- Вроде высотных зданий… Да, да, - заметив улыбки ребят, оживился Саша. - Бескрайная ровность - это как бы обширные первые этажи, широкие залавочные елани и гривы - вторые, третьи, десятые, одиннадцатые, а там, уж без числа, этажи самые верхние - каменные, лесистые, подоблачные шпили, один другого выше… Такая красота мне никогда и во сне не снилась. Раньше читал про Алтай и не верил: прикрашивают, думаю… А теперь убедился, дда-а!..
- А ты, случаем, стихов не пишешь, Саша? - крикнула из угла Груня Воронина.
Фарутин повернулся к ней и без всякого смущения просто ответил:
- Пишу, Груня. Плохие, но пишу.
Все засмеялись. Фарутин выждал, пока отсмеются, и продолжал:
- На самом деле: в нашей подмосковной эмтээс раздольности трактористу мало. Поле с полушубок, лесок, как в парке, дичи в нем не жди: на каждом шагу дачник. Не поля - огороды. Какое уж тут душе раздолье! - Фарутин задумался. - В Кремле Никита Сергеевич сказал нам: "Вы едете в замечательный район страны. Там много хороших людей, надо учиться у них". Мне полюбились эти слова. Вот я и учусь у Ивана Анисимовича Шукайло. А теперь, когда узнал про летунов Кузнецова и Некрылова, дал комсомольское слово: "Буду работать за троих". Сегодня вместо одной ездки три хочу сделать. На том до свиданья! - Фарутин нахлобучил шапку и пошел к двери.
Через минуту все услышали рев мотора под окном.
- Завел!
- Теперь пойдет газовать!
К столу подошла одетая в новенькую ватную стеганку и ватные штаны маленькая коренастая девушка с широким мужским лбом. Коротко остриженные черные волосы были прямы и жестки, угловатое лицо обветренно. Казалось, природа безжалостно обидела девушку, не дав ей ни одной привлекательной черты. Но когда Груня, волнуясь, заговорила, никто уже не думал о ее внешности. В ее грудном красивом голосе было столько задора и страсти, что она с каждой минутой нравилась присутствующим все больше и больше.
- Конечно, я мечтала о героизме, как те ребята, которые строили город на Амуре, или комсомольцы гражданской войны, с песней умиравшие за советскую власть. И мечтаю: целину я понимаю не просто как землю, которую надо пахать и сеять, а как отчаянно смелый прыжок в лучшее будущее, когда все-все наши люди будут не только сыты, обуты, одеты и богаты, но и по-настоящему культурны. Да, да, именно культурны! - словно споря с кем-то, горячо повторила она. - Душой-то я широко мечтаю, а высказать вот не могу, слов, каких надо, нету… - Груня была так искренне огорчена своей беспомощностью, что даже махнула рукой. - Одним словом, я думаю, вы поняли меня, ребята… А приехали сюда, и пришлось нам, как тут говорят, "слонов продавать". Хорошо Саше: газанул и поехал навстречу буре… А я была на заводе контролером и в сельском хозяйстве, что называется, ни бум-бум… И вот мы, десять здоровенных девах и пятеро парней, ходим целыми днями как на именинах. Да ведь это же пытка, товарищи!
Слово "пытка" Груня произнесла с такой страстью, столько вложила в него обиды и негодования, что в переполненной комнате стало тихо.
- А вечерами еще тошнее - хоть в гроб! Ночь - двенадцать часов. Свету нет. В клубе ослабевших овец разместили. Кое-кто из наших парней ошалел, к водке прислоняться стал. Решили мы требовать работы. - Груня оправила ватник. - Нас поразило, до чего же здесь не умеют ценить время…
Чувствовалось, что Груне мучительно тяжело говорить о всех неурядицах, с которыми встретилась молодежь по приезде.
- Придем в правление к восьми. Ждем. А люди собираются к десяти, а то и к половине одиннадцатого. И как будто бы так и надо!.. Я решила поработать до посевной дояркой. А колхозницы мне: "Да ты и доить-то, поди, не умеешь?" А я и вправду ни бум-бум. Но все же стала помогать. Доярки ходят злые и не своим голосом на голодных коров орут - кормов-то нет! Ну, тут одна наша девушка и предложила поехать в поле да по одоньям стогов в снегу порыться…
Груня не назвала фамилии этой девушки, потому что говорила о себе.
