И в тот же момент кругом часовни и на улице грянули частые выстрелы. Толпа завыла, заметалась. Мальчишки падали на землю, бежали, на четвереньках ползли к лавкам. Дрожа всем телом, Акимка попытался, приседая, пробежать к углу Тверской, но едва выбежал из-за часовни, как попал под выстрелы. Он увидел, что из ворот соседних домов поодиночке и группами бегут юнкера и студенты с винтовками наперевес и что на всех соседних крышах виднеются фигуры людей с винтовками. Акимке показалось, что все, кто засел на крышах, целят прямо в него. Он метнулся назад, на крыльцо часовни, под защиту стены. На бегу юнкера и студенты в упор стреляли в солдат и рабочих. У самого угла часовни, на грязных, покрытых осенней слякотью плитах тротуара, уже лежало несколько человек, судорожно корчившихся и кричавших, а рядом с ними валялись брошенные винтовки. Несколько солдат плотно прижались к стенам часовни и стреляли в юнкеров. А те цепью бежали прямо на них. Вот они вскочили на самое крыльцо, где судорожно метались растерявшиеся солдаты. Акимка будто в полудреме видел, как юнкера штыками с размаху тыкали солдат, а те дико выли и хрипели и руками пытались ловить штыки или сами стреляли в юнкеров на расстоянии двух шагов.
Забыв, что можно стрелять и сопротивляться, Акимка прижался к стене и крепко уперся в холодные камни, словно хотел вдавиться в них. Широкими от ужаса глазами он смотрел на юнкеров, которые около него расстреливали мечущихся солдат и рабочих, и ждал, замерев. Два юнкера подбежали совсем близко. Один на бегу вскинул винтовку и прицелился в голову Акимке. Акимка ясно увидал его темные круглые глаза. Блеснул яркий огонь. Но выстрела Акимка не услышал. Уронив винтовку, он ничком упал на каменные плиты крыльца.
VI
Было часа три, когда Василий Петряев, потрясенный, полуобезумевший от ужаса, выбрался из Охотного ряда на Петровский бульвар и не спеша, нога за ногу, пошел домой. Все кругом казалось ему каким-то пресным. И воздух, пропитанный сыростью, и грязь, шлепающая под ногами, и люди, вдруг ставшие бесконечно далекими и чужими. Перед его глазами, куда бы он ни взглянул, всюду виднелись эти страшные мертвые ноги в начищенных сапогах со шпорами, свисающие из-под шинели, эти мертвые головы студентов и офицеров, колотившиеся беспомощно, мертво в спину санитара-носильщика. Куда бы он ни взглянул: изгиб черной водосточной трубы - мертвая нога, темнеющая глава маленькой далекой церкви - вон той самой, что виднеется над крышами, - это мертвая голова, готовая сейчас качнуться. В голых переплетенных ветках деревьев, в причудливых фасадах домов, в переливчатой толпе - все они, мертвые ноги и мертвые головы. Порой ему хотелось встать среди улицы и кричать что есть силы…
Но как кричать? О чем? Кто поймет? А это не сумасшествие?
Смотри, как здесь покойно. Кому нужны твои безумные крики?..
А может быть, ты только дурной сон увидел? Как знать? Кто тебе поверит? Пресно, пресно кругом. Пресно, может быть, потому, что в душе такая нестерпимая боль?
И, останавливаясь порой, он схватывался крепко за грудь, будто хотел вырвать эту боль, и по врожденной, с детства застывшей привычке тихонько, одними губами шептал:
- Господи, господи…
Потом, очнувшись, угрюмо усмехался сам над собой же:
- Господи, да где же он? Не задавили ли его те дьяволы, что сейчас пляшут над Москвой?
И кого-то ругал:
- Негодяи!
А кого, и сам не знал.
Как пресно кругом.
Там, в Охотном, под кожу песочку насыпали. С сольцей… Трут они. Разъедают… Душу разъедают.
- Бррр… О, черт!
