По тумбочке разгуливал фаянсовый пастушок; здесь лежали раззолоченные русалки, обложенные ракушками, было множество пустых флаконов из-под одеколона и духов, пустых коробочек из-под крема и пудры. В вазе стояли покрытые пылью искусственные цветы - оранжевые матерчатые лепестки и голубые листья на проволочных стеблях.
- Это ваша галантерея и парфюмерия?
- Моя. А что? - слышно было, как Катя сбросила туфли.
- Богато живете. Коллекция большой художественной ценности.
- Конечно, ценная, - не поняла Катя.
Пасечник тяжело вздохнул, взял на гитаре несколько аккордов и запел:
Те зоркие очи, потухли и вы,
Потухли и вы!
Я выплакал вас в бессонные ночи…
- Это из какой картины? - донеслось из-за шкафа.
- Романс. Слова Дениса Давыдова. - Пасечник продолжал наигрывать.
- Киноартист Давыдов?
- Историческая личность. Гусар. Друг Пушкина. С французами воевал. В одна тысяча восемьсот двенадцатом году.
- Ну и ладно! Я готова.
Пасечник повернулся на стуле, взглянул и обмер.
На Кате было то самое красно-зеленое платье, которое она надевала, когда ходили в театр. Но, к счастью, Катя тогда пошла в театр с непокрытой головой, а сейчас у нее на голове возвышалась шляпка - уродливое сооружение из желтого бархата, украшенное какими-то цветами и листьями из черной кожи. И прически не видно красивой. А туфли-то, туфли с пряжками чего стоят! Не спасала и только что подаренная косынка. Катя очень некстати повязала ею шею. Скромная, изящная косынка совсем не шла к платью.
Катя испытующе смотрела, ожидая одобрения.
А он продолжал во все глаза разглядывать Катю. Не только удивление, но желание казаться крайне удивленным было написано на его лице.
- Ну как? - не выдержала Катя.
- Светофор! И родители, наверно, удивляются. - Пасечник кивнул на фотографию Катиных родителей, висящую на стене.
- Чего?
- Для Южной Америки вполне подходяще, - мрачно усмехнулся Пасечник.
- Чего, чего? - переспросила Катя угрожающим тоном.
- Природа там разноцветная, - пояснил Пасечник. - Пальмы, зебры, обезьяны, лианы, попугаи…
Только сейчас Катя поняла, что Пасечник над ней глумится. Кровь бросилась ей в лицо.
- А ну, сматывайся отсюда! - грубо крикнула Катя, выхватила из рук Пасечника гитару и швырнула ее на кровать так, что гитара задребезжала.
- Пошутить уже нельзя, - примирительно сказал Пасечник.
- Жену себе заведи. Ей про зебров, про обезьян и рассказывай. Топай отсюда, пока цел.
Пасечник поднялся со стула совершенно растерянный. Он не ожидал, что дело примет такой оборот.
- Ну что же. - Он весело усмехнулся. - Уйду, чтобы не возбуждать ярость масс…
Он не спеша повесил гитару на место, расправил бант, размашисто ударил по струнам, приложил к ним ладонь, чтобы погасить аккорд, прозвучавший унылым, жалобным диссонансом.
Пасечник еще раз посмотрел на фотографию родителей, поправил рамку, которая висела чуть-чуть косо, еще раз вздохнул и вышел из комнаты, тихо прикрыв за собой дверь.
В том же невеселом раздумье он вышел из подъезда и направился к машине.
- Держите! - услышал он окрик сверху.
В распахнутом окне стояла Катя. Она сорвала с шеи косынку и выбросила ее в окно. Косынка летела с четвертого этажа неторопливо и плавно, как парашют.
Пасечник поймал косынку в воздухе, скомкал, сунул в карман и прокричал, запрокнув голову:
- Не прыгайте на ходу! Соблюдайте правила уличного движения!
Он сел в машину и уехал, а Катя долго еще стояла у окна, глядя вслед.
Затем она подошла к зеркалу и вгляделась в себя пристально и придирчиво.
