– Андрюш, ты бы песенки попел, а?! – в голос сказали с разных концов стола Света с Оксаной.
– Парамоша вон пусть попоет, у него лучше выходит, – мрачно отозвался Богомазов.
– Андрюш! Ну ты что? Ну, Андрюш?! – Ириша, улыбаясь, быстро погладила его руки, лежащие на столе, вынула из них очки и надела на него. – Ты ведь знаешь, что лучше тебя никто не поет.
Сегодня она была в новом, темно-синем, свободно спадавшем от лифа широкими складками, платье, сделала, стянув волосы на затылке в тугой крепкий пучок, строгую, гладкую прическу, и опять этот контраст между подчеркнутой женственностью платья и аскетической, монашеской простотой прически как бы выявлял в ней всю ее зрелую, яркую женскую прелесть.
– Ты хочешь, чтоб я попел? – поправляя очки на переносье и светлея лицом, спросил Богомазов.
– Ну, конечно, – все так же улыбаясь и глядя на него, сказала Ириша.
Наташа выбралась из-за стола и вышла на кухню.
Ей было обидно и грустно. Ей было обидно, что Савин пьет рюмку за рюмкой, будто ее и нет рядом, будто ему здесь совершенно нечего делать, кроме как напиться, и ей было грустно, что новая, иная, ее собственная, отличная от их жизнь началась, ей надо жить ею, ступать по ней куда-то вперед, а она вместо этого снова здесь, в их жизни, среди всего того, что переросла, что уже отринула, и снова, в тысячный раз, должна слушать все те же песни Богомазова под гитару.
– Попутный ветер наполняет нам паруса мечты… – пел в комнате Богомазов.
"Тогда уж ветер мечты, а не паруса мечты", – подумала Наташа. Она взяла с подоконника чьи-то сигареты, нашла спички и закурила.
Из комнаты вышел Столодаров.
– Натанька! – вполголоса сказал он, стоя на пороге кухни, и повторил: – Натанька!
– Что? – отозвалась Наташа.
– Пойдем погуляем по свежему воздуху, – сказал Столодаров. – В новогоднюю ночь нужно не в душном помещении сидеть, да еще без елки, а гулять по улицам.
Наташа отвела занавеску и посмотрела в окно. За ним была темнота, и в этой темноте горели кругом сотни других окон. Город праздновал наступление нового года, нового счастья.
– Пойдемте, Коля, – сказала Наташа. – Вы мне будете рассказывать о своих кристаллах. Как вы их выращиваете и с чем потом едите.
Они прошли в прихожую, оделись, стараясь не шуметь, и, выходя, постарались как можно тише хлопнуть дверью.
Ночь была морозная, с высоким звездным небом, наполненная сотнями близких и дальних звуков: музыкой, голосами людей, песнями, завыванием автомобильных моторов. Где-то над головой выстрелила хлопушка.
– Так рассказывать тебе, Натанька, о моих кристаллах? – спросил Столодаров, пытаясь обнять Наташу.
– Нет, Коля, – отстраняясь, сказала Наташа. – Вы мне уже вполне достаточно как-то рассказывали о них.
В тот раз, когда Столодаров провожал ее до дому, всю дорогу он рассказывал ей о своей работе и уговаривал, выбирая профессию, остановить свой выбор на химии.
– Мы можем вообще заняться чем-нибудь другим, – беря ее под руку, останавливая и разворачивая к себе, сказал Стлодаров.
– Ой, Коля! Ну, пожалуйста. – Наташа высвободила руку и укоряюще посмотрела на него. – Не надо со мной так. Вы взрослый человек, а я еще совсем маленькая. Расскажите мне действительно о чем-нибудь, расширьте мой кругозор.
Она пошла дальше по тротуару, Столодаров догнал ее и снова взял под руку.
– Вся в сестричку, вся, вылитая, – в восхищении сказал он, шагая рядом, и черные лохматые брови его тоже восхищенно двигались. – Та такая же: голой рукой не возьмешь.
– А и не надо брать, – как можно равнодушнее сказала Наташа. Ей было приятно сравнение с Иришей. – Зачем же брать, что вам не принадлежит.
Столодаров захмыкал.
– А кому же оно принадлежит?
– Вы о чем? – Сердце у Наташи обмерло. – Вы можете яснее, Коля?
