Нет, пустотелым, прерывистым был еще разговор. Лишь тогда наметился в нем перелом, когда вернулись к утренним делам - к заявке Красовского, к тому постановочному замыслу, который с ходу набросал Порцероб.
- Ох и любит Игнатий Ричардович звонкую фразу, - покачал головой Сагайдачный. - Шуму много, а на поверку…
Морев согласился: есть такой грешок за Порцеробом. А все же в большинстве своих работ добивается хороших результатов. Что ни говори, тренаж космонавта - решение оригинальное.
- Кто ж спорит, - отозвался Сагайдачный: ему вдруг расхотелось говорить о Порцеробе. Помолчал, намазал маслом кусок хлеба. Затем отодвинул и хлеб, и тарелку от себя. - Ты послушай лучше, Николай. Ни с кем еще не делился. У меня, понимаешь, тоже замысел один возник.
Если бы Сагайдачного спросить, откуда берут начало многие его замыслы, - вероятно, он затруднился бы ответить. Поначалу они возникали не только бессвязно, но и будто сами по себе, даже безотносительно к тому, что требовалось для собственной работы на манеже. Затем, по мере того как трюки прояснялись и складывались в комбинации, Сагайдачный получал возможность отобрать полезное. И опять продумывал, взвешивал. Что же касается остального, попутного - охотно отдавал молодым. Он никогда не боялся оскудения своих замыслов и каждый раз, продумав все до малейших деталей, испытывал такое чувство, будто держал на ладони орешек. Вот теперь-то и можно раскусить, достать зерно, приступить к репетиционной работе.
- Снабди-ка меня, Николай, листом бумаги. Сейчас я тебе изобразить попытаюсь.
С первых же движений его руки Морев догадался: уже не раз вычерчивалась эта схема.
Наконец, отведя от бумаги руку и сам отодвинувшись, Сагайдачный искоса поглядел на приятеля: понял ли.
Морев, тоже взявшись за перо, быстро нанес пунктирную линию. В одном месте перо задержалось, замерло. Сагайдачный понял, о чем идет речь, кивнул и дополнил чертеж несколькими разъяснительными штрихами. На этот раз Морев согласился, удовлетворенно кивнул.
Тесно сблизившись, плечом к плечу, товарищи продолжали свой разговор без единого слова, и даже взглянуть друг на друга не торопились. Бумага, чертеж, быстрые движения то одного, то другого пера. Но вот это-то и был настоящий разговор. Настоящий и долгожданный. И продолжался он вплоть до того момента, когда наконец Морев подал голос:
- Должно получиться, Сережа! Придумал здорово!
- Ты так считаешь? - шумно, не тая прорвавшейся радости, спросил Сагайдачный. И рассмеялся торжествующе: - Знаешь, какое название дам? "Воздушные катапульты"! Ты не смотри, что кое в чем еще недоработано, недотянуто, голову на отсечение: такой отгрохаю аттракцион - некоторые от зависти задохнутся. Уж это определенно. Слово даю!
И снова во взгляде Морева мелькнула ирония.
- Чего так смотришь? Или сомневаешься?
- Почему же, Сережа. Настойчивости тебе не занимать.
- А если так. Ты, друг, не крути. Объясни честь честью, почему так смотришь на меня?
- Уж и поглядеть нельзя, - шутливо отмахнулся Морев. - Вернемся-ка лучше к твоему замыслу. Должно получиться!
- А иначе как же! - вскричал Сагайдачный. - Мне "Спирали отважных" надолго хватит, половины цирков еще не объездил. Однако не терплю, чтобы в закромах было пусто. На то и нынешний день, чтобы к завтрашнему готовиться!
Опять приятели начали рассчитывать, уточнять, вносить поправки и дополнения. Забыты были закуски, не допито вино, и не один лист бумаги испещрили всяческие наброски, Наконец, оторвавшись, Сагайдачный заметил, как темно стало в доме напротив: все до единого уже погасли там окна.
- Засиделся. Самое время в путь. Самолет не станет дожидаться.
