19
Кости не было дома, а к Таисе пришла та девочка, что когда-то познакомила ее с милиционером. Они шептались, и вдруг Таиса сказала:
- А вам, мама, не надоело отсвечивать? Не имеете тактичности выйти из комнаты, где людям надо между собой поговорить.
Мать даже задрожала от оскорбления и гнева, так бы и хлопнула по гладкому наглому лицу, так бы и крикнула: сама убирайся отсюда! Но ведь Костина жена, но - ребенка ждет, но - не привыкла мать скандалить, совестно. Ушла в кухню и расплакалась. И не выдержала - пожаловалась соседке. Соседка пожаловалась Косте. Костя на Таису закричал страшным голосом. Таиса выскочила в коридор и тоже закричала:
- Товарищи, помоги, старая ведьма портит нашу семейную жизнь, она Косте на меня наговорила, она его бить меня учит, заступитесь за женщину в положении!
Небывалая в квартире вышла сцена, казалось бы - как после того жить им вместе? Но поди ж ты - живут.
Уже все зная про Таису, ест с ней Костя за одним столом, спит в одной постели, и ждут они от их союза ребенка.
И мать тут, - а куда ей деваться?
Купили телевизор и смотрят совместно.
Но друг на друга Костя и мать не смотрят.
Ему стыдно и мучительно, и что делать - не знает.
И матери мучительно и стыдно за него, и не может ему помочь.
Одна Таиса говорит, за что-то выговаривает, на что-то жалуется, кого-то критикует, а Костя ей ответит изредка, когда уж нельзя не ответить, а то молчит. А матери и дыхания не слышно.
Таиса уйдет - и вдвоем они молчат или говорят о постороннем.
Костя уйдет, Таиса останется - это уж вовсе ложись да помирай: сплошная ядовитая злоба, словно одно только у нее на уме - как еще побольней укусить свекровь. Словно поселилось в доме кусачее злое животное и нет от него спасения.
Даже когда они оба уходят, Таиса и Костя, мать не чувствует себя, как бывало, хозяйкой, не может ходить вольно из комнаты в кухню и из кухни в комнату, никого не боясь. В кухне и коридоре соседи, одни держат сторону Таисы, другие жалеют мать, расспрашивают, советуют, ругают Костю, что допустил такое, - все это матери невыносимо.
И стала сама уходить: переделает что от нее требуется, уйдет в скверик и сидит там до того часа, когда уже можно приладить в коридоре раскладушку и лечь.
Дети играют на песке, она думает: будет у Кости сыночек или дочечка, мой внучек или внучечка, я нянчить буду, общая будет у нас любовь, общая забота, - может, смягчится Таиса.
Но тут же подумает: нет, еще хуже будет, не угодишь тогда ничем ей, живьем съест.
И так душно, так безнадежно станет на сердце у матери, и сидит она вся понурая среди играющих детишек и цветущих цветов.
20
Легче всего Косте было на работе: все правильно - тебе нужно ехать по твоему делу, а я тебя везу, это мое дело, и мне до лампочки, что кто-то назовет неуважительно и грубо - шоферюгой.
Пассажир, конечно, разный, попадется такой склочник, что не дай бог, бывает, что и пьяный ввалится в машину и потом с ним возись, и в гараже мало ли какие случались споры и неприятности, но так или иначе за баранкой Костя чувствовал себя человеком. А дома, сидя на новом чешском стуле перед новым телевизором, он не чувствовал себя человеком.
Он думал о том, что это дурное, скандальное, длинное лето пройдет, и наступит осень, и осенью он начнет посещать вечернюю школу. Она займет много времени, если заниматься как следует (а уж он постарается заниматься как следует); меньше придется быть дома и думать о доме, что так тяжело и делает его старым, и прививает ему дрянные черты, каких у него не было, трусость, например, покорность, например.
Вроде все было сделано по-хорошему, думал он, без аморальности, с установкой на крепкую семью, во Дворце культуры познакомились, во Дворце бракосочетания регистрировались, сплошные дворцы, и даже у нее фата была, а жизни нет.