– Яснее… Хм. Яснее… – Столодаров искоса заглянул Наташе в лицо. – У тебя что, – спросил он затем, – в самом деле роман с Савиным?
Сердце у Наташи заколотилось, будто сорвалось со своего места, будто побежало, побежало, силясь уйти, скрыться, спрятаться от кого-то.
– Это откуда вы взяли? – напряженным, обрывающимся голосом спросила она.
– Говорят.
– А сейчас про нас с вами говорят: хлопнули дверью – и исчезли куда-то.
Мимо них прошла подвыпившая компания парней и девушек человек в десять, один из парней нес в руках переносной магнитофон, и Наташу со Столодаровым на мгновение охлестнула волна жестяной, дребезжащей громкой музыки.
– Так отрицаете, Натанька? – спросил Столодаров, когда компания со своей оглушающей музыкой отошла от них.
– Ой, бога ради, перестаньте. – Наташа высвободила свою руку из его. – Вы для этого меня позвали гулять – портить мне настроение? Расскажите лучше анекдот. Это у вас хорошо выходит.
Столодаров захохотал:
– Та-ак-с! Ладно… Замнем для ясности. Анекдот, значит?
Он рассказал Наташе подряд анекдотов десять, ни одного Наташа не знала и, как всегда, когда слушала Столодарова, досмеялась до того, что заболел живот.
– Ну вот, Столодаров, – сказала она, – можете же вы быть прелестью, когда захотите.
– Прелестью. Хм. Когда захочу… – двигая из стороны в сторону своей тяжелой челюстью, проговорил он. – Вся всестричку, вся, вылитая…
За освещенными окнами в домах двигались человеческие фигуры, танцевали, курили, из открытых форточек выплескивалась в морозную заснеженную темноту музыка.
Когда Наташа со Столодаровым вернулись, за столом уже никто не сидел, проигрыватель был включен на полную мощность, и в комнате танцевали. Все было так, как обычно по субботам, только сегодня была не суббота и стояла ночь.
В кухне на табуретках у окна сидели Ириша с Масловым. Ириша курила, а Маслов, перегнувшись в пояснице, раскачивался из стороны в сторону и говорил что-то, из коридора не слышно было – что, доносилось одно только неясное глухое бубнение: "Бу-бу-бу-бу…"
– Не помешаю? – вошла к ним Наташа.
Ириша взглянула на нее с неуверенной затаенной улыбкой, Маслов повернул голову, посмотрел невидяще и махнул рукой:
– О-один черт…
"Погоди, не говори ничего", – приложив палец к губам, глазами сказала Наташе сестра.
– Я не удержался, да, не удержался… за это меня извини… ну,. – проговорил Маслов, раскачиваясь из стороны в сторону, и было видно, что фразу эту повторяет он в сотый, может быть, уже раз. – Мне надо уйти от нее… мне надо, я сам знаю… я пробовал… но я не в состоянии! – Он закрыл лицо руками, с силой провел по нему ладонями, будто хотел размять его, и, шумно вздохнув, отнял руки. – Я не в состоянии!.. Она так красива, Ириш… с ума сойти, как красива! Мне только красивая женщина нужна, только красивая… понимаешь? Я снова женюсь на такой же… и снова она будет мне изменять. Шило на мыло… Говорят же ведь, а… кто это сказал? Красивая женщина – как интересная книжка… всегда потрепана…
– Ну, Алик, – сдерживая улыбку, взглянув на Наташу и подмигнув ей, сказала Ириша. – Если интересная, то тогда терпи.
– Я терплю! Я терплю!.. – снова закрывая лицо руками, сдавленным голосом сказал Маслов. – Мне только тяжело… мне тяжело, ты пойми… потому и не удержался… за это меня извини…
– Я извиняю, извиняю, она ведь сама первая. Все, успокойся, хватит, – похлопала Ириша Маслова по колену. – Хватит, все.
Дверь ванной раскрылась, отлетела до упора и, с глухим стуком отскочив от стены, ударила вышедшего из ванной Савина по плечу.
