в колхозах, обслуживаемых ею, секретарь райкома пробыл десять дней. Андрей сопровождал его.
Многое дали эти десять дней Андрею Корневу. Только позже он узнал, что Леонтьев в каждую свою поездку по району всегда кого-нибудь с собой прихватывал, чтобы и человека нужного узнать поближе, и научить его кое-чему, и у него поучиться.
За эти десять дней у Андрея было столько встреч с разнообразными людьми, столько интересных бесед с Леонтьевым в машине и на ночевках!
"Да, учиться у него есть чему!" - с радостью думал молодой агроном. В числе других хороших качеств Леонтьева Андрей заметил и умение признавать свои ошибки. А что секретарь, несмотря на его большой жизненный опыт, иногда ошибался, в этом Андрей убедился еще в МТС.
- Поспешил я с рекомендацией Огурцова и Ястребовского, - с горечью сказал секретарь райкома за вечерним чаем. - Уж больно у вас тут плохо было, вот и поторопился. Правда, и выбирать не из кого было, и край напирал: "Назначай специалистов с высшим образованием…" Между прочим, против рекомендации Ястребовского меня очень отговаривал предрика Гордей Миронович. Он советовал послать Ястребовского главинжем. Кстати, Гордей Миронович не родственник ли вам?
- Дед.
- Неплохой у вас дед! - сказал Леонтьев и уже больше к этой теме не возвращался.
- Завтра покажу вам примечательного председателя, Андрей Никодимович. Такого ни в литературе, ни в жизни я еще не встречал. Мне о нем сигналили не раз, но я не верил. "Сказки, - думаю, - из зависти люди чернят". Но сигналы все поступали, и, наконец, получил я большое письмо.
Секретарь посмотрел на насторожившегося Андрея и, словно предчувствуя его удивление, продолжал, улыбаясь глазами:
- "Бугай" - значится он в моей записной книжке. Фамилия его Боголепов, звать - Константин Садокович. Вырваться мне в дальние эти края никак не удавалось: район огромный, запущенный, увяз я по маковку в ближних колхозах. - "Дай, - думаю, - вызову, посмотрю". Вызвал, посмотрел… - Василий Николаевич замолк, словно испытывая разгорающееся нетерпение Андрея. - Да, это, я вам доложу, мужчина! Голос Боголепова я услышал еще в приемной. Эдакий, знаете, малиново-бархатный басище… Мне почему-то всегда казалось, что такой голос непременно темно-вишневого цвета, - густой, пахучий и крепкий, как медовуха, настоянная на малиновом соку… Открыл он дверь и вошел. Я как сидел, так и прирос к креслу. Видели ли вы, Андрей Никодимович, скульптуру Самсона? Так вот, у порога стоял Самсон - колосс двух метров роста, из тех, о которых говорят и пишут - "косая сажень в плечах". С крупной лепной головой, величественно посаженной на мускулистую шею, с вьющимися сизо-черными, как вороново крыло, волосами, с прямым, греческим носом и такими огромными жгучими глазами, что позавидовала бы и записная персидская красавица. "Здравствуйте, товарищ секретарь райкома!" - И повел в мою сторону собольей бровью. Поднялся, отвечаю: "Здравствуйте, товарищ Боголепов", - и протянул ему руку. Подшагнул он как-то пружинно-легко, быстро и бережно-бережно взял мою руку в свою. Я невольно взглянул на его ручищу, а она по меньшей мере в три моих будет. "А ну, - думаю, - если давнет?" Нет, подержал и выпустил. "Садитесь, - говорю, - Константин Садокович", - и указал на кресло у стола. Но он только посмотрел на кресло и остался стоять. "Да садитесь!" - повторил я. Он еще раз опасливо покосился на кресло и тем же хмельным, медовушно-малиновым басищем: "Боюсь, товарищ секретарь, не выдержит креслице: во мне почти полтора центнера". О себе он сообщил застенчиво и даже покраснел по-девичьи. "Почти полтора центнера?!" Я поразился: геркулесище не только не казался уродливой громадиной о семь-восемь пуд весу, но выглядел стройным, легким и быстрым. Нет, ни до, ни, после не видывал я подобной мужской красоты"! И одет просто: в темно-синие суконные штаны, заправленные в смазные сапоги, и в обыкновенную, как у меня, суконную гимнастерку, перетянутую наборным, черненого кавказского серебра поясом. Стоим. И я первый раз в жизни словно бы растерялся, даже не знаю, как приступить к нему. Ну как эдакого богатыря, с такой классической головой и как наковальня грудью, начать крыть за половую распущенность?