А по улицам, на углах, всюду на бульварах густо чернели толпы народа. Больше мужчин. В потертых пальто, в облезлых шапках и засаленных картузах. Буржуа, с их каракулевыми шапками и котелками, - мало. Еще меньше женщин. Только трудняк вылез, серый, и запрудил улицу. То спорили, то добродушно посмеивались над красногвардейцами, которые так неуклюже тащили винтовки и на самом деле были смешны, как подпоясанные мешки. Толпа, пока не видавшая того, что делается в центре, была спокойна и полна живого любопытства. На бой смотрели, как на короткий, очень редкий, а потому и очень интересный скандал. Но верили: конец скоро будет. Может быть, сегодня же к вечеру. Подерутся и бросят. Уладится все. Только беженцы с узлами на спинах и с плачущими ребятами на руках нарушали этот обывательский покой и благодушие.
А мальчишки были прямо в восторге. Переливчатыми стаями бродили по улицам и бульварам. Хвалились патронами, гильзами, набранными на местах боев, меняли их на яблоки, на семечки, на деньги.
Но уже чувствовалось, что город начинает жить нервно, пьяной, безумной жизнью, что все уже выбито из колеи повседневного труда.
Больших газет не было. Вышли только маленькие, социалистические, резко разбившиеся на два лагеря, с жестоким осуждением нападавшие одна на другую. В них было мало фактов, а те, что были, казались уже старыми, словно от вчерашнего дня прошел месяц.
Пошли слухи. В толпе говорили, что к Москве с юга подходят казаки, идущие на помощь Комитету спасения родины и революции, что в Вязьме уже стоит правительственная артиллерия и кавалерия.
- Не иначе как в ночь большой бой будет, - тихонько говорили в толпе.
Слышал Василий эти разговоры; они казались ему мусором, что так надоедливо трещит под ногами.
И раздражали. Но моментами верилось, что ночью на самом деле будет большой бой, после которого все успокоится и наладится и станет вольготно, как после хорошей летней грозы.
Однако сколько на улицах народа! Чем дальше от центра, тем гуще толпа. У всех ворот, на всех углах - люди, люди, люди. И все осторожненько, испуганно смотрят в одну сторону, к центру, боязливо жмутся к стене, готовые сорваться каждую минуту и бежать без оглядки и спрятаться в своем углу.
До сумерек ходил Василий по улицам, а тоска и недоумение ходили с ним.
"Что ж теперь делать? Куда идти?" - спрашивал он себя.
И не находил ответа.
VII
А дома, на Пресне, в этот первый день боя было людно и шумно. Беднота - жительница окраин - высыпала теперь, праздная, на улицы и запрудила тротуары, дивясь невиданному. Кое-где еще спорили, кричали о предателях, об изменниках, о германских шпионах; кое-кто хмуро смотрел на рабочих, что с винтовками шли к центру в бой. Кто-то плакал. Кто-то молился.
Иногда злорадно говорили о буржуях, брюхачах и кровопийцах, которым теперь ущемляют хвост. Но это так, между прочим. Масса же этих плохо одетых людей с серыми лицами, на которых нужда написала свою длинную повесть, - эта масса была равнодушна к событиям. В толпе грызли семечки. Пересмеивались… И все чувствовали себя по-праздничному необыкновенно, словно дети, любующиеся пожаром. Все думали, что к вечеру бой утихнет, и тогда что-то изменится к лучшему, может быть, придет то прекрасное чудо, которого ждет каждый русский.
Варвара Розова - Акимкина мать - уже знала, что сын записался в красную гвардию и ушел в город, и теперь, бегая поминутно к воротам, а оттуда дальше, к углу, на Большую Пресню, она смотрела, не идет ли сын.
- Я ж ему задам! - вслух грозила она, ни к кому не обращаясь. - На-ка его, в гвардию записался, свиненыш.
И тихонько охала и беспокойно-влипчиво смотрела на прохожих, гужом валивших прямо по мостовой, где теперь уже не было ни извозчиков, ни автомобилей, ни трамваев. К вечеру улицы еще полюднели. Устало шли красногвардейцы поодиночке, с развальцем, небрежно несли винтовки, а у поясов болтались пустые патронные сумки. Эти отработали кровавый трудовой день. Толпа их останавливала, окружала, расспрашивала.
Акимки не было.
Ткачиха ловила красногвардейцев, останавливала, пытливо всматривалась в их глаза, спрашивала, не знают ли они Акимку Розова, не встречали ли его.
- Так, паренек лет шестнадцати, в серой шапке, в рыжем пальто.