– Са-амбистка… а! – пробормотал он, захлопывая дверь и потирая ушибленное плечо. Волосы у него были мокрые, с них капало, и свитер на плечах и груди тоже намок. – Ната-ашенька! – увидел он Наташу, прошел на кухню, обнял ее, тут же отпустил и плюхнулся на табуретку. – Ири-ишка! – поглядел он на Ирину и перевел пьяный, мучающийся взгляд снова на Наташу. – Освежался, – показал он рукой на мокрую голову. – Сколько времени? Транспорт еще не пошел?
– Я терплю!.. – мычащим голосом проговорил сквозь прижатые к лицу ладони Маслов. – Терплю…
– Транспорт, Сеня, часа через полтора пойдет, – сказала Ириша. – М-м, долго, – помотал головой Савин. – Перепил я… А ты, – он взял сжавшуюся, испугавшуюся его такого вида, того, что он каким-либо образом выдаст сейчас их тайну, Наташу за руку и притянул к себе. – Ты куда это со Столодаровым шлялась?
– Пожалуйста… не надо так, – боясь взглянуть на сестру, чуть не плача, проговорила Наташа. – Мне больно, ну, Арсений же!.. .
– Ну-ка перестань, – сказала Ириша, вставая, взяла Савина за указательный палец и резко отогнула его наружу. Савин вскрикнул, дернулся и отпустил Наташу. – Маловато ты, пожалуй, в ванной посидел.
– Пожалуй, – неожиданно легко согласился, мотнув головой, Савин, встал, покачиваясь, прошел к ванной, открыл дверь, снова исчез за ней, и через секунду послышался шум льющейся воды.
Наташа подняла глаза на сестру – Ириша, глядела на нее пристальным, настороженным и словно бы виноватым взглядом.
– Ты с ним что, – сказала она негромко, чтобы не услышал Маслов, запнулась и, помолчав мгновение, договорила: – Ты с ним спишь?
Наташа смотрела на сестру и не в силах была сказать то, что, знала, следовало сказать: "нет".
– Нет? – спросила Ириша.
– Да, – сказалось у Наташи против воли, и сразу стало легче: все, теперь все.
– Ты с ума сошла! – заплетающимся языком выговорила Ириша. – Да ты что! ..
– А что? – стараясь изобразить удивление и улыбнуться, спросила Наташа. – Что в этом такого. Я его люблю.
– Я терплю… – Маслов оторвал руки от лица и, вздохнув, поднялся с табуретки. – Я терплю, Ириш, терплю…
Он пошел с кухни, пришаркивая ногами, высокий и гибкий, и Наташа, предупреждая все дальнейшие вопросы, слова, восклицания сестры, сказала быстрым шепотом;
– Я знаю, что ты мне скажешь. Да, да, я согласна со всем, да… но не надо, не говори, прошу тебя. Все равно ведь ты ничего не изменишь, и я ничего…
Ириша посмотрела на нее долгим, несчастным взглядом, опустилась на табуретку, поддернув платье, подперла подбородок рукой, облокотившись о стол, и закрыла глаза.
– К чертовой матери! – сказала она затем, открывая глаза и выпрямляясь. – К чертовой матери, пора прикрывать балаган, повеселились. Собачиться уже начали, кидаться друг на друга, всё.
– Что… хочешь отменить субботы? – робко спросила Наташа, стоя над сестрой.
– Да, отменить, – сказала Ириша. – Всё.
Наташа осторожно провела ладонью по туго натянутым глянцевитым волосам сестры над собой.
– Может, просто придумать что-то, – сказала она. – Просто все одно и то же, одно и то же… Богомазов с гитарой… скучно.
– Ну ты, умная у меня какая. – Ириша снова встала, взяла Наташину руку, приложила ее ладонью к своей щеке и потерлась о нее. – Что другое-то придумаешь. – И засмеялась, отняла Наташину руку от своей щеки, хлопнула по ее ладони своей. – А свежатинки-то хочется, свежатинка, знаешь, всегда вкусна.
– А у меня каникулы, десять дней, а там – последнее полугодие, – радуясь, что разговор с Иришей о том – все, уже позади, уже пройден, и тоже смеясь, сказала Наташа. – Январь, февраль, март, апрель, май. ну еще июнь – и все, школа кончена, другая жизнь.
– Другая, другая… – не то подтвердила, не то усмехнулась Ириша.
– "Эв-рибади!" – снова пел в комнате веселым азартным голосом Гарри Беллофонте, призывая своих слушателей подпевать ему.
