- Да, сын, - повторила Маша как бы про себя. Оба долго шагали молча, а когда поравнялись со школой, Маша рассказала, что это здание стоит как раз на месте того барака, в котором помещалась первая школа города. Ученики писали углем на фанере - не было мела, классной доски. Весь класс занимался по одному букварю, по одному задачнику. Вместо звонка о переменах возвещал буфер от вагона. Сторожиха била в буфер, как в колокол… Самой Маше и Андрею Карпухину учиться в бараке уже не довелось, но старшеклассники рассказывали.
На угловом доме Токмаков прочитал синюю табличку: "Улица Маяковского". На бульварчике против большого дома стоял мраморный Маяковский - статный, широкоплечий, с высоко поднятой головой.
- Москвичи двадцать лет такого памятника ждут не дождутся. Как вы думаете, Маша, эта улица всегда так называлась?
- Как же она могла еще называться? У нас же не было Соборных и Дворянских.
- Но как же тогда могли на улице Маяковского, да еще против памятника, построить такой дом?
Токмаков остановился против большого, странно выкрашенного дома. Цоколь светло-серый, первый этаж почти черный, а верхние желтые. Бетонные козырьки у подъездов неоправданно массивные. И без того низкие двери казались поэтому еще ниже. Токмаков подумал, что Медовцу, наверно, придется пригнуться, чтобы войти в такой подъезд. Вместо балконов в доме были глубокие, полутемные ниши с решетками.
- Плохой дом, - согласилась Маша.
- Плохой дом - хуже всего. Плохую книгу забудут или вообще не прочтут. Плохую картину снимут со стены. Плохая песня? Не станут петь, и только! Я не представляю себе: как можно построить плохую домну? А вот такой дом построят, и будет стоять этот каменный урод до скончания веков. И дети помянут того архитектора недобрым словом. И внуки. И правнуки. И чем дальше, тем все больше будет доставаться архитектору от потомков. Когда еще этот дом снесут! Как же можно такие дома строить в новом городе?!
- У нас на правом берегу таких домов не строят. Здесь же старый город.
- Старый? - рассмеялся Токмаков. - А сколько ему лет?
- Лет двадцать.
- Разве вы старая?
- Конечно. - И поспешила добавить: - На три года старше.
Они свернули с улицы Маяковского и шли сейчас по молодому бульвару к дамбе. Тень от деревьев узорными пятнами ложилась на песок.
Маша обрадовалась:
- Видите? Уже дают тень!
- Разве это тень? - поддразнил Токмаков.
- Ничего вы не понимаете! - Маша простерла руки, как бы ловя тень. - Привыкли свои домны клепать, И никогда не поймете, что такое первая тень. А я со слезами сажала этот карагач и акацию. Попробуйте здесь деревце вырастить! И пыль, и всякие газы, и копоть от ваших домен… А ведь смотрите, как вытянулись за три года! Все прижились. Мы свою породу вывели: морозоустойчивую, газоустойчивую…
- А козоустойчивой породы еще не вывели?
- Моих посадок козы не трогают. Говорят, у меня рука легкая. Что ни посажу - все привьется, и никто не сломает.
- Жаль, я не саженец.
Маша засмеялась.
- Саженец на одном месте растет, а вас пришлось бы все время выкапывать и перевозить с места на место.
- Это верно, я птица перелетная.
- А я, - сказала Маша в тон Токмакову, - всеми корнями в здешней земле…
8
Удивительно короткой оказалась сегодня дорога. Токмаков как-то незаметно очутился на правом берегу. Неужели они с Машей прошли по дамбе? Он вспомнил облако пара, подымавшееся над водой в том месте, где в пруд поступает отработанная горячая вода.
Чапаевский поселок тянулся по берегу пруда. Токмакову, чтобы попасть домой, следовало повернуть направо, на север, а он с Машей зашагал налево, к югу от дамбы.
Во всем поселке было только одно двухэтажное здание - школа.
- Здесь письмоносцем легко работать, - сказала Маша, неожиданно возвращаясь к разговору, который они вели на левом берегу. - Без лестниц.
