Несмотря на то, что секретарь райкома сказал неутешительные слова, Андрей по себе чувствовал, что все воспрянули духом. Каким-то шестым чувством главный агроном уловил перелом, который произошел в настроении актива.
"Вот вам и митинги, вот вам и морали… Важно дух поднять!" - вспомнив озлобленные пересуды, думал Андрей.
Глава четвертая
На следующий день после собрания актива Андрей составил ряд актов за упущения в пахоте и севе. На бригадных летучках обсудили нескольких прогульщиков, бракоделов и пьяниц.
- Не шумело, не гремело: откуда он такой упал нам на голову?.. Крутовато берет парень, укоротить надо, - перешептывались "легкачи", как презрительно звали в Войковской МТС любителей легкого заработка.
- Я еще в Предгорном выпил полмитрия - не берет, - жаловался Никанор Фунтиков своему дружку Ивану Кукушкину, по прозвищу "Ванька Рыбий Глаз". - Ладно, полмитрия ушибем митрием, и заберет…
- Не в водке сила, Никанор, а невозможно переживать эдакого трескуна… Булыжный пластырь на таких горячих отрезвительно действует. - Рыбий Глаз многозначительно подмигнул приятелю. - Так заметано, значит? - неожиданно спросил он Никанора.
- Что ты! Что ты! Да разве можно эдак?!. - Никанор испуганно откинулся от Кукушкина.
- А ты думал как? Ты когда-нибудь слышал, что можно сделать яичницу, не разбив яиц? - язвительно произнес Рыбий Глаз и засмеялся.
Накануне Первого мая главный агроном вернулся домой поздно. Ларек был уже закрыт, и Андрей решил сходить за продуктами в предгорненскую "дежурку", а попутно завернуть в библиотеку и взять книги. В селе было шумно. На площади у магазина слышались песни, заводились пляски.
В "дежурке" не протолчешься. Продираясь с покупками сквозь толпу, Андрей почувствовал на себе чей-то прожигающе-злобный взгляд. Как от занесенного над головой удара, он инстинктивно вздрогнул, но не остановился, не обернулся, а только, ускорив шаг, вышел за дверь. Но облегчения не наступило: продолжало томить какое-то безотчетное беспокойство. Нечто подобное Андрей однажды пережил в детстве: он вовремя отдернул руку, протянутую к грибу боровику, возле которого лежала гадюка. Тогда, схватив камень, он размозжил змее голову.
Андрей отправился в библиотеку. Пока читал газету, гнетуще-тревожное чувство прошло. Потом взял томик Стендаля и по лужам пошел домой. Погода всегда влияла на настроение Андрея. В эту темную, холодную, ветреную ночь накануне праздника у него было тяжело на душе. Он шел и думал о том, что и жизнь его не ладилась и работа шла не гладко. Как всегда в такие минуты, Андрей склонен был и к преувеличениям. "И ни черта ты еще не сделал! А смысл жизни только в деле… И правильно поступила Вера, отвернувшись от эдакого…"
Ветер бил в лицо. Изредка пролетали капли дождя. Андрей встряхивал головой, но мрачные мысли не покидали его: "Москва теперь залита светом, улицы переполнены… Отец, конечно, на торжественном заседании, мать с Дарьюшкой смотрят телевизор… В комнатах чистота, стол накрыт - ждут отца ужинать. А ты голодный, немытый…"
Под ногами чавкала грязь. "Как буду переходить, проклятую?" - Андрей вспомнил о канаве на окраине села, у колхозной кузницы. Днем он перебирался через канаву по двум старым боронам. "Теперь они, наверно, обледенели, дважды два выкупаться".
Устойчивый запах жженого угля, копоти, подпаленных копыт почувствовал издалека: "Кузница!"
И снова, как в магазине, вздрогнуло сердце: Андрею показалось, что за стеной кузницы послышался шорох.
"Скотина от ветра прячется, кому другому в эдакую непогодь?" - и невольно прибавил шагу. Каждый нерв, каждый мускул натянулись как струны, хотелось бежать от этого страшного места. "Спокойно! Спокойно!" - шептал Андрей, спускаясь к канаве по скользкой тропке.