Как я мог на ней жениться, думал он, когда она сидела с ним перед телевизором на другом чешском стуле и рядом был профиль ее всегда раздраженного лица с большой щекой и висячей серьгой в ухе. Главное, вечно это выражение, будто ей чего-то недодали и норовят еще недодать, но ведь это выражение и раньше было, оно всегда было, как же я не замечал?! Он слышал ее сопенье, а потом она открывала рот и что-нибудь говорила, и при этом у нее жабы сыпались изо рта, как в какой-то сказке, которую он читал в детстве.
Она грузно вставала и вытесняла своей расплывшейся фигурой эти бунтарские мысли, и он опять и опять сознавал, что прикован к ней цепью крепче всяких регистрации во всяких дворцах.
В школу, думал, в школу! Далеко идущие планы рисовали ему, что он кончает вечернюю школу и заочный институт и становится, ну, скажем, геологом (геология его не привлекала, но это уже другой вопрос), и круглый год проводит в командировках где-то у черта на куличках, а Таиса сердится и ревнует, но не препятствует, потому что ему платят большие командировочные.
Форменным каким-то мечтателем стал.
А почему, собственно, мечтателем? Другие кончают же и школы, и институты. Чем он хуже? Геологами становятся, учителями, кем хочешь.
Долговато этого добиваться. Трудновато - особенно работая и имея семью.
Он добьется тем не менее.
На пятерки не потянет, но на тройки и четверки - вполне.
Будет ли Майка учиться после всех событий?
Костя спросил у матери:
- Что там о Майке слышно?
- С бабкой мучается.
- Болеет бабка?
- Да поднялась, но плоха. Как малое дитя. Ничего не понимает, всего требует. То лимончика к чаю, то курочку, то конфет ей каких-то. Ну, Майка старается: сама не поест, а старухе несет.
- Бедная Майка, - сказал Костя.
И в тот же день, надо же, встретил Майку на своей лестнице. На груди у нее была почтальонская сумка, а в руках кипа газет. Она остановилась у соседней двери и стала рассовывать газеты по ящикам. Ничего в ней такого не замечалось, чтоб сказать - вот эта однажды не захотела жить и перерезала себе вены. Только платье на ней было с длинными рукавами, несмотря на жаркий день.
- Здравствуй, Майка! - сказал Костя, почему-то обрадовавшись. - Что, почтальоном заделалась?
- Да, - ответила она.
- И сколько платят?
- Пятьдесят пять рублей.
- Ну что ж, - сказал он, - тоже деньги.
Она не ответила и побежала наверх. А он себя ругнул, что не так поговорил с ней: теплоты не выказал, и, наверно, ее обидел его глупо-шутливый тон, когда он сказал - тоже деньги. И опять-таки глупым кривляньем было некультурное слово "заделалась", когда он знает отлично, что надо говорить "сделалась".
21
В скверике, где как беспризорная сиживала мать, каждый вечер гулял чистенький пожилой гражданин с чистенькой собачкой на цепочке.
Собачка бегала, увлекая его за собой, нюхала землю и поднимала ножку, и он ее уговаривал:
- Тузишка, Тузишка, на цветы нельзя!
Уморившись, садился на скамейку и вытирал полное лицо и шею чистым платком, а собачка сидела у его ног и весело дышала, высунув язык.
Мать так привыкла видеть их в скверике, что если они появлялись позже обычного, она их искала глазами, а увидев, говорила себе: а, вот они!
И пожилой гражданин, видя ее всегда на том же месте, стал с ней здороваться очень вежливо. А однажды подошел и, держась левой рукой за собачкину цепочку, а правой приподняв над лысиной чистенькую кепку, отрекомендовался:
- Разрешите представиться, персональный пенсионер такой-то.
Мать ответила, смутившись:
- Очень приятно.
Он спросил:
- Вы позволите присесть?
Она ответила:
- Пожалуйста.
Он поклонился и шаркнул ногой и только после этого присел на приличном расстоянии.
