V
В редакции районной газеты этот день тоже был трудным. Редактор, несмотря на газетный день, с утра сидел на расширенном партактиве, прибегая в перерывы за готовыми полосами. В редакции остались завотделом Курепчиков и лит-сотрудник Ким Балагуров (псевдоним - Вадим Щербинин).
В первый послеобеденный перерыв прибежал с актива редактор Колокольцев, остановился на пороге общей комнаты, помахал тощей папкой, разгоняя перед собой табачный дым:
- Ну, товарищи, сегодня актив, скажу я вам! Такое воодушевление, такие страсти!
Курепчиков писал статью о соревновании трактористов на вспашке зяби, Ким Балагуров курил, задрав ноги на стол. Внизу, на первом этаже, где была типография, мягко хлопала плоскопечатная машина, стучал слесарь Володя, ремонтируя линотип, изредка слышались голоса наборщиц.
- В самом деле?! - изумился Курепчиков, отрываясь от бумаг.
- А накурили-то, накурили! - Колокольцев снова помахал папкой перед собой. Сам он не курил. - Что у тебя, Ким, за привычка задирать ноги? Как американец расселся.
- Отдыхаю от трудов, - сказал Ким, нехотя опуская длинные ноги и засовывая их под стол.
Колокольцев покрутил головой, хохотнул и сел у стола.
- Щербинин сегодня такую речь выдал, только держись. "Как мы живем? - вот вопрос, который мы должны решить на будущей партконференции". Ты понимаешь, как это масштабно звучит - "Как мы живем?".. Ну отец у тебя, скажу я вам!
Ким постучал по часам на руке:
- Не уклоняйтесь, регламент жесткий, не успеете.
- Интересно! - сказал Курепчиков, не сводя призывного и преданного взгляда с Колокольцева. - Так и сказал: "Как мы живем?"
- Вот именно. Все выложил на общее обозрение, все ошибки: администрирование, командные окрики, подмену коллективного руководства - все, все! Говорят, Балагуров тоже подготовил выступление, и с конкретными планами и предложениями. Ну, Ким…
- …Отчим у тебя, скажу я вам! - Ким хлопнул рукой себя по ляжке и дернулся всем телом, копируя редактора. Вышло так похоже, что Колокольцев засмеялся и вслед за ним вежливо улыбнулся Курепчиков. Ким достал новую сигарету, чиркнул зажигалкой, затянулся. - Не опоздайте, а то подумают, что актив не уважаете.
- Да, да. - Колокольцев взглянул на часы и вскочил. - Третью полосу забили?
- Дыра в сорок строк, - виновато сказал Курепчиков и поглядел с тоской на Кима: ты же лит-сотрудник, сколько я с тобой буду мучиться!
Пришел замредактора Ивин, кудрявый синеглазый парень в темном комбинезоне, застенчивый и немногословный. Комкая в замасленных руках грязные обтирочные концы, сообщил, что мотоцикл готов, можно ехать в далекую Хомутерь.
- И поезжай, - сказал Колокольцев. - Осенний лес по пути поглядишь, потом стишки напишешь. Давай. К вечеру доплюхаешь, а с утра - за дело.
Ивин при упоминании о стихах, известной его слабости, смущенно улыбнулся и вышел. Колокольцев устремился за ним вслед.
- И вы давайте не задерживайте! - кинул он на ходу. У двери быстро обернулся, строгий, начальственный: - Чтобы в перерыв разворот был у меня!
- Хорошо, - вздохнул Курепчиков.
- Есть! - сказал Ким, закидывая ноги на подоконник.
- Ким, - страдальчески заныл Курепчиков, - нельзя же пользоваться тем, что я по дружбе покрываю тебя.
- Ладно, - сказал Ким, - не страдай, сейчас отдиктую.
Колокольцев перебежал улицу напротив редакции и скрылся в подъезде Дома культуры; где проходил актив. Сейчас сядет в президиум и с серьезным видом будет слушать и рисовать что-нибудь в своей папке. Как недавно рисовал на совещаниях в МТС, где он был зональным секретарем. А добрый, доверчивый. Вот прибежал рассказать и радуется, как ребенок. Впрочем, чутье у него собачье, все разглядит и все запомнит.