Обнялись на прощанье. Шагнув на лестничную площадку, Сагайдачный сказал с укором:
- Между прочим, Коля, мог бы ты чаще мне писать. С меня пример не бери: не очень-то я умею на бумаге разглагольствовать. Ну, а ты - другое дело. Пишешь складно, учебник даже составляешь. Пиши мне на Горноуральский цирк. Из Южноморска должен был я в Сочи перебраться. Но тут одна история неожиданно приключилась. Как-нибудь в другой раз расскажу.
Морев обещал, что напишет. И тогда, еще раз крепко пожав руку товарища, Сагайдачный устремился вниз, исчез за поворотом лестницы.
5
Автобус, идущий на Шереметьево, начал свой рейс посреди ночных огней. Но уже на полпути рассвет и догнал и опередил автобус, все кругом перекрашивая в синюю, затем голубую, наконец розовеющую краску. Гасли огни, занималась заря, в 5.15 самолет лег на курс Москва - Южноморск.
Соседнее с Сагайдачным кресло занимала молодая мамаша. Как только самолет оторвался от земли, она с головой ушла в хлопоты: распеленала младенца, перепеленала и что-то - воркующе, цокающе - выговаривала ему на своем особенном материнском языке. Младенец в ответ пускал пузыри, топырил пальчики, и это приводило мамашу в такой неописуемый восторг, что она даже несколько раз обернулась к Сагайдачному, словно вопрошая, приходилось ли ему когда-нибудь еще видеть такого исключительного ребенка.
- Кто же это у вас? - отозвался наконец Сагайдачный. - Сын, наследник?
- Ой, что вы! Доченька! Я так и загадала - доченьку!
Тихонько напевая что-то нежное, мать начала укачивать младенца, а Сагайдачному припомнилась Жанна. Когда-то и она лежала вот так - в конвертике. Сагайдачный брал на руки конвертик, а Надежда обеспокоенно повторяла: "Только ты не урони. Слышишь, не урони!"
Самолет продолжал свой рейс. Он летел над землей, омытой недавними паводками, дымящейся в лучах восходящего солнца. По временам белые взгорья облаков начисто загораживали землю, потом расходились, и она опять открывалась глубоко внизу.
Сагайдачный любил самолет. Ему нравилось сливаться с мерным гулом моторов, ощущать себя как бы неразрывной частицей могучей машины. Каждый раз он охотно и заново отдавался этому ощущению. А вот сейчас - впервые, пожалуй, - обнаружил какую-то отключенность.
"Казарин сказал, что Надежда по-прежнему работает с собаками. Надежда Зуева и ее четвероногие друзья. Неужели все те же собаки? Быть не может. Те давно, верно, пали".
Подумал о собаках, а вспомнил жизнь, начало своей жизни с Надеждой Зуевой.
Все началось с Волги. Яблоневые сады тянулись от крутого берега до самой базарной площади. На площади цирк - деревянный барабан, покрытый брезентовым куполом. Вокруг мальчишки, жадно льнущие к каждой щели. Сагайдачный им покровительствовал: давно ли сам был таким же вихрастым. Здесь, в этом летнем цирке, он и повстречал воздушную гимнастку Надю Зуеву.
Сначала молча присутствовал на ее репетициях. Садился подальше, на самые крайние скамьи, и глаз не отводил. Однажды, набравшись храбрости, вызвался подстраховать - подержать лонжу. Когда же Надя, отрепетировав, спустилась к манежу - не позволил ей спрыгнуть с веревочной лестницы. Бережно принял в сильные руки, подержал мгновение на весу, а затем поставил перед собой, вглядываясь, точно в чудо.
В том году яблони цвели особенно обильно. Надя, Надюша Зуева была совсем молода. В свадебный день она украсила волосы веткой, усеянной бело-розовыми бутонами.
Вместе прожили десять лет. Переезды и переезды. Где не побывали только, какую работу цирковую не перепробовали. Сначала выступали каждый со своим отдельным номером, затем подготовили парный: воздушную рамку с эффектным финальным штрабатом - прыжком-обрывом из-под купола. Номер имел успех, и по циркам пошла хорошая молва: "Сагайдачные? Как же! Работают классно!"
И опять переезды и переезды - от манежа к манежу, от программы к программе. Жанна родилась в Иркутске, от груди отняла мать в Воронеже, первый зубик прорезался в Астрахани, "мама" - сказала в Туле, "папа" - в Вологде. В Ярославле несчастье: одна из тех веревок, что при штрабате закреплялись на ногах у Нади, оборвалась. Перекос вызвал рывок и удар о барьер. Надю вынесли с манежа без сознания.
