Ручьи весенние - Ефим Пермитин 18 стр.


- Очень, очень рад! - все так же льстиво улыбаясь, заговорил Иван Петрович, относя восторг великана к его увлечению артисткой, и решил прямо, приступить к делу. - Я пришел к вам вестником радости, - сказал он, придвигаясь ближе, понижая голос и оглядываясь, не слышит ли их кто. Но, удостоверившись, что они одни, Иван Петрович осмелел: - Анна Алексеевна приглашает вас к себе…

- Что? - Боголепов перестал улыбаться и серьезно посмотрел на улыбающегося администратора.

- На рандеву… - пояснил Иван Петрович.

- Ч-тто-о та-ко-е? - Константин Садокович поднялся с табуретки и, выпрямившись во весь богатырский свой рост, сверху вниз взглянул на маленького толстяка.

Поднимаясь, Боголепов, для чего-то взял со стола письмо жены и сунул его в карман штанов.

- Ну, рандеву - свидание то есть, - снисходительно пояснил Иван Петрович.

- Свиданье? Это зачем же? - Краснея так, что могучая его шея налилась кровью, побагровела и так раздулась, что, казалось, вот-вот лопнет от напряжения.

- Странный вопрос!.. Зачем молодая красивая женщина ночью назначает свидание молодому красивому мужчине?! Одна ждет вас в комнате для приезжающих…

- Во-о-о-он! - во всю глотку рявкнул Константин Садокович и с таким грозным видом и так быстро шагнул к помертвевшему от страха администратору, что он опрометью кинулся к дверям, позабыв на подоконнике свою дорогую итальянскую шляпу.

- Сводник!.. Жирная сволочь!

Иван Петрович не помнил, как он перепрыгнул через все ступеньки крыльца, как несся через грязь в кромешной темноте ночи.

И хотя от природы администратор был до чрезвычайности нахален, но нахальство его не заменяло ему храбрости: даже захлопнув наружную дверь и вскочив в комнату к Неточке, Иван Иванов все еще продолжал дрожать, испуганно озираться и прислушиваться, не гонится ли за ним озверевший великан Боголепов.

…Андрей знал, что сегодня он не уснет, и потому не торопился домой. Его больно ранили слова Веры. "Ей нет дела до того, что мне трудно…" Он силился понять, почему ему трудно, и не мог. Ясно было только очко: трудность в Неточке, и эта трудность возникла сегодня, на концерте. "Зачем она приехала? Любит? Любит! Что же "тогда" случилось с ней? А если и в самом деле то была ошибка? И ведь есть в ней хорошее, есть!" Андрей зло усмехнулся. "Вот теперь и мучайся… И пусть… Может быть, только пройдя через это, ты и станешь такой, какой я знал тебя раньше, какой верил…"

Ему вдруг показалось, что он обязан сказать ей все это. Именно он и именно теперь, когда между ними ничего уже быть не может. "Открыть ей глаза на самое себя. Помочь… Ведь никто этого не сделает так, чтобы она поверила, поняла всю свою мерзость. А какая, какая была хорошая!.." Он круто повернул к дому для приезжих. Приняв решение, Корнев почувствовал, как владевшее им весь вечер беспокойство исчезло.

Андрей действительно знал и хорошее в Неточке. Знал, как никто, с детства. Это хорошее были ее исключительная доброта, участливость в чужом горе, готовность в любую минуту помочь всякому.

Еще девочкой за ее склонность лечить всех, начиная от кукол и котят, звали ее "наш семейный доктор". В семилетием возрасте, не умеющая плавать, весною она бросилась в ледяную воду за слепым щенком - утонула бы, если бы ее не спас Андрей.

"И так она прижимала его к груди!.." Все, все вспомнилось, покуда шел к ней Андрей Корнев.

Неожиданно за своей спиной он услышал тяжелый, хлюпающий по грязи бег человека. Кто-то точно спасался от погони. Андрей невольно отступил в сторону.

Мимо пронеслась странная фигура. Он заметил, как развевались полы пальто, тускло мелькала голая голова. Андрей вдруг признал администратора.

