А под всеми лежал ужасный Антуан "Половина-на-Половину" и поддавал огня разными шарлатанскими словами.
Так он нас купил и продал, потому что хотел закопать нас перед городскими насекомыми.
Но когда насекомые приехали на извозчиках и начали допросы с разговорами, и на разговорах все выяснилось, как оно было, и не нас выкинули со скотобойни, а мы его выкинули, и не половина-на-половину, а полностью, в окончательный расчет.
1923
Зубной гармидер
Милая Одесса! Здравствуйте, здравствуйте, молодой человек, всегда рады вас видеть! Ну, как у вас? Как на Бугаевской, на Пересыпи? А помните, лежала в 22-м году палая лошадь на Степовой? Убрали уже?
– Убрали! – угрюмо сказал одессит. – Только не в том дело! Дорздрав…
– Ну, зачем про дорздрав! Вы лучше про кокос что‐нибудь! -
– Дорздрав! – повторил одессит. По лицу его ясно можно увидеть, что сидел этот дорздрав у него в печенке и ни о чем другом он говорить не будет.
– Вы же знаете нашу Одессу! – продолжал он. – Что я вам скажу. Подражанский стал тачечником, и ему выбили два зуба – левый коренной и переднюю лопату. Дорздрав наш, вот действительно хороший гроб на нашу голову. Второй врачебный участок – целый фунт лиха.
Болит у вас зуб. Вы решаете:
– Надо выдрать!
Так когда вы уже сидите в кабинете, когда перед вами стоят два врача, один – мужчина, а другой – дама, когда вы уже закрыли глаз и навеки простились с семейством, вот тогда вам говорят:
– Подождите чуточку, мы вам ничего драть не можем. Больных мало.
И вы говорите:
– Что же вы меньше как сразу целой голоте не рвете? Что, вам надо всю Молдаванку собрать в кабинет? Хоробы на вас нет, дерите, потому что из меня уже пар идет.
– А кто будет кресло держать?
И тут вы оглядываетесь и видите, что вы сидите не на зубном кресле, а на каком‐то деревянном катафалке: обыкновенный кусок дерева, стул, а не зубное кресло.
Тут нужен специальный больной, чтоб держал стул за спинку.
И вы сидите и ждете. Ну, тут пришел один, а пломба у него, слава богу, вывалилась, и ему сказали, чтоб он схватился за стул и держал его со всей силы. А я открыл рот и кричу:
– Дергайте!
И что же?
– Еще чуточку. Вы тут не хаюйте, это вам не Привоз! Еще один больной нужен!
– Зачем? – спрашиваете вы. – Зачем вы меня мучите? Мне даже каламитно смотреть на такое лечение! Что вы делаете с человеком, у которого вместо зуба – целый пожар!
И они говорят вам:
– Чтоб мы так жили, как мы виноваты. Нужен еще один человек, чтобы держать лампу, делать вам во рту освещение. Что мы можем сделать, если у нас нет правильного зубного кресла?
Наконец приходит еще один зубной жлоб, и тут начинается настоящий гармидер. Вам держуть, вам светють, вам дерють, -
вам дерють, и вы кричите, и врач мучается, а парень с пломбой пыхтит и держится за стул, как утопленник.
Вот вы уже знаете, что такое горздрав. Это – хороший гроб на нашу голову.
1923
Железная дорога
1
Один мой знакомый американец сказал мне так:
– Когда я заставился на ваш почтамт, то у меня волосы поставились на голове.
И американец рассказал мне, что такое очередь за марками.
Я не так наивен, как мой знакомый американец. Меня трудно запугать очередью. И все‐таки, когда я пришел на вокзал, волосы мои немедленно полезли вверх.
Это была чертовски длинная очередь. Черт знает что такое. Сначала она шла по прямой, потом заворачивала в полкруга, изгибалась восьмеркой и в противоположной от билетной кассы стороне запутывалась в невыносимый гордиев узел. Черт знает что такое.