Поселок сплошь состоял из маленьких, чаще всего одноквартирных домиков с усадьбами. Здесь жили кадровые рабочие, мастера, инженеры и служащие завода, и судя по возрасту деревьев в садах и садиках, поселок был не так молод.
- А что у нас произошло после вашего ухода! - вспомнила Маша, подходя к дому. - Вам Бориска ничего не рассказывал?
- Ничего.
И тогда Маша расказала, что Борис в тот вечер не сразу заснул. Все еще пошатываясь, всклокоченный, в одних трусах, он шумно ввалился в столовую, когда ужинали. "Это что такое?" - грозно спросил отец. "П-привет от рабочего класса!" - Борис покровительственно помахал рукой. "Хорош пролетарий!" - "А п-про-летариата у нас, отец, нету. Поскольку нету, - Борис пощелкал пальцами, - п-прибавочной стоимости. Что Карл Маркс и Фридрих Энгельс говорили?.."- начал Борис объяснять с пьяным апломбом. Ну, тут отец не выдержал. Он выпроводил Бориса из столовой, довел его до кровати, достал ремень и, осердясь, три раза как следует вытянул его ремнем пониже спины.
А рука у отца тяжелая! Стегал он Бориску и приговаривал: "Это тебе - от Карла Маркса, это - от Фридриха Энгельса, а это - от меня, беспартийного…" Бориска, хоть и морщился от боли, держался стойко, прощения не просил. А когда уже отец выходил из комнаты, сказал: "Это у тебя, отец, п-пережитки в сознании!"
Оба посмеялись над злоключениями Бориса, оба ему посочувствовали.
Токмаков проводил Машу до калитки. Она пригласила его зайти.
- У нас спокойно. Отдохнете.
В глубине стоял дом, выкрашенный в веселый светло-голубой цвет. У калитки, закидывая грозди на улицу, росла рябина, бузина. Бузина уже была красная, а рябина янтарно-желтая.
Калитку распахнул улыбающийся Борис.
Он так рад был неожиданному приходу прораба, что даже не удивился - каким образом тот оказался здесь вместе с Машей?
Маша познакомила Токмакова с отцом.
- Милости просим, - сказала Дарья Дмитриевна. Она вышла на крыльцо, вся пышущая жаром, только от плиты. - Много про вас от Бориски наслышаны. Обед сейчас поспеет. Вы уж тут с Кирилл Данилычем и Ма-шуткой…
Дарья Дмитриевна заторопилась обратно на кухню. А Берестов насупил густые черные брови и спросил:
- Это вы наконец чай явились пить? Так тот чай уже простыл. Неделю ждали.
- А вторично меня не приглашали. - Токмаков трагически развел руками.
- Ну вот что, - сказал Берестов строго, - хоть вы и гость, а баклуши бить нечего. Ставили когда-нибудь антенну?
- Признаться - не приходилось. У меня и радиоприемника нет.
- А у нас есть, только без антенны. Трещит - ушам больно… Пойдем-ка, прораб, до обеда поработаем.
- Да пусть отдохнет! - вступилась Маша.
- А ты что - скучать без него будешь?
- Отец!
- Не бойся, на крышу его не пущу. Он с Бориской внизу будет помогать.
- Я - внизу?! - Токмаков изобразил возмущение. - И это вы говорите верхолазу?
Вскоре высоченный шест уже торчал над крышей, антенна была натянута, и все вернулись в дом, чтобы проверить, насколько стала лучше слышимость. Борис вертел ручки приемника, и чуткий волосок обежал по шкале, подсвеченной сзади, чуть ли не весь земной шар. В эфире потрескивало, прорывался скрипичный пассаж, иноязычная речь, чьи-то далекие позывные, "морзянка", клочок джазовой музыки.
- Как говорит Пасечник - концерт по заявкам лордов, мэров, сэров и пэров, - прокомментировал Токмаков монотонные и в то же время визгливые ухищрения джаза.
- По моим заявкам тоже три раза передавали, - похвастал Борис. - Теперь жду куплеты болельщика из оперетты "Одиннадцать неизвестных".