Светофор, ну конечно же светофор! И как раньше она не догадалась?
Мало этого красно-зеленого платья, так еще налепила желтую шляпку. Полный набор цветов. Красный, зеленый, желтый… "Гляньте, светофор идет, ха-ха-ха!" Нет, платье явно не годится. Во-первых, юбка коротковата, во-вторых, кофточка узка и чересчур обтягивает грудь.
Она торопливо сняла с руки часы и засунул а их под подушку, сбросила с себя платье, сразу опостылевшее, сорвала, швырнула куда-то на шкаф шляпку и, как была, бросилась на кровать.
Сердце стучит у нее или это сквозь подушку слышится тиканье часов, которое вдруг стало таким оглушительно громким?
Ее начало знобить, она забралась под одеяло.
- Ну и пусть, ну и пусть, ну и пусть!.. - твердила Катя, кусая губы, изо всех сил стараясь не разрыдаться.
Она повернулась к стене, и совсем близко перед глазами оказался плакат, давно знакомый во всех подробностях. "Симпатичный молодой человек!" Плакат красивый, яркий, но зачем он, черт бы его взял, висит здесь?!
Катя сбросила с себя одеяло, вскочила в одной рубашке с постели, сорвала плакат со стены, скомкала и бросила на пол.
Затем она оглядела стену у кровати - богатая коллекция, ничего не скажешь! Катя принялась зло срывать одну за другой открытки, висевшие веером над изголовьем. Пришел конец и шикарному мужчине с наглым лицом. Принялась очищать от хлама свою тумбочку. Зазвенели пустые флаконы, полетели на пол пустые коробочки с разноцветными кистями. Катя делала это так поспешно, словно потом, когда придут соседки, сделать это будет уже поздно. Цветы из вазы оказались вместе с от-крытками, флаконами и коробочками в мусорном ведре, стоявшем в коридоре.
Оставались фотографии подруг по ремесленному училищу, знакомых ребят и киноартистов - Тенина, Самойлова, Веры Орловой и Кадочникова, про которого Пасечник сказал, что на него очень похож их прораб Константин Максимович. На карточках девчат были надписи: "Дарю сердечно, помни вечно", "Люби меня, как я тебя", "Храните, пока вам будет приятно, а надоест - пошлите обратно"…
Митька Курчатов был снят на капитанском мостике. Руки покоились на штурвале, а ниже висел спасательный круг с надписью: "Жди - вернусь!" Митька прислал карточку из Владивостока, они клепали там портовые краны. Под капитанским мостиком были стихи:
Может, свидеться нам не придется,
Уж такая жестока судьба.
Пусть на память тебе остается
Неподвижная личность моя!
Митька Курчатов висел на самом видном месте. Почему же Катя вспоминала про него теперь все реже и неохотнее? И спасательный круг с надписью "Жди - вернусь!" не мог выручить Митьку Курчатова. Катя знала, кто тому причиной, откуда это безразличие ко всем парням на свете, кроме одного-единственного, из-за кого она не может уснуть, по ком скучает так мучительно…
Снимки Катя не стала рвать, а сняла со стены и сложила в тумбочку.
На стене осталась висеть фотография родителей Кати.
Она еще раз с удовольствием взглянула на чистую стену у кровати, на пустую тумбочку, застланную чистой салфеткой, и осталась собой очень довольна.
Катя открыла тумбочку и достала альбом, который завела еще в ремесленном училище. То было собрание бесхитростных, наивных пожеланий и афоризмов, вперемежку с текстами песен и песенок, украшенных разноцветными виньетками - роза, сердце, пронзенное стрелой, ромашка, якорь, букет роз, два сердца, прикованные цепью одно к другому. "Шути любя, но не люби шутя", "Вспомни порою, если этого стою", "Кто писал, тебе известно, а другим неинтересно". Рядом были и другие записи: "Катюша, извини, что плохо написала. Готовлюсь к зачету по холодной обработке металла и очень тороплюсь. Вспоминай наше ремесленное училище и меня вместе с девочками. Стихов писать я не умею, не оттого что не хочу, а потому, что нету время, прости меня, тебя прошу. Еще раз извини за кляксу и не сердись. У нас очень плохие чернила. Желаю сдать государственные экзамены на "отлично". Вспомишь - спасибо, забудешь - не диво, в жизни бывает и так! От Ани К.".