- К вечеру привезли три здоровенных воза… Оказывается, зимой возчики-лодыри так плохо откапывали стога и выбирали сено, что одонков оставалось не менее чем по возу, а то и больше. Назавтра уже шесть лошадей запрягли. И давай-ка мы после таких безруких работников возить сено да голодных коров кормить! - Лицо Груни внезапно распустилось в заразительно радостной улыбке.
- А ты, Груня, расскажи, как и почему из Москвы надумала уехать на целинные земли? - попросил Андрей.
- Я уже сказала: мечтала о геройских делах. А еще подстегнула меня ненависть к Люсечке…
- То есть как же это ненависть? И кто такая Люсечка?
Груне, очевидно, не хотелось касаться этого вопроса, и она стояла потупившись. На выпуклом лбу прорезалась еле видимая морщинка, а руки машинально потянулись к пуговицам ватника. Но, упрямо тряхнув головой, она все же решила рассказать.
- В день, когда партия объявила поход на целинные земли, прибегает ко мне на новоселье - накануне я в новом доме комнату получила - моя родная сестра Люсечка… - Лицо Груни передернулось. - Расфуфыренная в пух и прах. Сумочку мне на новоселье принесла и говорит: "Ты, поди, дуреха, тоже подумываешь, глаза выпуча, к черту на рога?" - Груня произнесла эти слова очень быстро. - А я и впрямь подумывала, но ни к чему еще не пришла: новая комната, которую я так давно ждала, сильно меня удерживала. Но как сказала мне те слова Люсечка, так я и решила: "Поеду! Раз Люсечка говорит "не надо", значит поезжай, Груня! Поезжай, и к дьяволу эту комнату!" - Тут девушка перевела дух и пояснила извинительно: - Люсечка у нас красавица. Лицо белое, волосы светлые, а душа черная. Уже дважды замуж выходила и дважды развелась. Все ищет мужа с "Победой" и с большой квартирой… Одним словом, кроме как о своем благополучии, ни о чем не думает…
Выговорив эти слова, Груня брезгливо сморщилась и замолчала. Все поняли, как она ненавидит Люсечку.
- Спасибо, Груня.
…Разговор затянулся. Особенно тщательно обсуждалось все связанное с бригадой Маши. Все хотели помочь ей в большом соревновании.
Попросил слова Боголепов.
- Бригаду Маши Филяновой советую прикрепить к колхозу "Знамя коммунизма". И вот почему. Первое, - он загнул огромный, как огурец, палец, - рельеф, сходный с казахстанским; второе - целинные и залежные площади в большом количестве; третье - председатель колхоза Павел Анатольевич Лойко - мужик трезвый, хозяйственный, он создаст подходящую обстановку трактористам. И еще одно предложение, тоже имеющее немалое значение для бригады Филяновой…
Боголепов как-то особенно пристально посмотрел на Веру Стругову и Андрея, сидящих рядом. Еще не понимая, в чем дело, оба агронома вспыхнули.
- Рекомендую Веру Александровну Стругову перебросить из "Красного урожая" в "Знамя коммунизма". А за полями красноурожаевцев - они рядом с эмтээс - присмотрит сам главный агроном. - Константин Садокович потрогал черный ус и сощурился в улыбке. Уточкин также улыбался. - Тогда можно ручаться, что и на полях колхоза "Знамя коммунизма", как ни далеко они от эмтээс, главный агроном найдет время побывать и присмотреть за качеством работы…
Андрей и Вера не поднимали головы.
Близ полуночи шумной ватагой комсомольцы вывалили на улицу. На дворе неистовствовала пурга, как будто был не апрель, а январь. Пурга еще больше прибавила молодежи веселья. Хотелось петь, смеяться, играть в снежки или попытать силу и ловкость на поясах.
- Про такую весеннюю вьюгу моя бабка говорит: "Черт женится, бесы за ведьмой поскакали!" - сказал Витька Барышев и, налетев на своего дружка Огурцова, опрокинул его в сугроб.
- Трубку! Трубку, конопатая тля! - закричал Игорь.