- Мы твои куплеты и в саду услышим, - проворчал Берестов. - Идем, прораб.
Маша виновато посмотрела на сонного Токмакова, тот поплелся за неугомонным стариком.
- Лучше нет, чем фруктовые деревья, - разглагольствовал Берестов. - Весной - цветы. Летом - зелень. Осенью - плоды. Это ведь я пристрастил Машутку к деревьям. Из-за меня, грешного, она по зеленой части пошла… Здесь, в этой степи, сроду плодовые деревья не росли, а теперь - пожалуйста!
Берестов широким жестом обвел свои владения. Затем он принялся внимательно оглядывать какую-то неказистую яблоню с худосочными плодами. Токмаков воспользовался паузой и безбоязненно зевнул.
- Ну-ка, попробуйте. - Берестов сорвал и протянул яблочко размером чуть побольше райского. - Вы не смотрите, что невеличка. Скороспелка! Нет, вы на вкус попробуйте.
- Слегка напоминает примороженную рябину… - Токмаков надкусил яблоко, сморщился и оглянулся: куда бы выплюнуть? - Чуть терпкое. И даже самую малость горькое.
- Но горечь-то приятная? - обрадовался Берестов. - Похоже на косточки в вишневой наливке?
- Давно не пил, - замялся Токмаков, с трудом удерживаясь от того, чтобы снова не зевнуть. - Я больше водочку уважаю.
- Сперва здесь научился жить человек, а потом - плодовые деревья, - упивался Берестов, которому казалось, что он нашел благодарного слушателя. - Конечно, трудно деревьям. Как-то ко мне маленький воришка в сад забрался. Ну, хоть бы сорвал яблоко, съел его. Так ведь нет, ни одного яблока не попробовал. А ветку нагнул и сломал. Поймал я его и говорю: "Ты рассуди! Легче тебя воспитать, чем это яблоко вырастить…" Ругал, ругал его, потом жалко стало - прогнал. Сунул воришке яблоки на дорогу - ни одного не взял.
- Сознательный. - Токмаков незаметно выбросил недоеденное яблоко.
- Молодежь теперь понятливая. Вот Машутка моя климат исправляет. А пруд какой у нас - видели? Зеркало - тридцать пять квадратных километров. Шутка сказать! Воздух стал более влажный. Испарения. Вот сейчас духотища, а все-таки у нас в поселке градуса на четыре прохладнее, чем у завода. А в холода - наоборот, градуса на четыре теплее. В других поселках клубнику в апреле морозом прихватывало. А у нас - нет! И климат теперь нам подчиняется…
Дарья Дмитриевна показалась в распахнутом окне.
- Идите скорей обедать! А то мой Кирилл Данилыч отравит вас своими скороспелками…
За столом разговор шел о яблонях "уральский партизан", о событиях в Китае, о неуемных ветрах, которые начинают всерьез мешать верхолазам, о тигро-льве, о телевизорах, о дискуссии в биологической науке, о доменном газе, о витаминах и кто его знает о чем. Токмаков изредка бросал умоляющие взгляды на Машу, как бы вопрошая: "Ну где же обещанный отдых?"
А Маша будто не замечала ни этих взглядов, ни с трудом подавленных зевков. Ей нравилась его беспомощность, и она еще поддевала его все время, втягивая в разговор.
- Скоро уезжаете? - спросила она, когда Борис в который раз заговорил о домне.
- Стараемся как можно скорее, - ответил Токмаков. - Закончим монтаж - и прощай, любимый город. Как говорится: "Мелькнет за кормой знакомый платок голубой…"
- Удивительно, как это вы еще цвета запоминаете!
- У меня хорошая зрительная память.
- А кроме зрительной - никакой?
- Наш брат привык разъезжать налегке, - сказал Токмаков в тон Маше.
- Опять куда-то ехать? - вовремя вмешалась Дарья Дмитриевна. - Я бы так не могла. Я только один раз на поезде ехала, в Каменогорск. А потом никуда дальше пионерских лагерей не выезжала. Дарья Дмитриевна и в самом деле безвыездно прожила в Каменогорске двадцать лет. Ей привезли сюда электрическую лампочку, немое, а затем звуковое кино, трамвай, здесь она пристрастилась к телефону, к автомашине - это когда Маша работала водителем.