К пяти утра все разъехались.
Уехал и Савин, протрезвевший, мрачный, просушив мокрую голову, чтобы не простудиться на улице, Иришиным феном.
Наташа оставалась ночевать у Ириши и поехала провожать его в лифте до первого этажа.
– 3ачем ты так напился? – сказала она, когда лифт поехал.
– А ты со Столодаровым шляться пошла куда-то, – тоном обиженного ребенка сказал Савин.
"Нет, ужасно милый, ужасно… приревновал…", – вся немея от счастья, подумала Наташа.
– Пошла, потому что ты обидел меня, – сказала она вслух. – Пил, будто меня и не было с тобой рядом, будто ты для этого только и пришел.
– Семейная размолвка по всем правилам, – преодолевая похмельную тяжесть лица, улыбнулся Савин. – С Новым годом, Наташенька.
Лифт приехал – громко щелкнули контроллеры, и он встал.
– Пока! – поцеловала Наташа Савина в щеку.
– Вечером тебе позвоню, – сказал он, стоя уже с той стороны двери.
– Жду, – наклоняясь к нему и снова целуя, теперь в губы, сказала Наташа. – Закрывай. Холодно.
Савин захлопнул дверь шахты, она закрыла двери лифта и нажала кнопку этажа.
В квартире Ириша с Оксаной стелили постели. Оксана легла на раскладушку, а Наташа с Иришей на тахту. Наташа думала, что долго не сможет заснуть, Ириша будет мешать ей, но заснула, едва, кажется, закрыла, подтянув одеяло к подбородку, глаза.
5
В начале марта раздали вопросы к экзаменам. Вопросы были отпечатаны на просвечивающей папиросной бумаге, Наташе достался какой-то десятый, совершенно слепой экземпляр, каждое слово приходилось расшифровывать, это раздражало, и не хотелось заниматься, хотелось, чтобы скорее уже все было позади – и экзамены, и выпускной вечер, чтобы на руках был уже аттестат зрелости, со школой покончено – и впереди иная, настоящая наконец жизнь, полная и свободная, не стиснутая рамками школьной унизительной зависимости от поставленной тебе отметки.
Однако заниматься все-таки было нужно, и Наташа, пересиливая себя, часа два в день сидела над наводившими на нее тоску учебниками, шептала, слепо уставясь в стенку, заучивая наизусть, формулы, формулировки, писала шпаргалки, решала какие-то задачи и уравнения. Местный медицинский институт проводил день открытых дверей. Наташа позвала с собой Рушакова, и полтора часа в полутемном, с зашторенными окнами конференц-зале им рассказывали, какие кафeдpы есть в институте, какие предметы преподают и какие знаменитые ныне люди вышли из этих стен. После этого им показали снятый киностудией института фильм о том, как студенты института весело и с задором работают в стройотряде, а напоследок повели на экскурсию в анатомический музей, где в квадратных и круглых сосудах, похожих на аквариумы и широкогорлые пятилитровые банки из-под маринованных помидоров, плавали в спирту человеческие почки, селезенки, головы, половые органы, Наташе стало плохо, затошнило и, обеими руками вцепившись в рукав пиджака Рушакова, чтобы не упасть от головокружения, она выбралась в коридор и встала там у окна, под открытой фрамугой.
– Тонкая у тебя натура, – с язвительной насмешливостью сказал Рушаков, подтягиваясь на руках и садясь на подоконник. – Как же ты в медицинский-то собираешься поступать?
– По конкурсу, как, – сказала Наташа с поднятым вверх, к фрамуге, лицом.
– Ха, – засмеялся Рушаков, болтая ногами. – Точно. Поведут в морг и устроят конкурс: кто быстрей в обморок хлопнется.
Последнее время он словно бы отдалился от нее, уже не ждал ее после уроков, чтобы проводить до дома, и не звонил, как прежде, каждый вечер по телефону, и сегодня, когда позвала с собой, пришлось его уговаривать.
Но все эти перемены в Рушакове нисколько Наташу не трогали. Она была теперь совершенно равнодушна к нему и если попросила сопровождать в институт именно его, то по одной лишь привычке.