Но и самого Витьку повалила на Игоря ухватистая, сильная, хоть и маленькая, Груня Воронина. К барахтающейся на снегу группе подскочило сразу несколько девушек-москвичек, и они затеяли такой визг, что переполошили всех собак в переулке.
Андрей и Вера с улыбкой смотрели на озоровавших ребят.
Боголепов сел в машину и крикнул в сторону главного агронома:
- Садитесь, подвезу!
Но Андрей будто не слышал его приглашения, и машина, оставляя глубокий рубчатый след на снегу, укатила. Лишь только фонарик растворился в метельной коловерти, Андрей повернулся к Вере. Она без слов поняла его, и они пошли. Вера взяла Андрея под руку; он обрадовался, крепко прижал ее локоть и заглянул ей в лицо. Как сквозь зыбкую молочную сетку, разглядел длинные, таинственно мерцающие глаза, мягкий росчерк бровей, маленький, решительно сжатый рот. Все это было так близко и так далеко!
С замиранием сердца Вера ждала, когда заговорит Андрей.
За околицей, у выметнувшейся кузницы, буря неистовствовала еще сильнее, но они, клонясь вперед, точно слитые воедино, шли и шли навстречу пурге. Молчали. Только изредка Андрей приближал свое лицо к лицу Веры и тогда чувствовал ее горячее дыхание, встречал ее таинственно мерцающий взгляд.
- Ты не устала?
- О, что ты, что ты! Да разве я когда-нибудь устану с тобой!
…Сколько раз они возвращались от околицы Предгорного до МТС, ни Андрей, ни Вера не смогли бы сказать. Словно на земле их было только двое да воющая на все голоса пурга. Когда останавливались, Андрей слонял Веру от бури.
- Говорят, расставаться легче всего в гневе, - шептала Вера. - Чем бы мне рассердить тебя, Андрюша? Но я не знаю…
И они опять шли, опять останавливались и говорили, говорили… А то надолго замолкали.
- Еще походим?
- Да…
К утру пурга стихла. Из-за размытых ветром облаков выкатилась полная луна. Снег поголубел и заискрился. Они стояли у калитки Вериной квартиры. Андрей распахнул полы своего тулупа: ему было жарко.
Утром первый обратил внимание на ошалело-счастливый вид Андрея Шукайло. День был воскресный. Иван Анисимович пришел навестить Боголепова. А тот куда-то уехал. В коридоре Шукайло встретился с Корневым.
- Что это вы сегодня сияете, как новый гривенник? - спросил Шукайло. - Уж не птицу ли любовь поймали? Ой, чую, поймали Настеньку в шубейке красненькой!
Андрей так откровенно обрадовался встрече, таким добрым и сердечным показался ему Иван Анисимович, что он обнял его и, подталкивая к своей двери, сказал:
- Зайдемте ко мне… Я давно вас… Мне действительно сегодня… Вместе кофе попьем…
Они сидели друг против друга и говорили. Вернее, говорил Шукайло, Андрей слушал.
- Моя Люба и Боголепова Лиза - учительницы-подружки были, водой не разольешь! Мы с Константином - трактористы и тоже друзья. Зарегистрировались по уговору в один день и час. Свадьбу справляли вместе… Была Люба тонюсенькая, как струнка, а лицом очень похожа на Машу Филянову… - Шукайло опустил глаза. Около темных скул выступила легкая краска. - После второго Люба умерла при родах. Сыны в нее: светловолосые. У обоих короткие верхние губки, как у Любы… Но золу ворошить - глаза порошить, не буду… - Шукайло горестно ссутулился. - А вот про Константина расскажу, чтобы вы о нем правильное понятие имели.
В школе еще узнал я "Горе от ума". А Люба, бывало, целые страницы на память шпарила… Так вот, если бы я имел хоть малюсенький талантишко, я бы, клянусь, про Константина целую комедию написал под заглавием "Горе от красоты". И все бы на фактах, без какой-нибудь прикраски…
Иван Анисимович отодвинул стакан и расстегнул верхние пуговицы косоворотки, точно они мешали ему рассказывать.