С этого момента все пошло под откос. Больничная койка, озабоченные врачи, угрожающие скачки температуры. Когда же Надя смогла, наконец, покинуть больницу и прийти в цирк - не узнать было Сагайдачному жену.
Давно ли, первой подымаясь на рамку, стоя на тонком ее стержне, Надя с улыбкой ждала Сагайдачного, а затем, повинуясь короткому возгласу "Ап!" - руки в руки, - бесстрашно кидалась вниз. Она ни в чем как партнер не уступала Сагайдачному.
Теперь же ее было не узнать. Манеж увидела - вздрогнула. Притронулась к веревочной лестнице - содрогнулась. Так и осталась стоять внизу. Ни в этот день, ни в следующие не смогла заставить себя подняться под купол. "Кураж потеряла!" - определили товарищи.
О том, что дальше было, лучше не вспоминать. Оборвалось что-то на сердце у Сагайдачного. "Да ты потерпи, - уговаривали его товарищи. - Авось и вернет себе Надя форму. Не такая, чтобы с круга сойти!" Но в том-то и дело: не умел Сагайдачный ждать, все в своей жизни решал без промедления. А тут еще приметил: и раз, и два дохнуло спиртным от Нади. Вразумил ее кто-то, как приглушить если не самый страх, то хоть подавленность этим страхом. Разумеется, не следовало Сагайдачному спешить. Мог бы урезонить жену, отвадить от вина. А он озлился, вскипел: "Вижу, Надя, у нас с тобой не получится дальше!"
Она об одном попросила, перед тем как уйти: "Дочку мне оставь". А затем, когда Сагайдачный спросил, что собирается дальше делать, ответила нерешительно: "Собачками советуют заняться. Как раз на примете есть". Помог купить собак. Больше того, реквизитом помог обзавестись. Сам проследил за подготовкой номера. Потом разъехались, и вскоре Зуева исчезла. Человек не иголка, и, конечно же, кабы Сагайдачный проявил настойчивость - отыскал бы бывшую жену. Но мысли его заняты были другим. Спустя недолгое время он встретился с Анной.
Вот какие протянулись воспоминания, стоило подумать о собаках.
"Как сказал Казарин? К рюмке, мол, пристрастилась излишне. Но ведь в Горноуральске не только Надежда: там и Жанна, дочь. Восемнадцать лет, невеста!"
Так думал Сагайдачный или, вернее, так пытался себя заставить думать. Дескать, Зуева ни причем, исключительно ради дочери пошел на уступку в главке. А ведь на самом деле это было не так, и Сагайдачный сознавал, что именно мысль о первой жене изменила его решение. Да, в правдивости того, что сообщил Казарин, сомневаться не приходилось. Уже тогда, в дни разрыва, Надежда тянулась к вину. И все-таки, сколько бы раз Сагайдачный ни напоминал себе об этом, Зуева виделась ему сейчас по-прежнему легкой, нежной, смелой, молодой, такой и только такой, какой была она в первую пору любви. Уж не рассчитывал ли Сагайдачный на чудо, на то, что, приехав в Горноуральск, и впрямь обнаружит, что время повернуло вспять?
Самолет приближался к югу. Здесь лежали поля, уже подернутые дружными всходами, вот-вот готовые густо зазеленеть. Лишь на близких подступах к Южноморску опять возникла гряда мрачных туч - злобно и плотно они наступали со стороны моря. Самолет начал снижаться, из-под его крыла показалась посадочная полоса, здание аэровокзала, мокрый привокзальный асфальт. Шум моторов оборвался. Подкатили трап. И кто-то, первым выходя из дверцы самолета, досадливо крякнул: "Будто и не уезжали. Все так же льет!"
Анна ждала у ограды. Увидя мужа, приветственно взмахнула рукой.
- Зачем ты? - пожурил он, здороваясь. - Я и не рассчитывал. Тем более в такую рань.
- Ничего страшного. Мне и без того нужно было вставать, кормить Гришу завтраком.