Поезд уходил в 10 часов. Часы показывали 9. Дама впереди меня спокойно сияла молочными и перламутровыми прыщами. Она была сто тридцать шестая. Я был сто тридцать седьмой. А времени было только час.
Я поднял глаза и ужаснулся. На стене висел плакат, а на плакате было написано:
ДОЛОЙ ВЗЯТКИ
Под этим местный художник карандашом пририсовал красивый наган. А под наганом мрачно чернела надпись:
СМЕРТЬ ДАЮЩИМ, ГИБЕЛЬ БЕРУЩИМ
А времени было только час, и мне надо было непременно уехать. Я отделился от очереди и начал осматриваться.
Берущие стояли тут же. На них были холщовые передники и медные номерные бляхи. Они улыбались и подвигались ко мне.
Честное слово, я этого не хотел. Я отбивался:
– Не надо.
Но тот, у которого на сердце висел № 32, вкрадчиво назвал цифру. Это была очень большая цифра. Много денег. Гораздо больше, чем билет стоил в кассе.
Честное слово, я не хотел. Но этот носильщик была сирена. Он ворковал, как голубок. Был просто безобразно убедителен. А я должен был уехать. Одним словом, я стал зайцем.
– Значит, гибель.
– Гибель.
– Смерть.
– Смерть.
Я не хотел умирать. Я схватил билет и убежал. Наган на плакате оглушительно выпалил. Или мне это показалось. Может быть, это смеялись носильщики.
Во всяком случае, я влетел на перрон, как будто за мной гналась компания динамитчиков. Дома шарахнулись, речка бросилась под ноги, поезд застонал и удалился. Искры летели назад, туда, где умирали те, которые давали, и гибли те, которые брали.
2
Меня не схватили. Я успел удрать. Я избежал карающей руки правосудия.
У меня имелось точное воображение о жизни в вагоне.
Мне дадут аршин колбасы и версту коридора. И скажут: "Вот по этому ходи, а этим питайся, пока не приедешь".
На деле все было иначе.
Я лежал на верхней полке.
Сердце мое хрипело и волновалось. Подо мной содрогались мосты и звенел рельс. Я уснул и видел тонкий, горящий сон.
Во сне плавали рыбы и задевали меня железными хвостами. Самую толстую рыбу звали Иван, и она так колотилась о мое плечо, что я проснулся.
Я увидел рыжие усы, фуражку с кантами над усами и скрещенные топоры на фуражке.
Потом я узнал, что это был ревизор движения. Но когда я проснулся, я еще ничего не знал. Я еще не знал, что я уже обречен, продан и взвешен.
Усы зашевелились. Под ними обнаружился рот, рот открылся, и изо рта выпало непонятное для меня слово:
– Три.
Я сделал большой глаз. Усы продолжали:
– Рубля.
Я молчал. Усы добавили:
– Золотом.
Он был страшен, этот человек. Член научной организации бандитизма или чего‐нибудь в этом роде. Мне стало печально и очень захотелось, чтобы он ушел.
Он это сделал. Но предварительно он произвел маленький подсчет.
Золотые рубли перевел в червонные, червонные в дензнаки, а дензнаки забрал у меня.
Поля поворачивались вправо и влево. Станционные лампы опрокидывались в темноту и летели к черту. Скосясь и надсаживаясь, поезд взбирался наверх, к Москве, к тому месту, где на двух берегах реки стоят тысяча башен и сто тысяч домов.
– Три, – сказал неприятный голос в темноте.
И сейчас же блеснул желтый фонарь. Я снова увидел проклятые рыжие усы. Он покачивал надо мной фонарем и грозно ждал.
"Еще два часа такой оргии, – подумал я, – и у меня не останется ни копейки".
Фонарь безнадежно висел над моим животом. Над моим животом колебались страшные усы.
– Сжальтесь, – пискнул я. Он сжалился. Он сказал мне все. И я все понял.