- Как уже сказал я, холостяжничали мы с ним вместе и поженились на подругах, а после несколько лет работали неразлучно, то все происходило на моих глазах. Скромности он непомерной, а ведь вот же пустили про него грязную славу! Началось с директорши сыроваренного завода Маланьи Андреевны Саврасовой. Лет тридцати, глазастая, легкого ума - одним словом, сумасбродная бабенка. Безделье, скука - ни клуба, ни кино. У нее только и развлеченья, что расслабительные романсы под гитару да увлекательные романы до одури. Вот и врезалась она в Константина, как кошка. Увидела его на полянке - плясал он - и запылала… И уж на какие только хитрости не шла, каких ему намеков не делала! Устоял Константин. Другой бы кто ни за что не выдержал, а он устоял. А почему? Лизу любил и на технике помешался. Ну ладно. Вскорости женился он на Лизе, и тут обозлилась Саврасиха! А в Лизу, на беду, без памяти втюрился завхозишка, как мы звали его "Скипидар Купоросыч" - Мефодий Евтихиевич Колупаев. И вот начали они в две грязные глотки про Константина судачить. И с той-то он живет и с этой-то путается. Шире - дале, кто и не верил, стал верить. Шелудивым душам чистота в диковинку. И пошло, и пошло… Какие только они клинья не вбивали! На весь район ославили! Вот какие художества, Андрей Никодимович, из-за красоты бывают!
- Теперь понятно, из какого источника черпал свои легенды исказитель дедок Костромин… - в раздумье сказал Андрей.
- Как, как - исказитель? Вот уж верно так верно! Это, я доложу вам, такой исказитель, что только руками разведешь: черное белым представит, белое - черным! И поверишь. - Шукайло засмеялся, но круто оборвал смех, и лицо его снова стало сосредоточенным. - Страшное дело - клевета: скольких честных людей она погубила! И не просты эти люди, клеветники, ой, не просты, Андрей Никодимович! С виду кажется прост, а на деле такой дурью оброс, что у него в одной бороде, как в чужом лесу, заблудишься. А уж в душе такого "мудреца" и днем с огнем не разберешься. А на Константина, как на крупного, хорошего человека, такие смердящие псы стаей набрасываются…
Андрей слушал и с грустью думал об этой странной истории красивого, целомудренного человека, преследуемого нехорошей молвой. Рассказ Ивана Анисимовича как-то сам собой завершил круг всего, что Корнев услышал за эту зиму о Боголепове.
Глава семнадцатая
За утренним кофе директор заметил, что главный агроном чем-то сильно озабочен.
- Какой у вас на сегодня план, Андрей Никодимович?
Андрей ответил не сразу. Он поставил стакан и нервно помешал в нем ложечкой.
- Не успеваю я, Константин Садокович. Посевная на носу, а у меня еще не везде организованы протравка и тепловой обогрев семян… Сегодня наметил побывать в двух колхозах, но чувствую - не успею. Опять не успею!
Боголепов нахмурил брови и глуховато кашлянул.
- Я давно собирался сказать вам, Андрей Никодимович, да все присматривался, откладывал…
Андрей насторожился: в тоне Боголепова он уловил осуждающие нотки.
- Буду прямо говорить: не умеете еще вы работать как главный агроном…
- То есть как не умею?
- А вот так. Ну какой же вы главный агроном, когда сами норовите всю работу сделать… Зачем у вас агроном Людмила Хрунина? Что вы о ней знаете? Только то, что она в котиковом манто прогуливается да нраву веселого. А в другом колхозе Надежда Зубавина… В горячие, предпосевные дни от утра до вечера приключенческие романы читает. И вы, главный агроном, за нее семена ядами травите, воздушный обогрев проводите. Буду прямо говорить: ерунда, Андрей Никодимович. Вы молоды, горячи, у вас уйма энергии, но это не значит, что вам надо все самому делать Нет, не значит!
Андрей хотел что-то сказать, но директор предупредил его:
- Не оправдывайтесь!.. Я знаю, это не от недостатка старанья, а от отсутствия опыта. Буду прямо говорить, не далее как вчера мне за это же самое, чуть не такими же словами Леонтьев взбучку задал. - Боголепов улыбнулся во все лицо. - Приучайте к самостоятельности своих помощников, нечего им за вашу спину прятаться. Вот так-то, Андрей Никодимович!