"Что случилось? Может быть, с Неточкой что-нибудь?" Издалека он услыхал, как в доме для приезжих хлопнула дверь, - это вернулся Иван Иванов. Окна Неточкиной комнаты были освещены.

Андрей подошел и заглянул в одно из них: занавеска была задернута, виднелась только верхняя часть бревенчатой стены. На стене закачалась широкая темная тень. Андрей понял: администратор сел.

Ему стало неловко, что подсматривает, и он тихонько отошел от окна. Очень хотелось зайти и поговорить. Андрей в нерешительности присел на крыльцо.

Потеплело. Заморосил дождь, с полей потянул густой влажный весенний ветер. Чудился в нем и горьковатый дух прошлогодней полыни, и прель осинового листа, и еще что-то неуловимо терпкое и волнующее, как первый подснежник, пахнущий не то волглой, холодной еще на глуби землей, не то пресной зеленью только что родившейся травы. Поскрипывал жестяной флюгерок на коньке крыши. "Боголепов украшает все новые дома флюгерками", - мелькнуло в голове Андрея.

Свет в Неточкиных окнах погас. Дождь усилился. Андрей вернулся домой, зажег лампу и долго ходил по комнате. Потом взялся было за книгу, но читать не смог.

Когда проснулся, солнце уже светило вовсю, а лампа еще горела. Андрей потушил ее и поспешно вышел. "Пойду к ней!.." Недалеко от дома для приезжих столкнулся с Боголеповым.

Лицо директора светилось таким восторгом, столько в нем было гордости и радости, что Андрей, как в первую встречу, невольно залюбовался им.

- На ловца и зверь, Андрей Никодимович! Я к вам. Поздравьте, сын (родился! Понимаете, сын! Лизок пишет: крупный, здоровый, плачет басом - вылитый я! - Боголепов схватил агронома за плечи и в приливе чувств легонько сжал его.

Андрей качнулся, но устоял, а Боголепов все говорил и говорил без остановки:

- Первые-то две девочки, а вот сейчас - сын. И Лизок назвала его Костей… Константин Константинович! Еще вчера, после концерта, хотел было сбегать к вам, да толстый дьявол всю мою радость испакостил… Понимаете, явился звать к этой…

- Кто? К кому звать?

Боголепов снял тяжелые руки с плеч агронома. Сияющее счастьем лицо его померкло, налилось кровью.

- Да этот самый администратор, Иван Иванов, как написано в афишке. Я так озлился, что, буду прямо говорить, чуть не отвалтузил подлого сводника. Его счастье, что удрал вместе со своей шлюхой, а то я бы и сегодня отделал их!

- Кто удрал? - страшась догадки, спросил Андрей.

- Да эти артисты! Я буду прямо говорить, вот уж именно артисты!

Андрею казалось, дали пощечину - такой он ощущал стыд.

- Это, я тебе скажу, такие типы, такие… Идем в контору, по дороге расскажу.

Пошли.

- Понимаете, ночью вваливается ко мне этот толстый плешивый негодяй и приглашает к певице на свидание. По правде сказать, я еще на концерте заметил, как белобрысая шельма подмигивала, когда пела, но мне это как-то тогда ни к чему было. Думаю, по ходу действия, по игре положено… И вдруг… - и Константин Садокович подробно рассказал о ночном визите администратора.

"Так вот почему он бежал!" Лицо Андрея запылало.

- А какова стерва! Такая любого доброго человека и головы и совести лишить может! А ведь девчонка! Совсем еще девчонка! Я ей в отцы гожусь! - бушевал Боголепов. - Сколько к нам приезжало артисток, и ничего подобного! Чудесные люди, святое дело делают! А эта… Их счастье, что спозаранку удрали, я бы им…

- Уехали? - Андрей все еще не верил этому.

- Улизнули, черт бы их побрал! Толстый этот сводник чуть свет разбудил Марфу Дормидонтовну, а Дормидонтовна в четыре часа растолкала Ваську. Васька ко мне: "Артисты срочно требуют машину!" Я говорю: - "Вези их ко всем чертям!" И прихвати вот эту шляпу: толстяк-то шляпу забыл. Да что с вами?

- Всю ночь… читал… - Андрей опустил глаза.