Собственной машины у Сагайдачных не было: чтобы скорее рассчитаться с жилкооперативом, избегали тратить лишнее. Но там, где имелись прокатные пункты, обязательно брали на время "Победу" или "Волгу". Сагайдачный - пусть это даже грозило ему неприятным объяснением с автоинспекцией - любил водить машину с ветерком. Анна не так. Она была водителем ровным и осмотрительным, ни при каких обстоятельствах не шла на риск.
Она и сейчас (Сагайдачный расположился рядом) повела машину с неторопливой плавностью и даже включила рычаг - "дворника", когда переднее, ветровое стекло застлало дождем.
- Вот еще! - проворчал Сагайдачный. - Шоссе как стрела. Я бы с закрытыми глазами!
Анна в ответ лишь улыбнулась. Затем откинула капюшон дождевой накидки, и Сагайдачный смог без помех увидеть жену.
Не только привлекательность, но и красоту сохранила Анна. Но красота эта была особого рода: бывает такая - очевидная, неоспоримая и вместе с тем чуть раздражающая своей излишней остротой - ни оттенков мягких, ни полутонов. Такими были жгуче-черные глаза - слишком черные, угольно-черные. Толстая коса обвивала голову наподобие шлема, и этот шлем был до того тяжел, что оттягивал голову. И тело было таким же - безупречно стройным, гибким, моложавым - и все же созданным будто не для нежности и ласки, а лишь для одного спортивного тренажа.
- Дай-ка я теперь поведу, - потянулся Сагайдачный к баранке.
Анна не пустила:
- Товарищ пассажир, прошу сохранять спокойствие!
Вскоре, достигнув центра города, остановилась перед гостиницей.
- Благодарю, товарищ сверхосторожный водитель! - съязвил Сагайдачный, выходя из машины.
В подъезде столкнулся с сыном: на курносом лице озабоченность, под мышкой учебники и тетради, перевязанные резиновой лентой. "Не иначе в цирке раздобыл резину!" - ласково подумал Сагайдачный. И провел ладонью по рыжеватым вихрам:
- Трясешься, Григорий? Нынче у тебя какой экзамен - письменный, устный?
- Да ну его. Письменный. По арифметике, - ответил Гриша. Он попытался изобразить независимость, но она не получалась.
- А ты не тушуйся. Уж коли зовешься Сагайдачным - держись как кремень!
Подошла Анна: успела поставить машину во двор. Оглядела сына, пригладила воротничок рубашки и подтолкнула к дверям: "Иди, не задерживайся. Вечно ты в самый последний момент!"
Когда же поднялись в номер, ласково обняла мужа:
- А теперь рассказывай. Удачно съездил?
- А как же! Именно так и оказалось, как предполагал. Принял участие в обсуждении одной заявки. Не где-нибудь - в кабинете самого хозяина. После он мне даже персональную благодарность выразил. Ну, а вечером успел навестить Колю Морева. Между прочим, та заявка, что обсуждалась, Красовскому, воспитаннику его, принадлежит.
- А на стройку дома съездить успел? - перебила Анна. - Как там дела?
- Дела хороши. Скоро можно будет о прописке думать.
- Жду не дождусь!
Восклицание было естественным, но чем-то оно задело, царапнуло Сагайдачного, и он слегка нахмурился. Анна заметила это и переменила разговор: - Значит, все в полном порядке у тебя?
- Конечно. Все или, во всяком случае, почти все. Да нет, ничего особенного. Я лишь в том смысле, что отсюда двинемся не в Сочи, а в Горноуральск.
- С ума сойти! - сказала Анна. Полуотвернулась и повторила: - С ума сойти!
- Преувеличиваешь. Я сам, как знаешь, не слишком покладист. Но в данном случае.
Он намеревался объяснить ту причину, что побудила его пойти на уступку. Анна, однако, не дала продолжить:
- С ума сойти! Думаешь, я из-за Урала? Совсем не потому. Из-за тебя! Неужели не понимаешь? Дай только повод за кулисами - сразу слух распустят: перестали, мол, в главке считаться с Сагайдачным, с общей меркой стали к нему подходить.
- Да не спеши ты, послушай лучше, - попытался Сагайдачный остановить жену.
Она продолжала, не обращая внимания:
- Пускай даже это вздорный слух, самый вздорный. Все равно нельзя давать повод.