Удар в затылок сбил его с ног в тот момент, когда он, весь подобравшись, собирался прыгнуть с одной бороны на другую. Перед глазами на мгновенье мелькнула черная бурлящая вода в канаве, край затоптанной оледенелой решетки бороны.
Сколько времени пролежал он тут, как выполз, как поднялся на ноги и, спотыкаясь, добрался до крыльца конторы Андрей помнил смутно.
Увидав его, Матильда закричала дурным голосом. Вместе с прибежавшей на крик сторожихой втащила Андрея в комнату. Он был без шапки, в крови, в грязи. Очнулся, когда женщины обмывали ему голову и разбитое лицо.
- По… зво-о-ни Ве… е-е… - неподчиняющимися, одеревеневшими губами шептал Андрей Матильде.
А Вера Стругова в это время сидела в правлении колхоза "Знамя коммунизма" и вместе с председателем Лойко и Машей Филяновой обсуждала итоги первых дней сева в женской комсомольской бригаде.
Телефонный звонок, прервал совещание. Не спеша Лойко взял трубку. И тотчас все сидящие в комнате услышали донесшийся из трубки дикий крик Матильды.
Вера вскочила. Сердце безошибочно подсказало ей то, чего нельзя было разобрать в телефонных выкриках старухи. Девушка вырвала у Лойко трубку, на мгновенье приложила к уху и тотчас выпустила.
- Андрея ранили… - и кинулась из комнаты. - Лошадь мне! - крикнула она не оборачиваясь.
Лойко поспешил следом.
- Пожалуйста, Вера Александровна, пожалуйста…
Вера выбежала на улицу, и все невольно бросились за ней. У коновязи стоял гнедой жеребец председателя Разбой. Конь зафыркал, закружился на месте.
- С левого боку, Вера Александровна, только с левого! - кричал Лойко.
Вскочив в седло, она с места пустила коня вскачь. Несколько минут еще был слышен топот копыт и собачий лай, потом все стихло.
Вернулись в правление.
- Ничего я не разобрал у этой немчуры, - заговорил Лойко. - Не то убили, не то убился, а вот она, видно, все поняла. Только успеет ли? Шутки в деле, в объезд двадцать пять километров крюку… Хотя у любви, говорят, ноги резвые. Не запалила бы жеребца…
Тяжело вздохнув, председатель опустился на свой стул.
С большака сразу же за околицей Вера свернула в луга. Ей и в голову не пришло скакать лишних двадцать пять километров на мост, когда была дорога каждая минута.
Вера выросла на большой сибирской реке, плавала как утка, не раз видела смельчаков, переплывавших Обь рядом с конем. Правда, все это бывало летом и днем, а сейчас ранняя весна и ночь, но разве можно было раздумывать?
За три засушливых года река совсем не выходила из берегов, а нынче залила всю пойму. С кромки разлив был по щетку коню, и Вера скакала как посуху. Но вскоре разлив оглубел, и лошадь перешла на шаг.
За кустарниками расплеснулась пойма. Луна отражалась в реке. Казалось, она ныряла в воду, разбрасывая вокруг зыбкие светящиеся брызги.
Пойма становилась глубже. Кустарники, камыши стояли, наполовину залитые и точно шевелились в призрачном лунном свете. В камышах тревожно переговаривались утки. Обеспокоенные кряковые селезни, придушенно шавкая, носились кругами над одинокой всадницей. Запоздавшие нереститься икряные щуки с громким плеском терлись в тальниках. На нерестилищах охотились норки. Щуки, извиваясь, бились у них в зубах, разбрызгивая фонтаны воды.
Но ничего этого не замечала Вера. Она смотрела только на показавшийся вдали стрежень речного русла.
Осадив коня, Вера крепко завязала пуховый платок, надвинув его до самых бровей, и снова двинулась в путь.
От одной мысли, что придется окунуться в холодную воду, по телу пробегала дрожь. Но, как всякому купальщику, страшно ей было, пока не окунулась. Жеребей попал в выемку и всплыл. Ледяной поток ожег девушку.
Вскоре конь выбрался из глубины, стал на ноги и шумно побрел, разрезая грудью воду. От каждого его движения на поверхность всплывали гроздья сверкающих, как звезды, пузырей. Под луной они вспыхивали и гасли.