Каждый раз, когда Кате нечем было заняться, она доставала и перелистывала альбом.
Когда у Кати было хорошее настроение, она напевала веселые песенки и перечитывала бодрые пожелания.
Если было тоскливо, как сейчас, Катя выискивала в альбоме самые грустные стихи - там фигурировали обманутая девушка, злодей, разбитое сердце, склянка с ядом, могильная плита.
Сегодня все эти жестокие романсы оставили Катю равнодушной.
И только одна песня потрясла ее сейчас, словно была написана именно про нее, словно Катя никогда бездумно не напевала ту песню прежде.
Слезы полились по смуглым щекам, и уже их соленый вкус чувствовался на губах, а Катя, глотая слезы, еле слышно продолжала напевать:
Я одна иду домой,
Вся печаль моя со мной,
Неужели мое счастье
Пронесется стороной?
"Да, как видно, он не хочет говорить по существу", - всхлипнула Катя, страдая от жалости к себе.
Потом она встала, чтобы подойти к зеркалу, поправить прическу, к которой еще не успела привыкнуть, и посмотреть, не заплаканы ли глаза.
Но какое это имело теперь значение - заплаканы глаза или не заплаканы, если она с Пасечником в ссоре и уже никогда не помирится?!
Катя сняла фотографию родителей, прижала ее к груди, упала с ней на подушку и вновь уставилась невидящим взглядом в чистую стену.
23
Начался монтаж самой верхушки доменной печи. Токмаков и Матвеев все сильнее запрокидывали головы, вглядываясь вверх, и казалось, кепки приклеены к их затылкам. Теперь уже Борис, хлопочущий на земле у своей лебедки, не сразу различал, кто из монтажников стоит там, на верхней площадке, и подает ему сигналы.
Все последние дни шли слабосильные дожди, хотя, по законам здешнего климата, следовало ждать знойной погоды или сильных ливней-проливней.
Еще несколько дней назад все, изнемогая от духоты, с вожделением поглядывали на небо: не покажется ли где дождевая тучка?
А теперь все нервничали, так как несколько раз на дню принимались идти эти кратковременные, несуразные дожди. Нет, уж лучше палящий зной, чем этот испорченный небесный душ!
- Немилостивая погода, - все вздыхал Матвеев, поглядывая на пасмурное небо и почесывая затылок. - Без выходных дождь дождит. Хоть зонтики всем выдавай!
Мокрые конструкции нельзя варить, по мокрым конструкциям нельзя ходить на высоте. И верхолазы вынуждены были, проклиная все на свете, спускаться вниз и ждать, пока просохнут фермы, стропила, перекрытия, сразу ставшие опасными для резиновых и кожаных подошв.
Токмаков ждал приезда Гинзбурга со дня на день.
Таня чертила несколько дней, не разгибая спины. Вот они, перед Токмаковым, эти чертежи, схемы, расчеты, аккуратно вычерченные и переписанные Таниной рукой.
В этих нескольких листах александрийской и обыкновенной писчей бумаги были заключены сейчас все треволнения и заботы Токмакова.
Теперь, когда дожди выбили монтажников из календаря, речь шла уже не о сокращении, но о выполнении графика.
Дерябин заискивающе поглядывал на Токмакова и по нескольку раз в день, особенно когда небо обкладывало тучами, нерешительно спрашивал:
- Не слыхали, дорогой товарищ Токмаков, прилетел уже Григорий Наумович?
- Погода нелетная, - отвечал Токмаков.
- Нелетная, - вздыхал Дерябин. - А как бы нам теперь эти ваши четыре дня пригодились! Конечно, если бы начальство утвердило, мы бы с вами, между нами говоря, рискнули…
- С вами рискнешь! - пробурчал Токмаков. - А что, если не ждать главного инженера?