И ничего не поймет до конца и не захочет понять. "Как мы живем?.." Схватил, однако, почуял масштабность. Теперь раззвонит везде, а в газете даст казенный разворот с перечнем мероприятий по перестройке сельского хозяйства. Ким пошевелил перед собой ногами. Ботинки скоро каши просить станут, новые надо купить с получки. "Как мы живем?" Не так уж плохо живем. Курепчиков вон сопит и тужится, сочиняя очередную оду.
- Чего? - спросил Курепчиков. - Ты что-то сказал?
- Нет, я подумал о тебе, - сказал Ким, разглядывая ползающую по ботинку муху. Холодно ей, помирать собралась, вот и ползает по начищенному ботинку, лижет. Люди тоже не чуждаются подобных занятий. Хорошо он начистил ботинки, блестят, спасибо старшине Махоркину, научил за три месяца военных сборов. - Ты что же, почувствовал, что я о тебе думаю, да?
- Не знаю, - ответил Курепчиков, устало моргая глазами. - Мне показалось, что ты меня спрашиваешь о чем-то.
- Хм… Телепатия, значит, не пустая штука. А ты нервный, лечись. Я подумал вот что, Курепчиков: ты делаешь своими статьями великое дело.
- Да? - насторожился Курепчиков.
- Да. Вся звонкая пустота и радостная глупость у тебя так очевидны, что люди на досуге разберутся и погонят нас в три шеи. И правильно сделают.
- Сволочь ты, Ким, - устало сказал Курепчиков. - Треплешься, а наборщики полосу не сверстали, печатник разворота ждет.
- Прости, - сказал Ким, опуская ноги на пол и потягиваясь. - Смирный ты человек, послушный, прости меня.
Он стряхнул сигаретный пепел с пиджака и пошел в соседнюю комнату к машинистке. Черная Роза, прогнувшись в пояснице и выставив литые бедра, обтянутые юбкой, лежала грудью на подоконнике и глядела в окно.
Она обернулась на стук двери, перехватила ощупывающий взгляд Кима и поспешно выпрямилась.
Господи, какой все же он пошляк и циник! Да это же мадонна, непорочная дева! Покраснела до слез, и уши горят, и шея, и глаза молят о пощаде, большие цыганские глаза: прости меня, мой герой, прости, любовь и радость моя, несравненный, высокий, недоступный бог мой!
А у этого бога нет ничего, кроме кривой улыбки. И не надо ему ничего, потому что нет никаких любвей, богов, верностей и прочей чепухи. Перед ним красивое юное тело, оно жаждет, оно боится этой жажды, оно трепещет от неизвестности, оно уже не раз, наверно, втайне отдавалось ему.
- Ты молишься, что ли? - сказал Ким, насмешкой подавляя легкое волнение. Его обезоруживала ее доверчивость. - Садись, Роза, отпечатаем пару информации.
Роза вздохнула и села за стол к машинке. Ким погладил ее по вороной гладкой голове, дружески небрежно подергал за толстую, переброшенную на грудь косу с алым бантом. Только бы пьяному она ему не встретилась, оборони бог.
- От вас табаком пахнет и вином, - сказала она, запрокидывая голову и глядя на него. Глаза темнеют на смуглом лице, глубокие, умоляющие. - Вы бы не пили, Ким Андреевич.
- Уже условие, - усмехнулся Ким. - Стучи: "Колхозники Приволжской сельхозартели…"
Тонкие пальцы радостно забегали по клавишам, поплыла мелодия любви, запели слова о выполнении плана по продаже картошки и подсолнечника государству.
Ким потрепал ее по плечу, взял листки и ушел.
- Получай, - сказал он, бросив листки Курепчикову через стол и опять усаживаясь в свой угол и задирая ноги на подоконник.
- Уже! - Курепчиков поймал листки и сразу впился в них. - Дел-то на пять минут, а ты тянул. Так… Хорошо… Здорово! Ну и молодчина же ты, Ким, все просто и ясно. Побегу в типографию.
Ким разорвал пачку, доставая последнюю сигарету.