- Ночью спать надо. Сегодня у нас, я буду прямо говорить, дел выше головы… Да, там этот толстяк посылку какую-то для вас оставил. Вчера, говорит, не успел передать. У Марфы Дормидонтовны посылка. - Боголепов помолчал. - А она все же хоть и распутная, а как поет, как поет! Ну, да черт с ней!.. Я, Андрей Никодимович, в бригаду Маши Филяновой, - уже обычным тоном заговорил Боголепов. - На всякий случай кое-каких запасных частей думаю подбросить: соревнование, сами знаете…

Андрей ничего не ответил и направился к себе.

"Ушел к ней! И весь вечер был не со мной, а с ней…"

Захлопнув и закрыв на засов калитку, Вера вбежала в сарай, упала вниз лицом и заплакала. Плакала она так громко, что ее всхлипывания были слышны на улице. В отчаянии Вера билась головой о что-то твердое, кусала губы и все-таки не могла умерить боль. По улице проходили люди: то предгорненцы возвращались с концерта. Потом стало все тихо.

Никогда еще Вера не испытывала такой острой, такой унизительной горечи и бессилия. Вся ее природная гордость, вся женская сущность была оскорблена, потрясена до онемения.

"Что же мне теперь делать? Уехать!"

- Да, уехать, - вслух сказала Вера.

С распухшим, обезображенным лицом, полуслепая вошла в конюшню. Курагай заржал, привычно потянулся к ней замшевыми, пахнущими сеном губами: ждал ласки. Вера толкнула жеребца в бок, вывела из конюшни и заседлала.

Мысли все время возвращались к Андрею, и как она ни прогоняла их, ничего не могла поделать: "Сейчас они целуются".

С трудом Вера села в седло и выехала со двора. Разве могла она видеть теперь Андрея? Никогда!

Конь не понимал, куда так рано направилась его хозяйка и почему она не правит поводьями. На одном из отворотков дороги Курагай остановился. Вера сердито пнула его стременами, и он снова пошел не зная куда.

В стороне темнели громады гор. В канавах шумела вода. От полей несло живительным духом талой земли. Но ничего этого Вера не видела, не ощущала. Ссутулясь, с опухшим от слез лицом, она сидела в седле точно захлебнувшаяся болью.

Часть вторая

Глава первая

С оглядкой, с продолжительными "отзимками", но все же шла на Алтай весна. Робкие ее шаги были заметней на солнечных склонах гор. Мертвенной синевой там наливались снега. Неожиданно, в одну ночь, оголялись гребни и гривы и дымились парком: земля "раскрывала глаза", дышала легко и радостно, как проснувшийся ребенок.

Страстный охотник Витька Барышев показывал на свои густо высыпавшие веснушки:

- Пришла! Вот она, голубушка! Видишь, как испятнала…

Он клялся, что на хребте у Соснового холма уже затоковали косачи, запели глухари.

- Своими глазыньками, собственными ушами… Шалашей наделал, в любой садись… Птицы - тьма! А уж токуют, бьются - не растащишь!

И сам Витька - с горящими глазками, с порывистыми жестами - напоминал ошалевшего от весны токующего тетерева.

Андрей не мог больше выносить одиночества. Но и на людях было ему трудно. Даже с Матильдой, относившейся к нему по-матерински, он чувствовал себя неловко: казалось, старуха догадывалась о чем-то и связывала брошенное в огонь розовое душистое письмо с приездом Неточки, а ее концерт - с нелепой размолвкой Андрея с Верой.

Из сборного домика, в котором он собирался поселиться с Верой, Андрей вернулся в узенькую комнатушку в конторе. Со стыдом и болью вспоминал он теперь, с каким радостным волнением вносили они с Верой в "свой дом" свою первую мебель: стол и два стула.

"Хоть бы сев скорее…"

Россказни Витьки о начавшихся токах подогрели Андрея: "Схожу-ка я в горы, весну послушаю, постреляю, забудусь…" Но собирался он на ночь к Сосновому холму без обычного охотничьего волнения: что-то словно надломилось в его душе.

"Но почему, почему я не удержал ее тогда?.. Господи, как ужасно, как глупо получилось все!"