- Извините, гражданка, - сказал он, - но я замечаю, что у вас какое-то несчастье, не могу ли я как-нибудь помочь в ваших обстоятельствах?
- Ах, - вздохнула мать, - никто мне, товарищ, не поможет в моих обстоятельствах.
- Конечно, - сказал пожилой гражданин, - если речь идет о потере дорогого человека, то эту рану в состоянии исцелить лишь время, я на себе испытал. Но от всего прочего существуют лекарства, из них самое лучшее помощь коллектива.
- Не со всякой бедой пойдешь к коллективу, - возразила мать. - С иной бедой идти - только срамиться, а пользы не будет. Да у меня и коллектива нет: я пенсионерка.
- Помилуйте! - воскликнул пожилой гражданин. - Вы что же, считаете, что, уйдя на пенсию, мы выпали из коллектива? А жилтоварищество с его народонаселением, зачастую равным населению среднего западноевропейского города, с его домовым комитетом, с его товарищескими судами и художественной самодеятельностью, - разве это не превосходный коллектив?! Гражданка, поверьте, ваша беда в том, что вы себя вообразили оторванной от коллектива!
Мать понимала, что никакой товарищеский суд не вразумит Таису, а только ушаты оскорблений и клеветы выльются публично на нее - на мать, изгнанную из дома, а художественная самодеятельность тут и вовсе ни при чем, но все же упоминание о существовании всего этого было отрадно, оно расширяло ее мир, чересчур в последнее время ограниченный. А еще приятней было, что сидит рядом симпатичный, высококультурный человек и хочет прийти ей на помощь.
- Кстати, - сказал он, - я бы не подумал, что вы на пенсии, вы смотрите моложаво, если б не следы глубокой удрученности…
И он сострадательно взглянул на ее бледное лицо с запавшими щеками.
- Где там молодо, - сказала мать, - живу и думаю: умереть бы, что ли…
Она заплакала и в слезах рассказала свое горе. Пожилой гражданин слушал со вниманием, опустив подбородок на грудь. Когда же она закончила свой рассказ, он сказал:
- Все это грустно и печально, как все родимые пятна капитализма, и мы еще вернемся к этому разговору, а пока, гражданка, - разрешите ваше имя-отчество?.. - пока не пройтись ли нам с вами, что ж все сидеть, моцион улучшает кровообращение.
Они вышли из скверика и пошли по улице. Тузишка бежала впереди, мелко перебирая ножками, и на сердце у матери отлегло капельку. А на другой вечер пожилой гражданин пришел без Тузишки и принес два билета в кино, они сидели на хороших местах, и он угостил мать пломбиром в стаканчике.
22
Заказное письмо принесла Майка в квартиру, где жил Костя. Сосед расписывался в получении, и в это время Костя проходил по коридору и сказал:
- Здравствуй, Майка.
Таиса услышала. С искривленным лицом - Костя не сообразил остановить ее - вышла за Майкой и сказала громко:
- Ты за одним бегала, дрянь, не вышло твое дело, теперь за мужа моего взялась, чтоб я тебя на нашей лестнице не видела, а то я на тебя в школу заявлю!
Костя выскочил на площадку. Майка стояла с почтальонской сумкой на груди, обернувшись к Таисе. Она не сразу поняла, зачем ее остановила эта женщина, чего от нее хочет. Но вдруг кровь хлынула в белое лицо, Майка рванулась и побежала вниз.
- Майка, - крикнул Костя, - Майка, подожди! - и бросился за ней. Она мчалась, едва касаясь ступенек, ситцевая юбка взметывалась на поворотах. Только внизу он ее догнал, у выхода.
- Майка, постой. Слушай, ты не придавай значения. Она ребенка ждет, ты же видишь. Ну и говорит, что придет в голову, ерунду всякую. Не придавай значения. Успокойся.
Слезы у нее так и лились и капали на почтальонскую сумку. Потому, должно быть, и остановилась здесь у выхода в темноватом закутке, не побежала дальше во двор, где люди.
- Ну-ну. Хватит, слушай. Ну, Майка, ей-богу. Мало кто чего вякнет.