- А я все время на колесах, - сказал Токмаков. - И мать говорила мне: "Бездомный, как шмель!.." Но я все-таки счастливый. Строитель!
- Шмелям тоже отдых полагается, - сказала Дарья Дмитриевна. - Какое же это счастье, если нет крыши над головой?
Завязался спор о том, что такое счастье и кто может называться счастливцем.
Берестов вдруг хлопнул себя по лбу, вскочил, засобирался.
- Засиделись мы. А день уходит. На Урал подадимся, прораб? Тут рядом, под горку спустимся. Удочки есть, наживку я тебе найду…
- Никаких рыбалок! - властно сказала Маша, подымаясь. - Константин Максимович ночь работал.
Дарья Дмитриевна всплеснула руками.
- Идемте, я вас на Борискином диване устрою. Замучили человека разговорами.
Над диваном висела карта Европейской части СССР и Европы, истертая, вся в дырочках от булавочных уколов, густо исчерченная волнистыми линиями, крестика-ми, - по этой карте Берестовы когда-то следили за ходом Отечественной войны.
Маша принесла подушку, взбила ее и положила на диван.
- До чего мягкая! - сказал Токмаков, погружая руку в подушку.
- Мама сама пух собирала.
- Вы меня разбудите, пожалуйста, через час, а то я могу тут до ночи проспать…
В комнате было свежо и совсем тихо, - только мошка монотонно гудела, тычась в оконное стекло.
Маша ушла на цыпочках, будто Токмаков уже заснул, и осторожно притворила за собой дверь. Она сидела в саду, часто оглядывалась на окно, затененное сиренью, и прислушивалась.
Прошел час. Маша включила радио, подошла к двери - тихо. Она прибавила звук, потом постучала, вошла в комнату.
Капельки пота выступили на высоком лбу Токмакова. Он хмурился, шевелил губами и дышал неровно - дыхание спящего, которому снится беспокойный сон.
Токмаков открыл глаза и увидел Машу.
- Как спалось? - спросила она.
- Выспался, как тигро-лев!
- Не шумно было?
- Шумно? - Он рассмеялся. - И над ухом кричали бы - не услышал. Зато от шепота просыпаюсь.
- В другой раз буду знать.
Поздно вечером добрался Токмаков к себе домой, в Новоодиннадцатый поселок.
В эту ночь Токмаков долго не мог уснуть на своей узкой и жесткой койке.
Только в доме у матери, в Плёсе на Волге, спал он после фронта в таком уюте, как у Берестовых. Один месяц за последние восемь лет, а то все - койки, топчаны, лежанки, нары или просто мать сыра земля.
На него повеяло сегодня мимолетным теплом чужого очага с такой силой, какой он никогда не испытывал раньше. От этого он острее переживал сейчас свою житейскую неустроенность, одиночество, трудное и безалаберное кочевье.
"И почему? - размышлял он. - После всех лет войны? Разве не заслужил я лучшего? Антенну поставить бы, я теперь знаю как… Книжную полку прибить… Ящик для писем и газет завести, на дверь повесить…"
Он скользнул взглядом по стенам, перечеркнутым ломаной световой линией. Лампочку прикрывал картуз из обгоревшей и пожелтевшей газеты - жалкое подобие абажура. Плащ-палатка на двери тоже казалась скроенной из холста двух цветов - светло-зеленого и почти черного. Плащ-палатка эта призвана была оградить от коридорного шума, но все равно слышно было, как за перегородкой кашляют, считают на счетах, слышно было не только, когда будильник звонил, но и когда его заводили. Сейчас за перегородкой убаюкивали ребенка.
На стене висела потрепанная, видавшая виды шинель, которая сейчас тоже казалась пестрой. И до каких пор он будет таскать эту шинель? Токмаков снова посмотрел на нее, затянул песенку о шинели из "Василия Теркина" и спел ее вполголоса всю, до последнего куплета:
Спи, солдат, при жизни краткой
Ни в дороге, ни в дому
Не пришлось поспать порядком
Ни с женой, ни одному…
"До каких же пор цыганить? - думал Токмаков с горечью. - Никогда Новый год не встречал дважды в одной местности. И всегда в одиночестве".