…Подъем шел широкими, частью открытыми, но больше заросшими осинником еланями. Терпкий, чуть внятный душок струился от поголубевших голых осин, весенней свежестью и влагой пахнул пронизанный южным ветром снег. Узкой тропкой Андрей медленно поднимался в горы. Солнце падало за хребет, тихо было в лесу. Чуть слышные, долетали сюда мерные хлопки генератора, однако они не только не нарушали, а как бы подчеркивали предвечернюю тишину леса. Вскоре пропали и эти последние звуки: осинники, березняки, овраги полонили охотника.

Андрей лез выше и выше. Ему стало жарко; он снял шапку и расстегнул меховую куртку, но не остановился, не присел: физическим напряжением прогонял он то, что все время не давало ему покоя, как бы убегал от самого себя.

Теперь по обе стороны тропинки теснились уже не осины, а высокие гладкоствольные березы. Берестяная рубашка на них по-весеннему залоснилась, порозовела - в оживающей сердцевине деревьев двинулись соки. Андрей знал, что достаточно выстрелить в березу дробью или сделать легкий надрез ножом, и тотчас же из раны польется сладкий пахучий сок: пей сколько хочешь. Но он этого не сделал, хоть и мучила его жажда. Казалось, он сознательно причинял себе физические страдания, чтобы заглушить душевную боль.

За последним поворотом открылся Сосновый холм - глухой массив, с высокими, точно из меди выкованными вековыми деревьями в мохнатых густо-зеленых шапках. Вокруг лежали сугробы. "Наврал Витька! Какие еще тока!"

И вдруг охотничье ухо уловило какое-то бульканье. "Тетерев? Нет, ручей… Нет, тетерев. Конечно, тетерев!"

Андрей невольно прибавил шагу. Задыхаясь, он уже почти бежал по тропе. За одним из поворотов тропинки, на солнечном припеке, увидел обнажившийся из-под снега скалистый утес.

- Ручей!

Андрей с наслаждением опустился на пень.

Рожденный на крутом горном склоне, первый весенний ручей вырвался из-под снежной толщи. Прозрачно чистый, прыгая с уступа на уступ, он устремлялся в долину.

Ручей звенел у самых ног Андрея. Узенькое ложе его было усыпано белыми камнями кварца. Ударяясь о них, крохотные волны издавали музыкальный плеск, так похожий на бульбуканье токовавшего тетерева. Но это не только не огорчило охотника, а, напротив, обрадовало и взволновало его.

Андрей долго слушал Детски милый лепет ручья, представлял себе, сколько препятствий встретится на пути этого первого гонца весны, как будет уходить он в глубь снежных надувов, обегать мертвые валуны, скрываться и между кочек и в земле, чтобы снова вырваться на поверхность и звенеть молодым, победным звоном.

…По рассказам Витьки Андрей безошибочно нашел его становье - тепло укрытый лапником балаган, в котором охотник собирался коротать весенние ночи, и несколько "засидок" - шалашей вблизи обнажившихся из-под снега полян.

Андрей улегся на душистый лапник, закинув руки за голову, но лишь только он смежил глаза, как из темноты тотчас же возникло лицо Веры.

- Не усну… И сегодня не усну…

Андрей решительно поднялся и принялся собирать сушняк. Он любил огонь в лесу и всякий раз, когда бывал в нем, раскладывал костер. Еще с детства ему запомнились слова деда-партизана: "С огнем в лесу, как с близким другом: от него и тепло и на душе радостно…"

Но сейчас и костер не радовал Андрея.

"Зачем ты лжешь мне?!" - вспомнил он слова Веры и ясно представил себе, как она, наклонив голову, побежала к калитке.

Андрей швырнул сосновый пенек в пламя, и огонь золотым роем взметнулся выше балагана.

Он посидел еще немного, разбросал головни, затоптал угли и снова лег.

Тихий Сосновый холм ожил: закачались, зашумели деревья, влажный южный ветер заметался меж высоких рыжих колонн. Андрей выглянул из балагана. Тучи завалили небо; слышно было, как падали тяжелые комья снега с ветвей. Потом зашуршал по кронам сосен теплый спорый дождь. Не переставая, он шел несколько часов и стих только перед рассветом. Когда Андрей вылез из балагана, небо расчистилось. У темной стены Соснового холма запылала крупная отменно-яркая звезда. "Утренница! - вспомнил Андрей дедово название Венеры. - Теперь уж скоро".