У нее сквозь сжатые губы вырвался стон, и прямо ударил его этот стон - чего б не дал, кажется, чтоб она так не стонала.
- Наплюй, и все. Нашла на что обращать внимание. Ну Майка, Майка. Ты ж молодчина.
Ну хотя бы снять с нее эту сумку и самому всё разнести, а она чтоб посидела тихо дома и выплакала до конца обиду.
- Я помню, какой ты боевой девчонкой маленькая была, совсем маленькая. Мальчишек вдвое старше не боялась, войну нам объявляла.
Она ведь и сейчас была маленькая, хоть и выше него. Хотелось погладить ее по голове. Но не посмел. Особенно после того, что наговорила злобная дура.
- Жутко была смешная, так, бывало, и смотришь, как бы нам насолить.
Она продолжала плакать, но обратила на него свои темно-карие глаза, и в них появилось наивно-внимательное выражение, словно своим напоминанием он возвращал ее к детству, и что-то затеплилось в ней от той девчонки. У него от этого выражения задрожало сердце, и он обрадовался, что нашел-таки, что сказать ей человеческого, что она смотрит на него. И заторопился по найденной дорожке:
- Жутко смешная. Закутает тебя бабушка в платки, как матрешку. Мы проходим по лестнице, а ты ляжешь и лежишь, как будто мы тебя сбили. Чтоб потом бабушке на нас наябедничать. Жутко вредная. А мы тебя и не трогали даже.
Она смотрела все доверчивей, и он торопился, стараясь, чтоб голос не дрогнул:
- А то сидим на лавочке в скверике, а ты придешь и песок нам в глаза… Не помнишь? Ну как же! Станешь с полным совком и стоишь, а ветер нам прямо в глаза… Мы тебе сделаем замечание, а бабушка нас хулиганами обзовет, тем дело и кончится… И папу твоего я хорошо знал, мы его очень уважали, не знаю, правда или нет, но у нас было мнение, что он в танке горел… Надо же, в танке горел, вроде легко выговаривается, а пережить это… Он, бывало, придет, а ты ему навстречу бежишь и спрашиваешь: "Что ты мне принес?"
Майка перестала плакать и слушала, как слушают интересное разумные, серьезные дети. Но он уже иссяк и не мог придумать, что же еще сказать ей. Она вытерла лицо, детское выражение исчезло, чуть улыбнулась ему губами, опухшими от плача, и, не сказав ни слова, ушла по двору, залитому звонким асфальтом и солнцем.
23
Пожилой гражданин сделал матери предложение! Они гуляли вместе, и он ей рассказывал содержание газет, которые он читал в большом количестве, о неграх в Америке и неграх в Африке, и кто убил Кеннеди, и о полетах в космос, и несколько раз он ее водил в кино, а один раз даже в цирк, куда она надела свою выходную вязаную кофточку и прозрачный шарфик. Она стеснялась, что он не соглашается брать ее долю за билеты, она привыкла платить за себя сама, но он говорил:
- Даме платить не полагается.
А по дороге из цирка, где были дрессированные львы, акробаты, лошади, и женщины плавали в воде как рыбы, и мотоциклист ездил по стенке вверх колесами, вниз головой, - по дороге из цирка он почтительно, но энергичным голосом сделал ей предложение выйти за него замуж: не как-нибудь, а зарегистрировавшись в загсе и поселившись с ним, как полагается супруге.
- Да ну что вы, - смеясь, сказала мать, когда разобрала, о чем он говорит, - что вы, на самом деле.
Но он сказал:
- Мы еще вернемся к этому разговору.
Разговор возобновился на скамейке в скверике. Тузишка сидела у их ног и радостно дышала, высунув язык.
- Сейчас, - говорил пожилой гражданин, - у меня условия довольно неважные: комнатка в коммунальной квартире, весьма запущенной. Но поскольку жилищный вопрос Неизмеримо улучшился, мои личные перспективы тоже оптимистические.
Мать смеялась, что он говорит о перспективах, как молодой, но это ей нравилось. Легкий, думала, человек, не стал бы ворчать, бубнить как дурак: бу-бу-бу.