Я безумец. Не на верхней полке надо было быть, а на нижней. Безумец. Не лежать, а сидеть. И если я этого не сделаю, то меня будут штрафовать, штрафовать, штрафовать, пока не кончится путь или пока я не умру.
Потом он взял положенное число золотых рублей и потащил свои усы дальше. А я свалился на свое место и внимательно принялся изучать свой билет.
Ничему это не помогло. Штрафы сыпались, как полновесные пощечины.
За раскрытую дверь я уплатил.
За окурок, брошенный на пол, я уплатил.
Кроме того:
Я уплатил за плевок, не попавший в плевательницу, и за громкий разговор, который приравняли к пению, а петь в вагоне нельзя.
– Три да три – шесть. Шесть раз шесть – тридцать шесть. Придет страшный рыжий с топором и усами.
Начинался бред.
Пепел я ссыпал в башмак, скорлупу от орехов хранил за щекой, а дышал соседке в ухо.
В Брянске я умолял меня не бальзамировать и отправить багажом.
Рыжий отказался. Тогда я положил свою просьбу к ногам одного блондина. Но блондин адски захохотал, подпрыгнул, ударился об пол и разлетелся в дым.
Это был бред. Я вернулся к своему месту и покорно повалился. Все это время с меня брали деньги.
Вокруг меня организовалась канцелярия, артельщики подсчитывали взимаемые с меня штрафы, касса хлопала форточкой, служащих набирали помимо биржи труда, биржа протестовала, секретарь изворачивался, и Надя все‐таки осталась на службе.
Я приносил большой доход. Связь с американскими концессионерами налаживалась. Кто‐то уже украл много денег, и над адской канцелярией витал призрак ГПУ.
Пейзаж менялся, лес превращался в дым, дым в брань, провода летели вверх, и вверх в беспамятстве и головокружении летела страшная канцелярия.
3
Брянский вокзал в Москве сделан из железа и стали. Дорога кончилась.
Я сделан из костей и невкусного мяса. Поэтому я радовался и смеялся. Дорога кончилась.
Теперь я буду осторожен. Я не знал, что есть страшное слово:
– Три.
Я не знал, что есть рыжий с тонкими усами. Он приходит ночью с фонарем и берет штраф. Днем он приходит без фонаря, но тоже берет штраф. Его можно узнать по топорам и лопатам, которые теснятся по околышу его фуражки.
Это ревизор движения.
Теперь я буду опасаться.
Я буду сидеть только на своем месте и делать только то, что разрешается железными законами железной дороги.
В вагоне я буду вести жизнь индийского йога.
Все‐таки я ничего не знаю.
Может быть, меня оштрафуют.
1923
Мармеладная история
1
По Москве шел барабанный дождь и циркулировала вечная музыка. За Москвой толпилась весна.
Развертывалась явная дребедень. При мне был лишь карманный портрет любимой и оранжевая копейка. Оконное стекло не опускалось – испортился механизм. Купе могло предложить мне только жару и голод.
Но я поехал. Меня притягивала карамельная юбка.
Верно то, что путешествие было омерзительно. Теперь я этого не думаю. Имена, раз написанные кровью, второй раз пишутся сахаром. Девиз, написанный на знаменах дивизий, бравших Крым, мармеладной канителью повторен в сиятельной кондитерской на башне из сладкого теста.
Нет ненависти, которая не превратилась бы в воспоминание. А плохих воспоминаний нет.
Носильщики гаркали, уезжающие нюхали цветы, провожающие от скуки обливались слезами. Все было в порядке.
Поезд задрожал и сдвинулся.
Я лег.
2
Он пришел ко мне, когда я спал, и застрелил меня.
Когда я умер, он украл письма и стал читать их, сев на мои мертвые ноги.
Я увидел знакомый, высокий и нежный почерк. Я уже прочел свое имя. Чтобы читать дальше, надо было шире раскрыть глаза.