В русле река неслась стремительно. Издалека Вера услышала ее угрожающий рокот. Ближе, ближе… Напор воды становился все ощутимей. Пьяная сила полой реки заливала коня. Вот, наконец, и русло. Жеребец, вытянув голову и широко раздувая ноздри, поплыл. Рядом с конем, ухватившись за гриву, плыла Вера. И все, казалось, плыло вместе с ними: и дальний берег, и темные холмы на нем, и опрокинувшаяся в воду луна, и дрожащие звезды…
Казалось, Вера плывет уже бесконечно долго в этих сжимающих сердце ледяных струях. "Только бы не разжались пальцы, только бы не разжались…" Как будто она продиралась сквозь ледяные колючки и по пути оставляла кожу и мясо. Казалось, эта пытка никогда не кончится. Но жеребец зацепился за дно, из воды выступил его потемневший широкий круп. С каждым шагом конь точно вырастал из воды.
Вера разжала оцепеневшие руки и, схватив повод, остановила жеребца. "Надо садиться: на берегу не влезу".
Разбой дрожал, испуганно храпел, нетерпеливо рвался из воды. Вера положила на луку негнущиеся пальцы и, оттолкнувшись, грудью упала на седло. Жеребец бросился в сторону. Девушка сорвалась в воду, но не выпустила поводьев. У нее хватило сил оттянуть коня в глубь реки. Вновь оттолкнувшись, Вера вскарабкалась на седло, и Разбой прыжками вынес ее на берег.
Припав к гриве коня, без дороги, по целинной степи, через какие-то рвы и бурьяны, оледеневшая на холодном ветру, проскакала она последние километры. С каждой минутой залитые луной здания МТС приближались. На крик Веры из конторы выбежала Матильда, из будки - сторожиха. Они помогли девушке слезть с седла. Вера шагнула и упала: окоченевшие ноги не повиновались ей. Женщины подняли ее и под руки ввели в комнату. Тут, на двух высоко взбитых подушках, с забинтованной головой и шеей лежал Андрей.
В жарко натопленной комнатушке было полутемно. Лампочку Матильда обернула синей бумагой, и от синего света разбитое, опухшее лицо Андрея выглядело мертвенно-бледным. Взглянув на него, Вера хотела сказать: "Андрей!" - и не выговорила, протянула только:
- А-а-а… - Лилово-синие губы ее прыгали, не подчинялись ей.
Женщины подвели Веру к кровати. Она опустилась на колени, прильнула к бесчувственному Андрею, а Матильда стаскивала с нее мокрую, холодную одежду…
Через некоторое время Андрей открыл глаза. Взгляд его был мутный, неосознанный. Он смотрел на Веру и не узнавал ее. Дышал тяжело, хрипло.
Дрожа от холода, Вера ждала.
- Вера… - Он сказал это беззвучно, но Вера поняла по движению его губ. - Верочка… - повторил Андрей и закрыл глаза. Из-под сжатых ресниц выползли слезы.
Сдерживая подступающие к горлу рыдания, Вера уронила голову на кромку кровати.
Матильда дотронулась до ее плеча:
- Мили дошенька… Мили дошенька… Стаканшик гораший коф… - Слабые руки старухи развязывали намокший узел пухового платка девушки.
Вера подняла голову. Напряженное выражение страха и ожидания застыло на измученном ее лице. Мокрые черные волосы крупными волнами падали на уши, и по щекам с них струилась вода.
Матильда принесла свое белье, старенькое платье и помогла Вере переодеться, подкинула дров в плиту. В комнате стало жарко, а Вера никак не могла согреться. Помог горячий кофе. Немного оправившись, она вновь опустилась на колени перед кроватью. Матильда придвинула ей некрашеный, залоснившийся от долгого употребления стул, но девушка продолжала стоять на коленях.
Андрей по-прежнему дышал трудно, с хрипами. Вера осторожно положила все еще холодную свою руку на его лоб. Голова горела.
Несколько раз в комнату заходила Матильда. Она молча смотрела на Андрея, на замершую перед кроватью Веру, снова и снова подвигала к ней стул, но Вера не замечала этого.
В полночь за окном прошумел директорский вездеход! Вера выскочила на крыльцо. Боголепов вылезал из машины.
- Константин Садокович, доктора! Скорей! - и бросилась обратно в комнату.
Боголепов, прыгая через две ступеньки, догнал ее.