Полторы пачки в день уходит, тридцать штук. Врачи говорят, пятьдесят штук достаточно для смертельного отравления. Глупости говорят, он и пятьдесят выкуривал и по литру водки выпивал в этот день - ничего, только слюна наутро течет, как у бешеной собаки, и во рту ядовитая сладость. Балагуров вон не курит, растолстел, первым секретарем, наверно, будет. И отец хочет бросить. Слопают они Баховея с потрохами, прошло его время. А может, отец победит, его здесь все уважают, а мать до сих пор любит. Странно. Вальку с Балагуровым породили, а вот же… Впрочем, может, все это от чувства вины: предала любовь, а она теплится, как воспоминание о молодости, тоскует, назад просится. Никто никуда не просится, чушь все это. Ни черта она не любит. Если бы любила, то хоть фамилию бы его оставила своему сыну. Хоть на память. А то был Ким Щербинин, стал Ким Балагуров. Ну да, она беспокоилась о будущем сына, все они будущим прикрываются, о будущем толкуют…
- Здравствуйте, Ким Андреевич!
Отдохнуть не дадут человеку. Чего этой кикиморе понадобилось? Сейчас усядется и заведет умные разговоры о нерешенных проблемах современности. И выгнать нельзя - член литобъединения, хмелевская писательница. Господи!
Лидия Петровна Гундорова, прямая как палка, села на стул и строго поглядела, на Кима. Это она его задранные ноги осуждает. Как же: советский газетчик, молодой мужчина в присутствии дамы сидит в такой позе!
Ким опустил ноги под стол, вздохнул в ожидании.
- Я работаю над очерком "Крепость советской семьи", - сказала Лидия Петровна. - Некоторые аспекты мне пока неясны, но тема важная и увлекательная.
Еще бы тема не увлекательная! Только об этом и думаешь.
- Ведь семья, Ким Андреевич, является первоосновой, ячейкой всякого общества…
Какие новости! Вот и в школе ребятишек так же изводит и сюда явилась. Бедные читатели районной газеты! Через неделю-другую вы получите советы старой девы о том, как создавать и укреплять семью.
- Это мне неизвестно, - сказал Ким, зевая.
- То есть? Вы не знаете, что семья является ячейкой общества?
- Не знаю, - сказал Ким.
- Позвольте, но ведь вы окончили столичный университет, работали в самой Москве, и вы не можете не знать таких элементарных вещей!
Вот скажи сейчас, что всякое знание ограниченно, а глупость человеческая беспредельна, и она обидится. Обидится потому, что увидит в этом оскорбление, а не откровенность.
- Ведь будущее любого общества зависит от крепости семьи как основы общества, - наступала Лидия Петровна, - следовательно, при коммунизме, этом идеальном человеческом обществе, семья будет играть первостепенную роль…
Нет, от нее не отвяжешься, надо прихлопнуть сразу.
- Не будет семьи при коммунизме, - сказал Ким. - Семья по существу своему анахронизм, пережиток. В основе ее лежат экономические предпосылки, совместная жизнь человеческой пары продиктована необходимостью содержания и воспитания детей. При коммунизме эту функцию возьмет на себя государство, оно уже сейчас берет ее, вы знаете: ясли, детсады, школы-интернаты…
Лидия Петровна встала, лицо ее пошло пятнами.
- Простите, об этом я как-то не подумала. Я подберу литературу, и мы встретимся еще. Мне очень хочется с вами поговорить на эту тему, и мы непременно встретимся. До свидания.
Стук каблучков, - модные туфли носит, все еще надеется на что-то в тридцать лет, - хлопок дверью и тишина.
Встретимся… Всю жизнь мечтал! Рожей не вышла, хоть бы тело нагуливала для встреч-то, старая щука.
Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья
- Жизнь отошла - и, покорясь судьбе,
В каком-то забытьи изнеможенья
Здесь человек лишь снится сам себе.
Ким любил Тютчева.
По улице мимо редакции степенно шагал бородатый поп Василий, по прозвищу Баран, в длинном черном платье.
Ким сбежал вниз - ух, свежесть какая, солнечность после табачно-дымной редакции, - помахал попу рукой и остановил его посреди улицы напротив Дома культуры.
- Здравствуйте, батюшка!