- Дорогой товарищ Токмаков! А если что-нибудь случится со "свечой" и "подсвечником"? Превышение власти. Вот если начальство… Вы бы лучше исподволь подготовили все. Людей бы на это дело подобрали.
- Люди есть. Взять хотя бы бригаду Пасечника.
- Это же такой сорвиголова. Здесь нужен осторожный человек…
- Так я же сам, по-вашему, сорвиголова, - напомнил Токмаков и отошел от Дерябина.
Зарядил очередной дождь.
Токмаков приказал прекратить работу.
Монтажники спустились на землю, они сидели у домны и точили лясы в ожидании погоды.
- Такой дождик называется грибной.
- Грибной! Скажешь тоже! Здесь и грибов-то нету!
- Говорят, в лесопитомнике нашли два…
- Наверное, сыроежки какие-нибудь захудалые?
- Нет, говорят - два белых. Во-от такие!
- Что ж их теперь в музей сдавать! У нас в муромских лесах грибы - это я понимаю. Ногой ступить некуда!
- Эх, если бы белые грибы уже маринованные росли! - аппетитно причмокнул Хаенко.
- А рядом с теми белыми грибами белые головки из земли бы торчали! - сказал Пасечник, подделываясь под тон Хаенко.
Пасечник был сегодня мрачен, не мог найти себе места.
- Ох, хочется тебе, Хаенко, на всем готовеньком пожить, - вздохнул Бесфамильных. - А между прочим, еще теорией не доказано - будет водка при полном коммунизме или не будет.
- Я, между прочим, в коммунизм не тороплюсь, - огрызнулся Хаенко. - Мне и при социализме подходяще.
Бесфамильных растерянно промолчал, не зная, что возразить, и огляделся - куда опять девался Пасечник?
Уж он бы сумел ответить этому пустобреху!
А Пасечник снова невесело зашлепал по лужам к подножью каупера, на котором работала Катя, и снова вернулся с полпути…
Еще перед началом смены Пасечник долго поджидал внизу Катю, но когда увидел, сделал вид, что встретились случайно.
- Доброе утро, Катюша! - воскликнул Пасечник, изо всех сил стараясь казаться веселым.
У Кати задрожали руки, но она тоже притворилась совершенно равнодушной.
- До утра еще далеко.
- По-моему, давно развиднелось.
- Это у вас на Урале. А у нас в тропической Америке еще ночь. Все зебры спят. А обезьяны - тем более. И никого не видят.
- Обиделась, Катюша?
- Подумаешь! Еще на рыжих обижаться. Тю! - фыркнула Катя, демонстративно закурила и, не оборачиваясь, пошла своей дорогой.
Пасечник печально поглядел ей вслед.
Ему не хотелось оставаться на людях. И именно потому, что почти все монтажники сидели на земле, ожидая, когда распогодится, он первым полез наверх.
Когда пошел очередной дождь, Пасечник стоял на узкой балке и развязывал трос. Он выругался, оставил работу и пошел назад по балке, которая стала покрываться, как темной рябью, каплями-пятнышками.
Пасечник рассудил, что дождик, видимо, небольшой, просохнет скоро, нет смысла спускаться на землю, потом вновь забираться сюда, на верхотуру. Он спустился только до колошниковой площадки и уселся там под листом гофрированного железа. Рядом с ним очутился Метельский.
Дождь барабанил по железу над головой, а Пасечник сидел, злобясь прислушивался к дождю и со вкусом, не торопясь ругал старого бездельника Илью-пророка, из-за которого приходится монтировать три раза в день по чайной ложке.
Дождь и в самом деле прошел быстро, но балки и фермы еще продолжали лосниться мокрыми гранями. Ветер сдул с них капли, но не успел высушить досуха.
Все сидели и покуривали, ожидая сигнала на работу.
Пасечник несколько раз вылезал из-под своей случайной крыши и осматривался.
Железные балки и листы вокруг блестели, словно смазанные салом.
Ветер рябил лужицы на эстакаде, выплескивал из них воду, и лужи мелели.