- Что с ним?
Не знаю… Он без памяти… Матильде сказал: упал, разбился. Только я не верю…
Боголепов думал, а Вера трясла его.
- Доктора, доктора же! Матильда бегала к Софье Марковне… Ее нет, уехала куда-то. Кого-нибудь другого, как можно скорее!
Боголепов побежал к машине, но Вера не могла ждать. Увидев телефон, она схватила трубку и потребовала соединить ее с квартирой председателя райисполкома.
- Гордей, Гордей Миронович… - всхлипывая, заговорила она. - Андрея Никодимыча… очень опасно… Врача или хоть фельдшера, кого угодно, только скорее! Ну да, в эмтээсе…
Через час Боголепов привез откуда-то Софью Марковну. Она неторопливо и тщательно вымыла белые, в золотисто-рыжем пушку руки, осмотрела и перебинтовала раны Андрея, потом долго и внимательно выслушивала его сердце. Вера следила за движениями ее рук, за выражением глаз.
А Софья Марковна все выстукивала и выслушивала обнаженную грудь Андрея.
В это время и приехал на райкомовском вездеходе старый, иссушенный трудами и годами районный врач Аристарх Леонидович Горбунов. Вера так порывисто бросилась ему навстречу, в глазах ее была такая немая мольба, она так поспешно стала раздевать его, что многое перевидавший старик не выдержал и, отечески улыбнувшись ей, сказал:
- Да не волнуйтесь, голубушка! Вот мы сейчас с Софьей Марковной консилиум устроим. Как у него, Софья Марковна, со стороны… - И врач заговорил по-латыни.
Вера силилась понять, что они говорят, но так ничего и не поняла. Посовещавшись, врачи сообща стали осматривать и выслушивать раненого, потом долго и старательно мыли руки и уже ни о чем не разговаривали. Обтерев руки, вышли в коридор. Вслед за ними вышла и Вера, одетая в смешное старомодное платье Матильды.
- Ну как? - сдавленным голосом спросила она. Софья Марковна положила руку на плечо девушки.
- Сотрясение мозга… Отсюда и все последствия: головокружение, температура, бред, сонливость… Могут быть рвоты.
В глазах Веры застыл ужас.
Глава пятая
Посевная в колхозе "Знамя коммунизма" началась 28 апреля. За несколько дней до пахоты Маша Филянова вывела бригаду в поле. Вблизи старого колхозного стана девушки разбили огромную, похожую на госпитальную, палатку. В ней можно было разместить по крайней мере роту солдат. И палатку, и кровати с сетками, и матрацы, и простыни, и стеганые сатиновые одеяла для комсомолок достал Боголепов. Когда бригаду, погрузившуюся на огромные тракторные сани, провожали со двора МТС, директор сказал:
- Скоро шефы вагончик вам пришлют, а пока поживите в палатке. Ничего, одеяла теплые, ночью не замерзнете, а днем от работы жарко будет… Заботами вас не оставим. Но… - Боголепов многозначительно помолчал, - буду прямо говорить, девушки: за наши заботы ждем от вас хорошей работы! Верим, что вы за все сполна рассчитаетесь трудовой комсомольской доблестью. Так, москвички?
Полевой стан девушки оборудовали быстро.
Оглядев чисто прибранное помещение, с особым усердием взбитые подушки на кроватях, Маша Филянова поздравила девушек:
- С новосельем вас!
А сама тревожилась. Ведь она почти еще не знала своих трактористок.
Брезентовая дверь палатки была откинута. Через поляну напротив - полевая кухня, рядом с ней - давний бригадный стан; в нем печка.
Бригадира сильно смущали брезентовые стены палатки: "Как раздуется сиверяк-сибиряк - замерзнут мои трактористки! Москвичи… непривычные…"
- Боюсь я, девушки, не простудились бы мы тут. Может быть, на стану разместимся? - предложила Маша. - Правда, в нем грязновато, но мы побелим. Зато там печка, тепло…
- В палатке! Только в палатке! - за всех ответила Груня Воронина. - Как на фронте! А то какие же мы целинники, если спать чуть ли не на перинах… К черту!.. И работать по двадцать часов. Или хоть бы по восемнадцать… По-фронтовому.