- Глупости, Аня, - отмахнулся Сагайдачный и так поморщился, словно горько сделалось во рту. - С чего ты это все взяла? И вообще, сколько можно?!
Она не ответила. Она продолжала стоять все в той же и раздраженной, и отчужденной позе. Сагайдачный понял, что момент упущен и что сейчас он больше не способен к откровенному разговору.
- В цирк пойду. Неохота завтракать.
- Как хочешь. Я думала, мы вместе.
- Да нет. Лучше сейчас пойду.
А еще через четверть часа, войдя в закулисный коридор цирка, Сагайдачный всей грудью вдохнул острый и терпкий воздух.
Невдалеке от форганга стояли гоночные машины: их рамы отливали багровым лаком, спицы колес сверкали в белых эмалевых ободьях. Тут же, выверяя моторы, возился ассистент-механик.
Присоединившись к нему, Сагайдачный разом забыл обо всем, не относящемся к работе, аттракциону, предстоящему выступлению.
Глава вторая
1
Под вечер Леонид Леонтьевич Казарин вышел на прогулку. Он был в превосходном настроении. Все складывалось удачно. Новую иллюзионную аппаратуру ему обещали изготовить к началу будущего месяца, и тогда, включенный в программу Горноуральского цирка, он получал возможность не только опробовать аппаратуру на месте, но и тут же приступить к переоформлению номера. "Тогда-то и посчитаемся: кто на что способен!"
Казарину казалось, что работники главка намеренно держат его в тени. В действительности это было не так. Правда, в Московском цирке - предмете вожделения для каждого циркового артиста - имя Лео-Ле ни разу еще не звучало. Зато на периферии номер пользовался успехом, а в цирках отдаленных даже рекламировался как полноценный аттракцион.
Когда-то, лет двадцать назад, Леонид Казарин и не помышлял об иллюзионном жанре. Тогда - только-только вступивший на цирковой путь - он пробовал свои силы и в акробатике, и в жонглировании, и в вольтижировке. Даже в сверхметкой стрельбе. Он был одним из Казарини, из того семейства, в котором с детства воспитывали упорство, и потому одинаково во всем обнаруживал рвение. Увы, не больше.
- Дьяболо знает, кто ты есть, - сердито морщился Казарини-дядя; всю жизнь прожив в России, он так и не овладел языком второй своей родины. - О да! Ты прилежен. Но где темперамент? В цирке, мальчик, нельзя без темперамента!
Леонид и сам сознавал, что всему, что он делает на манеже, недостает какой-то искры. Той, что, ярко вспыхнув, превращает исполнителя в артиста, ремесло - в искусство.
Забившись в самый дальний угол, горестно размышлял он об этом, и только Анне - двоюродной сестре - удавалось утешить его. Присев рядом, прильнув к его плечу, она повторяла настойчивым, жарким шепотом: "Не надо! Улыбнись же! Ты еще своего добьешься!" В ту пору Анна тянулась к Казарину, делила с ним трудные минуты.
Затем расстались. Казарини-дядя дал понять, что благотворительность не входит в его расчеты: "Теперь ты взрослый мальчик. Так принято у нас: на ноги стал - думай сам о себе!" И вот - сначала акробат и жонглер, затем сверхметкий стрелок - Казарин вступил в самостоятельную цирковую жизнь. Однако ему и тогда еще не приходило в голову, что вскоре он остановится на искусстве манипуляции, на тонком и хитром искусстве ловких рук.
Начало этому положила случайная встреча в одном из далеких сибирских городов. Повстречался там Казарину старый и немощный артист, давно забытый цирком, но по-прежнему льнущий к манежу. То ли Казарин расположил старика мягкой вкрадчивостью своих манер, то ли принадлежностью к издавна известному цирковому семейству, - однажды ранним утром старик заявился прямо к нему на дом. Пришел и опустил на стол небольшой сверток, завязанный в цветастый платок.
- Тебе! Бери! - сказал он, растирая лицо, припорошенное морозным инеем. - Смотрел я, Леня, как ты работаешь. Вижу, еще не нашел собственного дела. Потому и решил подарить тебе!
В цветастом платке оказалась колода карт, три шарика и еще тонкостенное ведерко - такое, в каком замораживают шампанское.