- Неслыханную, - усилил Леонтьев, - чудовищную распущенность! Мне сообщили, что в его донжуанском списке, как образно выразился писавший, чуть ли не все одинокие женщины" колхоза: вдовы, девки-вековуши… И всех этих "сильфид" он якобы ублажает, хотя у самого семья: двое ребят-погодков и маленькая рыжевато-перепелесая, - как тоже сообщил мне мой обстоятельный корреспондент, - безбровая жена Елизавета (Боголепов ее нежно зовет "Лизок"), беременная уже третьим. "Лизок" якобы знает о всех похождениях своего мужа и не только не скандалит с "сильфидами", но даже и виду не подает, будто бы даже с гордостью говорит: "Моего Костеньки на всех хватит". Смотрел я, смотрел на него и спрашиваю: "Ну, как в колхозе, Константин Садокович?" А он отвечает: "Буду прямо говорить, хвалиться нечем, но в общем как у людей: хлебушко, сами знаете, погорел, собирать было нечего, со скотом тоже неважненько…" И так это сказал беспечно и успокаивающе и даже с каким-то, как мне показалось, ликованием в голосе, что по его выходило: "Чего же тут огорчаться, когда надо радоваться, раз "хлебушко погорел от засухи и со скотом неважненько…" Чувствую, начинаю закипать: уж очень оскорбил меня этот его ликующий тон. "А с кормами?" - спрашиваю и смотрю ему прямо в глаза. Не отводит глаз, не юлит, а, как показалось мне тогда, издевательски-нагло смотрит на меня, на новичка, и тем же своим успокаивающе-беспечным тоном ответствует: "И с кормами, товарищ секретарь, буду прямо говорить, как у всех: если зима не затянется, как-нибудь доживем… Есть еще и листовник первоиюньского укосу, для телят оставлен, не сено - овес!.."
Как сказал он о листовнике, я и сорвался. Мне, видите ли, доложили, что колхозный их счетовод, из пьянчуг пьянчуга, из плутов плут, вместе с обольстительным председателем гнилую осоку высококачественным сеном в сводке показали. А в действительности хорошего сена в колхозе было заготовлено всего лишь десять процентов… Сверх всего эти деятели приписали в сводке две тысячи семьсот центнеров сена, которого вообще не было. Спросите - зачем? А чтобы выскочить в передовые по заготовкам кормов! Можете представить, как я накинулся на геркулеса, - пух и перья из него полетели!
Леонтьев замолчал. Улыбка против воли выплыла откуда-то из самой глубины и затопила все лицо секретаря: очевидно, он вспомнил, как все это происходило у него в кабинете.
- Видели бы вы, как изменился вдруг сей Дон-Жуан! Как вскинулся, как закричал: "Я трижды в райкоме был, в краевой центр ездил, доказывал - и ничего не добился! Как в стенку! Думал, - говорит, - вы свежий человек, а вы туда же!" Тут я окончательно взбесился. "Да что, - говорю, - вам район или край корма заготовлять будет?" А он как оглушенный бык смотрит на меня и глазами хлопает. А когда разошелся я из-за кормов, тут уж заодно и ухажерские его дела поднял: раскипелся, как самовар, рта ему раскрыть не даю. И уж совсем готов был ударить кулаком по столу и крикнуть: "Поплатишься партийным билетом!", как увидел, что какая-то усталая безнадежность и озлобленность проступили у него на лице. Ни с того ни с сего он вдруг резко взмахнул рукой и крикнул: "А ну вас всех! Измазали грязью по самый воротник! До чего вы меня довести хотите?!" Повернулся и в один миг исчез из кабинета. Как я ни разыскивал его в тот день - не нашел. Вот и еду теперь все выяснить. Если подтвердится, буду рекомендовать колхозникам другого председателя.