В прошлом году ему предлагали остаться в Москве. И в Запорожье предлагали остаться. И Дымов уже намекал, что хорошо, мол, жить в городе, который сам строишь. А почему бы и не осесть в этом Каменогорске?
Что здесь, работы, что ли, не найдется?
Токмаков снова вспомнил, как, прощаясь, говорила ему мать, не то осуждая, не то сожалея: "Ну и работенку нашел себе, сынок! Нигде места под собой не согреешь. Бездомный, как шмель…"
9
Придя с работы, Карпухин как можно небрежнее сказал Василисе:
- Завтра в область еду. Лекцию читать. Со всех строек съедутся. Делать им, наверно, нечего в выходной день.
- А билет уже взял?
- Зачем билет? На машине поеду.
- Это кто же тебя, старый, с собой берет?
- Что это значит "с собой"? Ведь объясняю: мне Дымов предоставил машину. В пять утра прямо к дому подадут. И чего им там, в области, приспичило? Уже не могут без меня обойтись… Мало было хлопот, так еще опыт делить!
Карпухин знал, что Василиса ревниво относится к его известности, и именно поэтому прикидывался равнодушным, словно был утомлен постоянным интересом к своей работе и к своей особе: опять лекция, опять статья в газете, опять фотография, опять нужно выступать по радио, опять пришли письма с других строек, - отвечать на них некогда, а писем столько, что на одних марках можно разориться.
"Пустят меня по миру эти писаря!"
Тетка Василиса пожалела, что "победа" подкатила к их дому так рано, когда никто из соседей не видел, и только собаки со всей Кандыбиной балки провожали машину недружным лаем.
В областном городе Карпухин выступил с лекцией "Как я добился своих рекордов".
Съехались клепальщики со всего Урала.
После лекции Карпухина в коридоре Дворца культуры догнала девушка.
- Вот, пожалуйста. - Она протянула конверт. - Здесь ваш гонорар.
- Что?!
- Это вам за лекцию.
- Да вы что, смеетесь? Чтобы Захар Захарович Карпухин за свой опыт деньги у рабочих брал?
- У нас так полагается. За каждый концерт, за каждую лекцию… Что ж вы на меня кричите?
- Клепальщики без крика не могут. Я со старухой своей по душам разговариваю - и то на улице слыхать. А деньги, дочка, убери, пригодятся еще вашему клубу…
Карпухин вернулся домой на ночь глядя. И опять Василиса сокрушалась, что никто не видел, как важно подкатил ее старый на "победе".
За поздним ужином Карпухин обстоятельно рассказал Василисе и Вадиму про свою поездку.
Вадим, зная, что разговор может затянуться до глубокой ночи, решил остудить пыл старика. Он рассказал о новостях на стройке, о том, что Баграт Андриасов установил вчера новый рекорд - восемьсот пять заклепок за смену.
Услышав новость, Карпухин сразу угомонился и подчеркнуто безразлично пожал плечами.
- Можно и тысячу заклепок нащелкать. Там, наверно, браку - пруд пруди…
- Никакого браку. Дятел принял…
- Значит, Дятел со счета сбился. Присчитал вчерашние заклепки. Это у него бывает.
"Дятлом" клепальщики прозвали контрольного мастера, неразлучного с остроклювым молотком. Мастер ударяет молотком по заклепке и тотчас же прикладывает к ней палец: не дрожит ли? Заклепки, которые мастер забраковал, или, как говорят клепальщики, "склевал", он обводит мелком и для верности бьет по заклепкам керном молотка. Мелок сразу показывает, какие заклепки менять, а керном Дятел бьет на случай, если бы кто-нибудь вздумал стереть меловые кружочки или их смыло бы дождем.
Карпухин вышел из-за стола и, сославшись на усталость, стал собираться ко сну.
- Хорошего ученичка нам сосватал! - напустилась Василиса на Вадима.