Я открыл их. В купе было жарко. Я видел мерзкий сон.
Четыре моих спутника говорили о мебели.
Их было хорошо слушать.
Стулья из бедного ясеня расцветали, покрывались резьбой и медными гвоздиками.
Ножки столов разрастались львиными лапами. Под каждым столом сидел добрый, библейский лев, и красный лев лежал на стене Машиной комнаты, дрожа и кидаясь каждый раз, когда огонь выбрасывался из печки.
Комната была в центре всего мира, а в комнате, на стене, дрожащий лев.
Я молча глядел на него. С плеча катилось дыхание Маши, и в дыхании я разбирал слова, от которых сердце падало и разбивалось с незабываемым звоном стеклянного бокала.
Я проснулся во второй раз.
Стекла вагона еще звенели от резкого торможения. Разбивая стрелки и меняя пути, поезд подходил к забрызганному огнями Малоярославцу.
Я свесил голову и заглянул вниз.
Мебельщики рвали курицу.
Весь путь я молчал.
Мебельщики сатирически осмотрели меня и неожиданно перешли с русского языка на жаргон.
Но я уже не слушал.
Поезд валился к югу. От паровоза звездным знаменем летел дым. От жары в купе стоял легкий треск.
Во всем, конечно, виновата жара. Они одурели от нее.
– Гепеу, – сказал один из мебельщиков. – По морде видно. Не бойтесь, он не поймет. Он не знает языка.
3
Они ошиблись.
Жаргон я понимал.
Я был солдатом и видел бунтовщицкие деревни. Я узнал любовь и помню худые, вызывающие нежность руки и картофельный снег, падавший на Архангельский переулок. Я работал на строгальных станках, лепил глиняные головы в кукольной мастерской и писал письма за деньги.
Но для мебельщиков мир был полон духоты. Догадка немедленно стала уверенностью.
Поля почернели, тучи сорвались с неба и загудели. Внизу шел громкий разговор обо мне.
Через полчаса к делу припутались факты.
Я услышал, что расстрелял тысячу человек. Я был беспощаден.
Ореховые лакированные буфеты разлетались в щенки от выстрелов моего револьвера.
– Он погубил не одну девушку!
Я рвал на них платья синего шелка, который теперь нигде нельзя достать. Шелк был расшит желтыми пчелами с черными кольцами на животах.
На поезд напала гроза. Само убийство гналось за нами. Молнии разрывались от злобы и с угла горизонта пакетами выдавали гром.
Внизу мне приписывали поджог двухэтажного дома.
У меня была только одна оранжевая копейка. Час захвата власти настал. Я сел и спустил ноги:
– Евреи.
Я ликовал и говорил хриплым голосом:
– Евреи, кажется, пойдет дождь.
Небо треснуло по всем швам. Всему настал конец.
Свои слова я сказал на жаргоне.
4
Дни мебельщиков почернели, и жизнь стала им, как соль и перец.
На меня было столько наклепано, что никакое извинение не могло быть достаточно. Мебельщики были в моих голодных лапах.
Началось счастье.
Я съел курицу, а потом все остальное, вплоть до кислых яблок.
– Кушайте, – сказал один из мебельщиков, – вам станет прохладно и кисло.
Это была бессильная ирония побежденного.
Впрочем, я немедленно его наказал.
– Мне скучно, – сказал я. – Расскажите что‐нибудь веселое. О сотворении мира и вообще всю Библию.
Бедный старик начал, и я узнал, в какой день на небе затряслась первая звезда и в какой была сотворена рыба-скумбрия.
В Крутах я пил вино, а Сарра сидела под зеленым деревом, и старик сообщал мне краткое содержание разговора, который она вела с тремя молодыми ангелами.
Я ел, как свинья, а старик все время рассказывал для моего развлечения.
Над ямой стояли львы и смотрели на Даниила зелеными глазами. Даниил валялся с засыпанным землей ртом и жаловался.