- Наш дом, - с удовольствием слушала она дальше, - ставят на капитальный ремонт, а жильцов расселяют. Мне, как персональному пенсионеру, обещали отдельную однокомнатную квартиру в районе парка Победы.
- Отсюда далеко, - сказала мать.
- Но какое сообщение! - воскликнул пожилой гражданин. - Вы садитесь в метро, и через пятнадцать минут вы в центре!
Может, подумала мать, оно и неплохо, что далеко. Может, мне и не захочется садиться в метро и ехать, чтоб повидать их. Вот не захочу и не поеду, пусть как хотят себе. Ах, что я, а внучек-то или внучечка, общая любовь! Ах, о чем я, глупая, рассуждаю, куда в мои годы замуж!
- На Московском проспекте, - продолжал пожилой гражданин, - все магазины, какие угодно. От мебельного до пирожковой. Хотя лично я, грешник, люблю пирожок домашний с пылу с жару к утреннему кофейку.
Да, это неплохо, подумала мать, к кофейку горячий пирожок с капустой. Или с яичком и зеленым луком.
- Не каждый день, конечно, - сказал пожилой гражданин. - Если нет настроения или, скажем, недомогание, поясница болит, - мы с Тузишкой сходим купим в пирожковой. Горячие пышки тоже очень хорошо, и возни меньше.
Начинался дождь, скверик опустел, а они сидели, не уходили.
- Вам плохо, - говорил пожилой гражданин, - и мне одному плохо. И что ни говорите - старость приближается. Разве не логично объединить два неустроенных существования в одно устроенное и годы заката озарить светом?
Замечательно говорил, очень умный человек и с душой, даже о пояснице ее позаботился заранее. Мать, слушая, то смеялась, качая головой, то вздыхала, то утирала слезинку, но решиться не могла никак.
- Я подумаю, - отвечала она.
24
Таиса сказала:
- Когда я рожу, надо выписать мою маму из Будогощи.
- Что ж, - сказал Костя, - пусть приедет погостит.
- Не погостит, а кто с ребенком будет, ты думал?
- Как кто? Моя мама будет.
- Никому, - сказала Таиса, - я не доверю ребенка, кроме моей мамы. Твоя и не интересуется нами, чтоб ты знал. Каждый вечер уходить повадилась.
Костя отвел взрывчатую тему.
- С пропиской, - сказал он, - трудно.
- С пропиской уладится. Ты только ее предупреди, чтоб не возражала.
Мать пришла намокшая под дождем, с розовыми пятнышками на скулах.
- Мама, - спросил Костя, - ты не будешь возражать, если мы выпишем Таину маму из Будогощи ходить за ребенком?
Стоя у порога, мать развязывала мокрый платок, и Костя на нее смотрел тревожно, боясь, что она что-нибудь скажет против и опять разразится безобразный, постыдный скандал.
- Так, - сказала мать. - Ну, выписывайте.
- Прописать надо, - пробурчала Таиса.
- Прописать надо, - сказал Костя, довольный, что все обходится мирно.
- Выписывайте, прописывайте, - сказала мать, тихо задыхаясь, - меня здесь не будет, я замуж выхожу. - И пошла в кухню повесить платок на веревку.
- Что она сказала? - спросил Костя.
- Черт те что, - сказала Таиса, вытаращив глаза. - Замуж, говорит, выходит.
- Ну да.
- Сказала: замуж.
Костя взял сигареты и закурил, чтоб освоить новость, и услышал хихиканье. Таиса хихикала, прикрыв рот пухлой рукой с наманикюренными ногтями.
- Перестань, - попросил Костя.
Она прыснула и закатилась смехом, первый раз он услышал, как она смеется:
- Га-га-га-га!
А он вдруг света не взвидел от ненависти. Схватил эту руку выше кисти и бешено сдавил:
- Замолчи, Будогощь!
Но сейчас же: что я делаю!.. Брезгливо оттолкнул ее, так что она села на кровать, и вышел из квартиры быстрым шагом.