И вдруг издалека, с большого мохового болота, полились серебряные звуки, словно через все небо потекли прозрачные ручьи. Чище и чище льются на весь лес ликующие звуки: то проснулась прилетевшая этой ночью первая стайка журавлей и протрубила утреннюю свою побудку.

"Пора!"

Андрей вложил патроны в ружье и, разбрызгивая мертвый жидкий снег, пошел на облюбованную с вечера гриву, где, по словам Витьки Барышева, был самый центр глухариного токовища.

Еще раз протрубил в моховом болоте журавль и смолк. Стало так тихо, как только бывает перед зарей. Андрей невольно остановился: ему не хотелось, чтобы шум шагов или даже звук его дыханья нарушал предутреннюю тишину старого леса… Стоял он несколько минут. И справа и слева захлопали крылья опускающихся тяжелых птиц. "Тетерева на ток…" - подумал Андрей, сжимая шейку ружья.

Прилетевшие птицы замерли: слушали.

"Ччуффшш!" - как боевой клич к началу единоборства, раздалось среди токовища.

"Ччууффшш", - тотчас же отозвались разом несколько петухов и, шурша крыльями по сухобыльнику, бросились на грозный вызов. Через одну-две секунды донесся шум ударившихся грудь о грудь птиц.

Но не тетерева с их шумными драками и бурными брачными песнями привлекали Андрея. Глухари, древние таинственные птицы, - вот о ком мечтал он еще в Москве! Отец не раз говорил: "Не убивший глухаря - не охотник!" Понятно, поэтому, что, когда Андрей услышал, наконец, "вступление" к глухариной песне - легкие удары верхней части клюва о нижнюю, - он забыл обо всем на свете.

Любовная песня лесного великана нежна, как шелест сухой травы. Будто бы слабая, она покрывает все звуки леса. "Шепчущая песня! - зовут ее охотники и безошибочно различают глухариное токованье даже в ветер, под шум и скрип раскачивающихся деревьев.

Глухарь пел где-то совсем недалеко. Под его песню Андрей сделал несколько десятков прыжков и почувствовал, что певец очень близко. Сердце билось так громко, что охотник боялся, как бы оно не "подшумело" глухаря. Андрей жадно вдыхал зоревой, чистый воздух. Было еще темно, и как ни силился охотник - рассмотреть птицу не мог.

В стороне, на гриве, токовали тетерева, придушенно-хрипло хоркали пролетающие, отыскивающие самок вальдшнепы. Но Андрей не слышал ничего, кроме пения глухаря. А небо все светлело и светлело. Потом оно стало наливаться киноварью и янтарем. На полянку, на жидкий снег упали пурпурные блики зари. Андрей уже отчетливо различал соседние кроны сосен и на самой ближней, на толстом голом суку, увидел желанного глухаря. Большая птица, веером распушив хвост и подняв голову на толстой шее, медленно передвигалась по суку: в алом пламени зари глухарь казался огромным и черным, словно вырезанным из мореного дуба.

Певец был виден теперь во всем весеннем брачном блеске: дикой ярью были налиты его малиново-огненные глаза; над карминно-красными бровями синей плавленой сталью переливались перья… Прилетевшие с рассветом глухуши стали призывно квохтать, звать его, а он пел и пел. Андрей стоял и смотрел на певца, не решаясь вскинуть ружье к плечу.

Одна из глухарок подлетела и села на маленькую сосенку так близко от охотника, что Андрей разглядел даже ее нежную пеструю грудь, отливающую палевыми тонами.

Глухарка вытягивала шею, поворачивалась к петуху то одним боком, то другим и, приспустив хвост, как-то вся приседала на качающейся под нею ветке и квохтала. Это был не то вздох, не то стон… Андрею открывалась сокровенная жизнь птиц: "тайное тайных" векового леса.

А чарующая, древняя как мир песня все лилась и лилась с высокой кроны сосны.

Назад Дальше