Львы слушали и молча уходили. На их место приходили другие и лупили зеленые буркалы.
В окне на мгновенье задерживалось зеленое цветенье семафоров и молча уносилось назад.
Колеса били по стыкам, и пока поезд шел на юг, пока паровоз кидал белый дым и проводники размахивали желтыми квадратными фонарями, там, куда я ехал, еще ничего не знали.
Там еще не знали, что писем, падающих в большой чугунный ящик у почтамта, оказалось мало, что телеграммы показались мне недостаточно быстрыми.
Там еще ничего не знали, а я уже скатывался к югу, огонь в семафоре сделался огромным-огромным, и влетевшие в него вагоны запылали.
Зеленый, горящий одеколон навалился на меня сразу, и, задыхаясь, я прорвался сквозь сон.
В вагоне никого не было.
Я приехал.
5
Я увидел серые и голубые глаза и карамельную юбку.
Мы сидели на холодном, как серебро, подоконнике и молчали.
На пароходах разбивались склянки, собачьи стада задавленно и хрипло кричали "ура".
Небо облилось лимонным соком. Пришло утро.
– Папа приехал в тот самый день, когда ты! – сказала Маша. – Тебе надо с ним стать знакомым. Но не сегодня. Он не спал всю дорогу.
– Почему же он не спал? – рассеянно спросил я.
– К нему пристал какой‐то негодяй и заставил всю дорогу рассказывать Библию. Пойдем завтра вместе?
– Завтра? – я пошел в угол комнаты. – Нет, завтра я занят и не смогу.
Я не пошел к нему. Но мне придется пойти. Я думаю, что все обойдется. Ведь слова, раз написанные кровью, второй раз пишутся сахаром.
1923
Повелитель евреев
1
В Брянске шел дождь, за Брянском толпилась весна. Я заметил ее только у Нежина. Причиной этому послужили четыре мебельщика, которые ехали в одном купе со мной.
Толстую даму – моего пятого спутника – я тоже не забуду. Я ненавидел ее все время, которое необходимо скорому пассажирскому поезду, чтобы пройти расстояние от Москвы до Казатина. В Казатине она собрала свои вещи и ушла. Только тогда я смог опустить оконную раму.
– У меня тридцать восемь градусов, – сказала толстая мануфактурщица на Брянском вокзале, – я могу простудиться, если этот ветер будет продолжаться.
Раму подняли, и до Казатина воздух, разгорячаясь все больше, быть может, послужил поводом к тем событиям, о которых мне надо здесь сказать.
Это главная цель моего рассказа. На протяжении полутора тысяч верст я был повелителем четырех мебельщиков. Мне воздавали почести. Я имел подданных, которых держал в страхе. Четыре моих спутника лежали на моей ладони, как воробьи, выпавшие из гнезда.
Сахар стал для них солью, а дни их почернели. Мое маленькое княжество образовалось в одном из купе поезда № 7, который от Москвы валился на юг, продираясь сквозь кустарники со скоростью сорок верст в час, а иногда и меньшей. Мануфактурщицу я мог уничтожить, но не сделал этого.
– Иля, – сказал мне пятнадцать лет назад один мой приятель с расстегнутыми спереди, как и у меня тогда, штанами. – Иля, будем ухаживать за девочками. В "Детях капитана Гранта" я читал, что нет большего счастья, чем это!
Я сентиментален и простодушен. С тех пор разговор с женщиной я считал за счастье. Потом я увидел, что не всегда это так. Маленькие девочки превращались иногда в несносных дам. Но уважение к женщине у меня осталось навсегда, и поэтому я терпел своенравие мануфактурщицы.
Все‐таки если мне придется на моей жизни еще раз встретиться с ней, я буду этому рад. Имена, раз написанные кровью, второй раз пишутся сахаром. Я понял это, когда увидел башню из сладкого теста в магазине Моссельпрома. Девиз, написанный на знаменах дивизий, был повторен сахарной цепью на сладком тесте.