Дорога все поднималась. Поднимались к облакам и колхозные поля. "Как же они завозят семена на такие кручи? Наверное, верхом! А сеют, конечно, вручную…"
Бедный колхоз, как и колхоз-миллионер, тоже видится издалека. Колхоз имени Жданова был действительно слаб. Необычная для этих мест многолетняя засуха и ежегодно меняющиеся председатели доконали неплохое до войны хозяйство. Лишь Константин Боголепов на председательском посту держался прочней других: "ходил в председателях" уже четыре года. До войны он был хорошим бригадиром тракторной бригады.
До войны же на околице села тогдашний хозяйственный председатель Архип Грач построил каменные дворы ферм и обсадил их тополями и американскими кленами. За войну их начисто вырубили, и теперь дворы заваливало снегом по кровлю.
Близ деревни, у закопченной колхозной кузницы, свалены ржавые конные плуги и деревянные бороны - немые свидетели первых лет коллективизации. Тут же валялись рассохшиеся колеса, разбитые телеги. За кузней, в глубокой узкой долинке, начиналась деревня.
С тяжелым чувством смотрел Леонтьев и на "инвентарь" у кузницы и на убогие избенки. Секретарь думал о возможном кандидате в председатели колхоза имени Жданова бывшем агрономе, инструкторе райкома Семене Рябошапке, пожелавшем работать в самом отдаленном колхозе. Андрей думал о своем. Его раздражали поля. Разбросаны на крутых склонах гор, не поля - заплатки.
Андрею очень хотелось заговорить с секретарем об этих "несподручных" массивах, но Леонтьев был мрачен. "Поговорю потом", - решил главный агроном. И снова стал смотреть на крутые карнизы, по которым были разбросаны разнообразные заплаты. "По этим полатям только овец и коз пасти. В крайности, рогатым скот, но пашня…"
Занятый своими мыслями, молодой агроном не заметил, как подъехали к центру деревни и остановились у опрятно побеленного домика с новыми тесовыми воротами, где жил присланный сюда неделей раньше инструктор райкома Рябошапка. Домик принадлежал председателю сельсовета Михаилу Павловичу Костромину.
Гостей встретила жена председателя Аграфена Парамоновна, видная, подбористая женщина в новых калошах на босу ногу. Она только что помыла полы, и они сияли желтой краской.
- Мы натопчем вам, - сказал Леонтьев, осторожно ступая на половичок у порога.
- Руки свои, подотрем, - кротко улыбнулась миловидная молодая женщина.
Русую ее голову оттягивала заплетенная по-девичьи, в кисть толщиною коса. Большие серые, как показалось Андрею, очень правдивые глаза женщины и какая-то осанистость рослой фигуры напомнили ему Веру.
Из горницы вышел свекор Аграфены - краснощекий, будто нарумяненный старичок Павел Егорович Костромин. У него была голая, желтая, удлиненная, как дынька, голова и быстрые, мечущиеся глаза. Смотреть на него без улыбки было невозможно. Казалось, эти беспокойные глаза все время пытливо высматривают у собеседника что-то, чтобы незаметно стащить и спрятать. И небольшой остренький нос старичка был тоже какой-то неспокойный. Он будто все время принюхивался к чему-то и определял: "Откуда дует?"
Дед оказался из тех говорунов, которые языком и "капусту шинкуют, и тарелки трут, и рубли куют". В один миг он поведал, что сын и "постоялец-инструхтор" с утра где-то мыкаются, что невестка - из донских казачек, "бабочка хозяйственная, только вот почему-то деток нет…". Сообщил, сколько у сына оставлено на зиму кур и что две овцы объягнились, а корова налила вымя - вот-вот будет… Казалось, старик никогда не остановится. Его перебила вошедшая в горницу сноха:
- Папаня, людям, может, отдохнуть с дороги… Вы бы в кухню вышли…
- Ужо, ужо, дочка, - нехотя отозвался старик, но не тронулся с давки.
Молодая женщина, словно извиняясь за свекра, с той же милой улыбкой обратилась к Леонтьеву и Андрею:
- Боюсь, заговорит он вас. Он всегда больше всех знает. А чего не знает, придумает и за правду выдаст. Ой, боюсь!