- Здравствуйте, молодой человек, - Отец Василий, улыбаясь, по-светски подал руку, которую Ким с чувством потряс.
Он уважал этого бородача за степенность и отличное пение в церкви. Прямо Шаляпин, а не священник. Они несколько раз встречались по случаю и славно беседовали.
- Вот собрался выпить, а не с кем, - сказал Ким. - Не составите ли компанию?
Отец Василий расплылся в широкой улыбке: он любил веселых людей.
- Религия, дорогой, опиумом считается, а вы хотите священника споить.
Ким засмеялся:
- Так ведь клин клином, батюшка!
- Нет, молодой человек, я еще послужу.
- Значит, убежденный? - вздохнул Ким. - Убежденный.
- А я вот жажду.
- Жаждущие да напьются. - Отец Василий поглядел на окна Дома культуры. - Пройдемте дальше, здесь собрание нынче, актив.
- Как вы почтительны!
- Всякая власть дана богом.
- Умеете, - сказал Ким без улыбки. - Бедный христианин не вывернется, кругом опутали.
- Не сердитесь, не тешьте дьявола.
Они подошли к площади у райкома и попрощались. Отец Василий направился домой, Ким - в пельменную.
Каждому свое - говорится в Священном писании. Разве лучше, если бы они пошли вместе? В церковь ли, в пельменную ли…
VI
Баховей причесал перед зеркалом влажный седеющий чуб над выпуклым лбом, протер одеколоном гладкие щеки. Ничего еще, молодцом, сорокалетний позавидует. Вот только мешки под глазами, курить надо бросить.
- Кроликов кормила? - громко спросил он жену, хлопотавшую в столовой.
- Покормила, Рома, покормила. - Жена появилась в проеме раскрытой двери и застыла, глядя ему в спину. Руки опущены как у солдата, ожидающего приказаний. - Овсеца им дала, морковки порезала.
Баховей оглядел ее в зеркале и остался доволен: Марья, как всегда, аккуратно и чисто одета, волосы прибраны, домашний просторный халат скрывает погрузневшую фигуру.
- Первый секретарь обкома сегодня будет, учти насчет обеда.
- Хорошо, Рома, я учту.
- И платье надень это… знаешь?..
- Знаю, Рома: лиловое, с осенними листьями. - От Мэлорки ничего не было?
- Только открытка.
Он взял кокетливую почтовую открытку с цветочком, прочитал: "Милые старики! Гордитесь - дали сразу доктора, диссертация пойдет отдельной книжкой в Москве, жду утверждения ВАКа и тогда нагряну к вам. Держись, отец, я загоню тебя в угол по прежнему вопросу: чему принадлежит первенство - научно-техническому или социальному прогрессу?" И подпись: "Мэлор Баховей, знаменитый физик, доктор наук".
- Читала? - спросил Баховей, возвращая открытку.
- Как же, как же, Рома, такая радость… Да я…
- Ты, ты… Засепетила. Вот выдеру этого твоего доктора, будет знать. Чему принадлежит первенство? Щенок сопливый!
- Как же он в доктора вышел, Рома, он же инженером был?
- Это звание такое. Большое ученое звание. Вроде профессора.
- Поняла, поняла.
- И хорошо. Будем завтракать.
Баховей облачился в полувоенный костюм, прошел в столовую, сел, заткнул за воротник салфетку. Простокваша была на столе, осталось насыпать сахар по вкусу, размешать и выпить. И бутерброды приготовлены. И кофе. Горячий еще, дымится.
- Молодец, Маша! - похвалил он жену. Она засмущалась совсем по-девичьи, оживились серенькие, без блеска, смирные глаза.
- Умница, - сказал Баховей, размешивая простоквашу.
"Умница" было высшей похвалой, и жена подошла ближе, заботливо поправила сзади подворотничок кителя.
- Ну, ну, - довольно проворчал Баховей, - иди занимайся.
Жена влюблено и робко оглядела его, сняла с кителя волосок и неслышно ушла в кухню, оставив тонкий запах духов, которые он привез ей из Москвы.
Баховей ел и прикидывал предстоящий рабочий день.