- Нашу Груню палаточная романтика заедает, но аллах с ней, а вот что касательно восемнадцати - многовато. Сбавь до двенадцати, Груня, и будет как раз, - серьезно, как все, что она говорила, посоветовала Фрося Совкина.
- Не согласна! Вспомните, как строили ребята Комсомольск-на-Амуре! Вот это были комсомольцы! А мы что? Москвичи или не москвичи?
Маленькая, крепкая, точно вытесанная из дикого камня, Груня и спорила с какой-то покоряющей, яростной силой.
- Да можно ли про живущих в рубленом теплом стану, как в любой обжитой деревне, героическую поэму сложить? Можно ли, я вас спрашиваю?
- Кончай треп, Грунька! - прикрикнула на нее Фрося. - Ох, до чего же я ненавижу трескотню насчет этого героизма!
Груня вспыхнула.
- Как это треп? Что значит "ненавижу"? Ненавидеть тут нечего. Каждый по-своему мечтает… - И, отвернувшись от Фроси, другим тоном. - Девоньки! Предлагаю дежурство по палатке начать с меня!
Тоненькая, совсем не похожая на бригадира Маша Филянова носилась из конца в конец стана, распоряжалась, но больше все делала сама. Ей казалось, что никто, кроме нее, не сумеет разместить, уложить, поставить как нужно. Но вот как будто уже и все сделано. Задымилась кухня. Маша пошла к полям. Позади нее резкий северный ветер бился о тугие зеленые стены палатки. Слышно было, как хлопали незастегнутые брезентовые двери.
Невидимое солнце заплуталось в густых тучах. Безлюдно, тихо в мертвых, белых, только кое-где зачерневших полях. Маша вспомнила Москву, Кремль, Георгиевский зал, Алексея Казарина, свои трудные обязательства… Эти впечатления - на всю жизнь. С каким трепетом поднималась она в первый раз по ступенькам широкой лестницы в историческое здание Верховного Совета! А люди? Со всех концов страны. И все молодежь… В перерывах между заседаниями Филянову и Казарина отыскивали бывшие на совещании гости - индийцы, китайцы, венгры, поляки - и горячо жали руки. "Теперь за нашим соревнованием все следить будут. Ох, Машка, Машка, сорвешься, засмеют! Ведь это же действительно вселенский треп получится, как говорит Фрося…"
Тревожно было на душе у комсомолки. Тревога незаметно перешла в робость, робость - в страх. "Подумать только, чего наобещала: с парнями в работе соревноваться! - Маша вспомнила Алексея Казарина. - И он сам и ребята у него, наверно, один к одному. А я даже не знаю своих". И Маша снова стала мысленно перебирать девушек: "Фрося с Валей и Груня - эти, кажется, боевые. А другие? Да чего уж теперь - ввязалась в драку, не жалей волос!"
Прозорливцы называли Машу Филянову будущей Пашей Ангелиной. Окончив техникум, она поступила на заочное отделение сельскохозяйственного института, на инженерный факультет.
- Не Мария Яковлевна, а Маша! - с улыбкой, твердо сказала она приехавшему от краевой газеты корреспонденту.
От всего ее облика веет молодостью, искренностью, душевной чистотой.
- Люблю художественные книги, но читать их совершенно, совершенно некогда, - рассказывала она Вере Струговой. - Работа, заочная учеба… Вырвешь минутку, а глаза уже слипаются. Все же почитываю. Больше всего понравилась мне "Анна Каренина". Вот трудная судьба!
Маша Филянова не всегда еще отличит Левитана от Шишкина, Чайковского от Бетховена, но работу мотора по звуку выхлопной трубы определит без ошибки и точно скажет, что машину выпустили из ремонта с непритертыми клапанами.
- Если не зазнаешься, далеко пойдешь, - сказала ей как-то Вера Стругова.
Маша засмеялась:
- А с чего зазнаваться-то? Пока только обещания, слова, работа впереди… Да и комсомолия не позволит зазнаться. Ведь вы все такие строгачи: чуть что, отбреете, хоть стой, хоть падай…
Девушки спали. За стенами палатки все так же завывал северный ветер. Маша склонилась к койке Веры, и они проговорили за полночь. И говорили на этот раз не о предстоящем соревновании… Обе любили, у каждой на пути к счастью стояли препятствия. Было о чем поговорить!