- Где же? Нет, не встречали, - небрежно отвечали те, - много там народу.
И металась беспокойно ткачиха от одного к другому, с улицы домой, из дома на улицу. Искала, ждала и втихомолку плакала.
Ясы-Басы, зараженный ее тревогой, ходил перед вечером к центру города, дошел до самых Никитских ворот, - тоже искал Акимку. А когда вернулся, ткачиха вцепилась в него и расспрашивала уже с откровенными вдовьими слезами. Жалкая она стала; платок у нее был повязан криво, а старый потрепанный дипломат был надет наспех, только в один рукав; из-под платка на лоб выбивалась тощая прядь полуседых волос.
- Ведь тайком ушел, - рассказывала она в сотый раз. - Утром еще. "Я, говорит, на минутку, к воротам". И пропал там. Ах ты господи, да что же это такое?
Она посмотрела на Ясы-Басы пристально, словно взглядом хотела победить слезы, и, казалось, молила: "Утешь!"
Из ее глаз вместе со слезами уже глядела жуть. Смутился Ясы-Басы и неискренне сказал, лишь бы сказать что-нибудь:
- Да вы же не беспокойтесь, Варвара Григорьевна. Авось ничего страшного не будет.
Но ткачиха сердцем чувствовала эту неискренность, слушала как-то мельком, вполуха, и опять бежала к воротам. А у ворот толпа; женщины со двора, дворник Антроп, старый, равнодушный ко всему, и еще какие-то незнакомые люди, и всем им ткачиха рассказывала о своем сне:
- Будто у меня все зубы вывалились. И передние и коренные. Ну как есть ни одного не осталось… "Господи, думаю, да как я теперь буду жить? Как пить, есть-то буду?" А утром встала и мекаю: к чему бы это? А оно вот что: Аким Петрович в вояки записался. Да ежели его убьют, как же я-то буду? Сколько годов я ночей недосыпала, куска недоедала, его воспитывала, а теперь…
И, не договорив, тихонько плакала, вытирала бисерные быстрые слезинки кончиком темного вдовьего кашемирового платка.
- Эх-х, - крякал Ясы-Басы, посматривая на ее судорожно вздрагивающие губы. - Вы, Варвара Григорьевна, подождите горевать. Може, все образуется. Може, сейчас домой придет, а не придет - завтра чуть свет по улицам пройдем, поглядим, все оследствуем, найдем. Человек - не иголка, найдем.
Он старался говорить весело, искренне, хотел подбодрить ткачиху, но в словах не было ни искренности, ни веселости. Уходила Варвара от толпы тоскующая, и все тревожным шепотом говорили, что пропал, пожалуй, Акимка.
- Сон-то, сон какой. Уж ежели мать такой сон увидела, несдобровать сыну.
И молчали, слушая гул выстрелов в городе. Всем думалось, что на самом деле несдобровать Акимке… От этих дум была страшна наступающая ночь…
VIII
В тот вечер заперли ворота рано, как только стемнело, а со двора в комнаты никто не уходил. Улица за воротами обезлюдела, стала гулкой и тревожно ловила шаги редких одиноких прохожих. Потревоженные люди боялись одиночества, боялись своих квартир и жались вместе на темном дворе в сыром, осеннем, промозглом воздухе. Все говорили вполголоса: боялись, не услышали бы за воротами. Василия давила тоска. Он бродил по двору - вдоль стен, молчал, слушал выстрелы, теперь, к ночи, ставшие четкими. Стреляли то далеко, должно быть, за Лубянкой, то близко, рядом. Где-то кричали "ура", где-то трещал пулемет. Слышно, по Большой Пресне промчался автомобиль, - резко ревет, должно быть, грузовик…
- Петра-то Коротина тоже нет, - громко сказал кому-то Ясы-Басы.
- Где там! Он у них теперь главный заводила, - ответил женский голос, - главными делами ворочает.