Весь почти февраль родители Савина провели где-то в санатории по путевкам, и весь этот месяц Наташа встречалась с Савиным у него дома. Ей хотелось, как в первые дни их знакомства, ходить с ним в кино и театры, раза два она даже купила билеты, но Савин отказывался идти, она пробовала настаивать, и он смеялся, обнимая ее:
– Погоди, находимся еще. Грех идти куда-то – скоро такой возможности, встретиться так вдвоем, не будет.
Однако вот уже скоро две недели, как родители его снова были дома, а Наташа никуда не могла его вытащить.
– Наташенька, ну что ты! – говорил его голос в трубке, когда она, прибежав из школы, тут же набирала знакомый наизусть номер и просила Савина к телефону. – Да кто же так, без разбора в кино ходит. Лишь бы сходить, что ли? Ну, знаешь ли, нет, я так не могу. На фильм на какой-то, на определенный – другое дело. А так что же, время только попусту тратить.
– Побыть со мной – это попусту? – Наташу обижали его слова, но у нее не выходило ответить ему так, как выходило Рушакову, получалось жалобно и страдающе.
– Да ведь тебе к экзаменам готовиться надо, – отвечал Савин, и Наташе казалось, что он вздыхает. – Когда ты готовиться будешь?
– Это уж моя забота, я знаю когда, – говорила Наташа. – Слушай, ну почему ты такой противный, почему ты не хочешь меня видеть?
И опять ей казалось, что Савин вздыхает.
– Как же я не хочу тебя видеть, хочу, – отвечал он. – Давай-ка в субботу съездим на дачу.
Они ехали в субботу на дачу, топили там печь, чистили и жарили картошку, выходили даже ненадолго на лыжах, и Савин был нежен, ласков, заботлив с нею, и ей казалось, что у нее разорвется сердце от любви к нему.
– Господи, какой ты милый, какой милый! – говорила она, с закрытыми глазами обнимая его.
А на неделе повторялось все то же, и тогда мало-помалу она привыкла к этому, и уже не звала его никуда, и могла, как не могла еще недавно, прожить и день, и два, и три, не слыша его голоса, и ждала лишь субботы или воскресенья, чтобы взять лыжи, встретиться с ним на вокзале и ехать потом в пригородном поезде сорок минут до кособокого скворечника как бы уже родной станции, одиноко стоящей среди белого поля, за которым по пологому склону разъехались, какой куда, бревенчатые дома дачного поселка…
В середине апреля Наташа заметила за собой неладное. Она подождала, в нетерпении, страхе и ужасе, день, другой, третий, но того, что должно было случиться у нее по срокам, не было.
Она не могла бы себе объяснить, почему она не позвонила Савину, а поехала к Ирише. И поехала без предварительного сговора с ней, наобум, не зная, застанет ли ее дома.
Был уже поздний вечер, начало десятого, темно, редки уже были прохожие на улице, редки машины, тихо, и в этой тишине нежно и звонко журчали иссякающие уже ручьи.
– Натанька? – изумилась Ириша, открыв дверь.
Она открыла не сразу, минуты через три после первого Наташиного звонка, и была в халате, с распущенными, как обычно делала это уже на ночь, волосами и голыми ногами. – Проходи, – после молчания, оглянувшись почему-то на комнату, сказала она затем.
– Я не вовремя? – спросила Наташа.
– Ну-у, – конфузливо посмеиваясь, протянула Ириша, – в общем-то… А что-нибудь случилось?
– Да, – сказала Наташа. – Мне поговорить с тобой надо. – Она едва не заплакала, губы у нее задрожали, но она удержалась. – Я папе с мамой сказала, что переночую у тебя.
– Ясно. Заходи. Раздевайся. – Ириша захлопнула входную дверь и пошла в комнату. Из комнаты до Наташи донесся ее торопливый невнятный шепот, затем мужской, затем снова Иришин, и сестра вышла из комнаты, притворив в нее дверь. – Проходи пока на кухню, – сказала она Наташе.
Наташа прошла на кухню, села на табуретку, увидела на столе сигареты со спичками, взяла и закурила.
Ириша снова исчезла в комнате, Наташа услышала, как щелкнул там выключатель, и спустя некоторое время дверь комнаты открылась, и вслед за Иришей, оглаживая бороду, вышел, несколько смущенно улыбаясь, Парамонов.