Боголепов встал и пошел в мастерскую.
Андрей долго следил за ним в окно. Вот он остановился у разобранной сеялки, возле которой работали два москвича, что-то сказал им, потом отобрал у одного ключ и стал быстро им орудовать. "Видно, просто советовать, да не просто совету следовать: не вытерпело сердце…"
Все, что делал Андрей в МТС до сих пор и что раньше не без гордости считал своим достижением, теперь показалось ему незначительным. "Ни черта еще ты не сделал и ничего еще не умеешь как следует, и правильно ткнул тебя директор, как щенка в молоко… Ну, подожди, Людочка, я заставлю тебя снять котиковое манто! И вас, Надежда Григорьевна, запрягу так, что не только приключенческие романы читать, а и нос утереть некогда будет…"
И все-таки главный агроном опять пробыл в колхозах два дня, пока окончательно не убедился, что и тут дело с семенами "не подведет". Вечером усталый, но счастливый Андрей вернулся домой. Матильда встретила его на крыльце.
- Пошалуйте, пошалуйте… - Руки старуха спрятала за спину, а лицо было настолько подчеркнуто таинственным, что Андрей понял: "Письмо! От Верочки!"
- Давайте, давайте скорей, Матильда Генриховна! - бросился он к старухе.
- Плишить! Тотшас! Плишить! - приказала она, улыбаясь всеми своими морщинами.
Андрей притопнул ногой, ударил по голенищам ладонями, и старуха церемонно подала ему из-за спины сиреневый, с голубыми каемками конверт. Андрей узнал любимый мамин почерк.
- Плишить! Ищо плишить! - потребовала Матильда.
Второй конверт был изящный, бледно-розовый, из толстой атласной бумаги и сильно надушенный. По запаху духов и по раскидистому, неровному почерку Андрей безошибочно определил: "От Неточки".
Матильда смотрела в глаза Андрея, пытаясь разгадать впечатление, произведенное на него изящным надушенным письмом, но Андрей все внимание сосредоточил на письме матери.
Старуха тяжело вздохнула и протянула ему еще одно письмо - в дешевеньком сером конверте. На этот раз она уже не требовала никакого выкупа. Но Андрей, как только увидел это письмо, мгновенно выхватил его из рук уборщицы и заплясал, запрыгал на крыльце. Потом схватил старуху, приподнял ее и закружился вместе с нею.
- Спасибо, милая Матильда Генриховна! - и быстрыми шагами направился в свою комнату.
Матильда последовала за ним.
- А где же телеграммы, Матильда Генриховна?
- У директор. Сказал "Слушай, Матильда, я сам отдам телеграмм". Я слушал.
Андрей положил письма на стол и сел. Маленькая комнатка, топящаяся плита, залитый чернилами жалкий письменный стол - все это снова показалось ему таким дорогим, как будто он жил тут долгие годы… Взгляд задержался на сером простеньком конверте, исписанном твердым четким почерком. За этим почерком Андрей увидел загорелую руку Веры и чуть склоненную, кудряво-черноволосую ее голову.
Матильда присела у плиты и, помешивая клюкой головешки, ждала, когда "клавни акроном" начнет читать пленившее ее розовое душистое письмо. Но Андрей, покосившись на уборщицу, первым вскрыл письмо матери. И сразу же на "его пахнуло родным домом, Москвой…
"…Весна у нас нынче холодная… Ни я, ни Неточка не снимали зимнего пальто…" Андрей пропустил несколько строк. "…Неточка собирается в турне на целинные земли… к тебе, потому что…" Андрей опять перескочил через несколько строк. "…Надеюсь, теперь ты уже можешь считать себя спокойным: долг целине за это время ты с честью отдал. Тебя ждет Москва, дорога ученого, любовь талантливейшей, очаровательнейшей актрисы. Ждут и твои тоскующие по тебе, одинокие, горячо любящие тебя родители… Алексей Николаевич тоже безумно тоскует по тебе, обнимает и крепко целует. Как и Неточка, он считает тебя героем…"
Три четверти письма были посвящены Неточке и Алексею Николаевичу Белозерову, Андрей перевернул страницу.