Потом заговорили тихо, - видно, не хотели, чтобы кто-нибудь из Коротиных слышал. Василию стало не по себе. Петр Коротин ушел туда, в бой. Говорят, теперь он главный заводила. Да, да, он может, он такой, - это так похоже на него. Он с детства был упрямый и настойчивый. Бывало, били его ребятишки, а он зубы скалит, ругается, но не плачет. Вместе росли вот в этом тихом старом дворе - Петька Коротин и два братца - Василий и Иван Петряевы. И отцы дружили у них. На одной фабрике сколько годов вместе работали; своих ребятишек тоже туда всунули. Когда пришел страшный для Пресни девятьсот пятый год, Петька Коротин и оба Петряевы еще подростками были, несмышленышами. Старика Петряева убили тогда солдаты-семеновцы вон там, за углом, где за старыми деревьями еще теперь молчат разрушенные, будто изгрызенные, кирпичные стены шмидтовской фабрики.
Василий смутно, как полузабытый сон, помнит эти дни.
Убитых тащили волоком по камням вниз по Глубокому переулку и бросали под кручу в реку, в прорубь. А мать-то тогда как плакала. Ругала отца, зачем полез в эту кашу. И дети печалились. Потом сознали сами, стали социалистами, гордились стариком.
- Погиб как герой…
Эсером был отец-то. Суровый был. Иван - брат - в него. Тоже суровый.
А вот Коротин стал большевиком. Главный у них…
Ушло детство. Вместо него - партийность. Чижей-то вместе под Кунцевом ловили, дрались с шелепихинскими ребятишками… Тоже вместе. Все, все ушло. В бою Петр, в бою Иван, в бою этот несуразный Акимка.
Пятый год. А где ему сравняться с нашими днями? Вот бы теперь посмотрел отец, какая заварилась склока.
Иногда стреляли на Пресне, совсем близко. Слышно, как в темноте тревожно спрашивают:
- Уж не до нас ли добираются?
Подолгу стояли молча, прислушиваясь.
- У… у… батюшки, - слышался откуда-то заглушенный плач. - О-х, родимые… о-о-о…
- Что это? Плачут, что ли? - спросил кто-то в темноте.
- Варвара плачет, - со вздохом ответил женский голос. - По Акимке.
Молча, тихо, толпой все подошли к завешенному окну Варвариной квартиры и долго смотрели, как на занавеске металась темная человеческая тень, и слушали горький, полный безнадежной тоски, плач:
- Ой, родимые! Ой, господи, о-ох!..
- Пойти бы к ней, утешить. Может, зря убивается. Еще ведь ничего не известно, - тихонько и раздумчиво говорили женщины. А потом, посоветовавшись, пошли к Варваре и что-то долго говорили с ней.
- Бу-бу-бу… - слышно было под окном, как они бубнили там.
А Василий все бродил молча вдоль стен и не мог найти себе места. Приходила во двор мать, отыскивала его и тихонько, чтобы другие не слыхали, говорила:
- А Ваньки-то нет ведь. Пропадет пропадом теперь.
Василий ничего не ответил ей: сам сильно беспокоился.
Вместе с другими женщинами Пелагея (так звали Васильеву мать) тоже ходила к Варваре, и Василий слышал, как она, выйдя опять во двор, громко и с обычной грубостью сказала:
- Вот они, социалисты-то. Царя свергли, а сами престол-то не поделили. Дерутся, подлецы, а за ними и мальчишки лезут. Вот! У матери сына единственного и то отняли.
- А у вас-то оба дома? - спросил из тьмы кто-то.
- А хоть бы оба провалились, не пожалею, - с сердцем ответила Пелагея. - Я бы всех социалистов на осину. Мало их, подлецов, в Пятом году били, мало постреляли? Еще захотели?..
- Теперь уж сами дерутся. И семеновцев не надо.
- Не социалисты же дерутся, а народ с буржуями, - сердито сказал кто-то из темноты. - Надо же когда-нибудь начинать настоящую борьбу.
Присмотрелись. В темноте разобрали, что говорит бывший конторщик Синькин - пьяница и вор, за которым прежде следила полиция.
- А вы сами-то что же не пошли туда? - запальчиво спросила Пелагея. - Вам давно надо там быть. Вам самое бы место там.
Синькин смутился.
- Я что ж, я человек пожилой. Я боролся в свое время.
- Да, да, это мы знаем, как вы боролись, - едко ответила Петряиха. - Знаем.
В толпе засмеялись.
- А ну, что там! - загудел Ясы-Басы, стараясь предупредить ссору, готовую уже вспыхнуть. - Буржуи, пролетарии, социалисты… Зря все это. Все люди, все человеки. Никто ж не знает, где правда.