Все нынче складывалось на редкость удачно. Сбор председателей колхозов и секретарей парторганизаций был кстати - новый секретарь обкома сможет убедиться, как работает Хмелевский райком, и увидит его, Баховея, настоящую цену. Он готов к встрече нового начальства, и никакие Балагуровы и Щербинины его не собьют. Правда, на недавнем партактиве они крепко его прижали, но тут он сам виноват: доверил доклад секретарю по пропаганде, а тот демагогию развел. Самому надо было, но черт с ними, больше им такого удовольствия не видать. Баховей побывал на каждой ферме, на каждом поле и знает все колхозные нужды.
Комсомольцев сегодня же надо послать на заготовку яйца у населения, газетчикам дать распоряжение, чтобы начали кампанию за перевыполнение плана. И еще Дом культуры в Березовке. Но в Березовку можно съездить самому и пригласить секретаря обкома. Не каждый день открываются Дома культуры в колхозах.
Баховей отодвинул чашку с остатками кофе, положил салфетку на стол, поднялся:
- Я отправляюсь, Маша.
Жена выбежала навстречу, подала плащ и фуражку. Баховей наклонился, чмокнул ее в щеку и вышел. Старый дворняга Балбеска кинулся к нему из-под крыльца, запрыгал у ног, радостно взвизгивая и норовя лизнуть руку.
- Ну-ну, деятель, вот я тебе! - Баховей потрепал пса за уши, оттолкнул и отправился на службу.
В райкоме все были на своих местах и уже работали. В орготделе инструктор орал кому-то по телефону, из машбюро доносились пулеметные очереди пишущей машинки, завотделом пропаганды сидел у стола дежурного с папкой для доклада.
- Здравствуй, здравствуй, - кивнул Баховей вскочившему завпропагандой. - Все подготовил? Хорошо. - Он строго оглядел вытянувшегося завотделом, открыл дверь своего кабинета. - Позови-ка мне Ручьева.
Просторный кабинет был проветрен, ковровые дорожки чисты, на столе стопка свежих газет и журналов. Хороший Семеныч помощник, следит за порядком. Баховей повесил у входа плащ, закурил папироску и сел за стол просмотреть газеты.
Областная газета давала передовую о районных партконференциях. Правильно, скоро созовем. Недавний актив был пробой, репетицией, сегодня просеем председателей колхозов и секретарей парторганизаций, потом надо подготовить организационные и технические детали. Доклад уже готов, содокладчиком выступит третий секретарь. На активе он провалился, пусть исправляется. Вопросы идеологии сейчас особенно важны. Щербинин с Балагуровым подготовились тоже, и они, конечно, попытаются повернуть конференцию к себе липом, только он не такой простак, чтобы развязать им руки, Они выступят, но выступят в прениях, и в самом конце, когда уже все определится, люди устанут, будут зевать и думать о буфете - под занавес много не наговоришь.
Теперь посмотрим свое "Октябрьское пламя". Для районной газеты, пожалуй, слишком громко, внушительно, надо бы переименовать в "искры", что ли.
Та-ак… Сводку по молоку дали, о заготовке соломы и вспашке зяби пишут, черные пары тоже есть, о подготовке животноводческих помещений к зиме дали рейд. Молодец Колокольцев, дело знает… А это еще что?.. Хм, "Без руля и без ветрил", фельетон. И подпись дали крупно: "Вадим Щербинин". Так, так… Председателя разложил, Веткина. Ну, это вам даром не пройдет!
- Редактора! - приказал Баховей, сняв трубку.
- Сию секундочку, - прошептала телефонистка, узнав голос.
- Послушайте, Колокольцев, я вам говорил, что все материалы о руководящих работниках давать с разрешения райкома?
- Так точно, товарищ Баховей, но понимаете… - В трубке суетилось сдавленное дыхание редактора.
- Я вам говорил или нет?
- Говорили. Но позавчера вы были в обкоме, и я посоветовался с Балагуровым, звонил в райисполком Щербинину, он разрешил.
- Та-ак! - Баховей придавил трубку к аппарату, посмотрел на робко скрипнувшую дверь.
Ну нет, голубчики, рано играете в критику и самокритику, невзирая на лица. Пока я здесь хозяин, я не позволю распоряжаться в районе.
- Здравствуйте, Роман Харитонович!