Внизу, на путях, между рельсами, тоже блестели длинные лужи, перегороженные шпалами.
"Наверно, и футбольное поле все в лужах, - неожиданно подумал Пасечник. - Не просохнет до воскресенья. Опять нам в грязи купаться. Как бегемоты!.."
Он невольно посмотрел туда, где стоит Доска почета. Будто отсюда, сверху, можно увидеть мокрые фотографии. Он не хотел себе признаться в том, что чаще, чем прежде, шлялся теперь мимо Доски почета только для того, чтобы мимоходом взглянуть на фотографию Кати. И его уже вовсе не раздражало, что она снялась такой растрепой, - ему это даже нравилось, он усматривал в этой небрежности какое-то скрытое изящество. Эх, жаль, не успела Катька дать ему на память свою фото-графию. Может, не таскал бы он тогда в кармане утайкой шелковую косынку. Косынка была Кате так к лицу. А как долго и неторопливо, словно парашют, летела тогда косынка из окна четвертого этажа!..
Пасечник вспомнил ту минуту, и ему стало так тоскливо - не знал, куда себя девать.
Он все чаще и все нетерпеливее посматривал вверх, на мокрую балку, на трос, который не успел развязать, и чертыхался. Было досадно: из-за ерундового дождя бездействовали и люди, и башенный кран!
- Пойду прогуляюсь. - Пасечник вновь вылез из-под крыши, с удовольствием потянулся и направился к балке. - Сейчас я этот кляузный узел развяжу.
- Пожалуй, рано идти, - сказал с опаской Метельский. - Посмотри, железо-то… Разве не видишь? Скользко!
- Ничуть не скользко!
- Лучше бы подождать.
- Вот-вот! Подождать, пока новый дождик подоспеет…
И Пасечник, осторожно балансируя, пошел по балке к тросу и принялся развязывать узел, одновременно держась за него.
И вот, когда узел был уже развязан и Пасечник, осмелев, беззаботно шел назад, он поскользнулся. Пасечник качнулся, как от удара, попытался, не останавливаясь, сделав новый шаг, восстановить равновесие и уже поставил ступню на балку, но вторично поскользнулся.
Взмахнув руками, он сделал отчаянную попытку сбалансировать, но его подвела скользкая опора. Нога сорвалась.
Пасечник попытался обхватить балку рукой - пальцы соскользнули.
Пасечник помнил, что балка тянется по самому краю верхней площадки домны и что слева, под балкой, пропасть, а справа, где-то внизу, - настил из досок.
Он успел сильно оттолкнуться в сторону от промелькнувшей у его плеча мокрой балки и упал на дощатый помост колошниковой площадки…
Метельский закричал, но что именно - Токмаков на земле не мог расслышать. Метельский спустился на несколько ярусов ниже, перегнулся через перила. Уже стало видно его искаженное лицо.
- Сюда!.. Скорая помощь!.. Бригадир разбился! Токмаков оцепенел, но тут же встряхнулся, огляделся вокруг и закричал Вадиму и Борису:
- Ко мне!
Токмаков не терял из виду Метельского, который размахивал руками и кричал что-то тревожное и невнятное.
Дрожащими от нетерпения руками Токмаков надевал чей-то монтажный пояс.
Он рванулся к лестнице, уже застегивая пояс на ходу.
За ним бросился Вадим, такой же сосредоточенный.
Борис, как приказал Токмаков, должен был дождаться, пока принесут санитарную сумку, а затем бежать наверх, следом за ними…
Токмаков склонился над Пасечником.
Глаза закрыты. Веснушки выделяются на мертвенно-бледном лице рыжей сыпью.
Волосы слиплись на виске и на темени от крови.
Правая рука отброшена в сторону и крепко сжата в кулак, - падая, Пасечник пытался ухватиться за пустоту.
Токмаков взялся за пульс - бьется; ощупал голову.
Он взглянул наверх. Откуда же сорвался Пасечник? Наверно, вот та, узкая, лоснящаяся после дождя, балка.