Но ссора была бы: Петряиха ворчала сердито и вызывающе. Вдруг кто-то громко застучал в ворота.
- А-а… - крикнул женский голос. Женщины заметались, побежали к дверям, собираясь спрятаться.
- Кто там? - спросил, подойдя к воротам, Ясы-Басы.
И по его голосу было слышно, что он волнуется.
- Это я, Иван Петряев, - ответил голос за воротами.
- А-а, Ванюша, - обрадовался Ясы-Басы. - Где ты пропадал?
И пока отпирали ворота, опять все сошлись и все пытались расспросить Ивана, что делается в городе. А тот был странно неразговорчив и отвечал коротко, будто нехотя.
- Стреляют. Много убитых. Из домов там все бегут.
Прибежала на шум Варвара, раздетая, только закутанная в платок, спросила, не видел ли Иван Акимки.
- Нет, не видел.
- А убитых много?
- Много. - Иван отвечал отрывисто, сухим голосом, холодно. - Много убитых. С обеих сторон много…
И ушел, громко стуча сапогами, провожаемый воркотней матери. Слышно было, как заскрипела на старых, ржавых петлях дверь петряевской квартиры и хлопнула.
- Много убитых… Вот оно, дело-то какое, - со вздохом сказал кто-то.
В темноте всхлипнуло: плакала Варвара. И ночь казалась мрачнее, а люди, стоявшие здесь, в темноте, - еще больше жалкими, растерянными и ничтожными.
- Все стреляют, все стреляют, - печально сказал чей-то голос.
- Да. И все убивают, - отозвался другой.
- И убивают…
Тррах!.. Бах!.. Трах-бах-бах!.. - гремело в городе. Гребни крыш и верхушки стен на момент освещались вспышками выстрелов, отчего темный двор казался глубже, темнее и страшнее.
"Вот оно, - подумал Василий, присматриваясь к этим вспышкам. - Драка во имя правды…"
И стоял долго без дум…
IX
Иван боялся встречи с матерью: она заворчит, заругается. И был рад, что квартира пуста. Он сам достал ужин и медленно ел, раздумывая о чем-то. Пришел со двора Василий, косо глянул на брата и тихонько спросил:
- Ты где был?
- В Александровском училище, - спокойно ответил Иван, набивая рот хлебом.
Василий, стаскивавший с плеч пальто, приостановился.
- Записался к белым?
Иван молча кивнул головой: "Да", - и продолжал есть. Его спокойствие и несокрушимый аппетит были так обычны, словно ничего не случилось.
- Пойдешь еще?
- Конечно. Ушел оттуда только до завтра, до утра. Дела были. А завтра уже совсем уйду. До конца.
Василий пристально смотрел на брата, будто видел его впервые. Иван был сух, спокоен и, казалось, занят лишь едой. Только лицо немного побледнело. Должно быть, он не спал всю ночь. Морщина между бровей стала резче. Волосы спустились и прядями висли на лоб.
- И что же ты? Не колеблешься?
Иван широкими глазами поглядел на брата. Он даже перестал есть.
- Какое же колебание может быть?
- Да, конечно… - смущенно забормотал Василий. - Но все-таки, ведь рабочие-то с этой стороны: Акимка, например, и вообще… Пожалуй, как бы ваша победа не вышла сомнительной.
Лицо у Ивана потемнело.
- Во-от что? Гм… Я не ждал. "Ваша победа". Значит, ты их, что ли?
Он смотрел на брата прямо и сурово.
- Ну что ты, что ты! - испугался Василий. - Это я к слову… Вот я, например, убедился, не могу идти против них. Выстрелишь, а там… Акимка.
Иван поморщился.
- Э, что там. Дураков надо учить. Пусть не лезут.
- Не только дураки идут.
- Да я знаю, кто идет. И черт с ними. Убьем - не жалко. Ты же вчера со мной говорил об этом. Опять заверещал?
- Не жалко? А если Акимка там или, к примеру, Петр Коротин?
- Ну, это уже частности. О них не стоит толковать.
- А все же?
- А все же, а все же… Да ты-то что? Большевиков, что ли, защищаешь? - вдруг раздраженно крикнул Иван.