Толпа жадно смотрела на Чибиса и зябко сутулилась в молчании. Облезлые солдаты карабкались на рупоры вентиляторов, обнимали мачту, глядели обалдело на людей, которых не разгадать…
Глеб смотрел на смердящую людскую груду, на потные ослизлые лица - не жалко было никого, только любопытно и смешно.
…Волки… Вот они, эти волки. Рыскали они с кровью в глазах по просторам республики. Три огненных года полны великих страданий. В борьбе он научился ненавидеть этих людей, потому что смерть была над ним в бурях и непогодах, и ночи войны багровели пожарами, а дни отравлялись кровью и дымом. А теперь - вот они, эти волки… Глаза их потухли, а челюсти стали беззубы…
Он слушал Чибиса и улыбался: хорошо!.. Только мало - надо больнее, больнее.
Из кучи офицеров вышел скуластый человек. Голова его дергалась и лицо искажалось тиком.
- Вы здесь - насчет издевательства… Вы думаете - вы поразили и… эк… (дернул головой) превзошли?.. Вы - мла-денцы… эк… А мы давно уже отравлены… и уже не чувствуем… Вы не знаете ужаса человеческого распада… эк… Я кончил…
И вяло отвернулся…
Чибис усмехнулся, вглядываясь в офицера. Смелость и вызывающий тон оживили лицо его любопытством.
- Вы правы. Но вы напрасно храбритесь. Вы в достаточной степени знаете, какую боль мы умели наносить вам. Не правда ли? Нас нельзя упрекнуть в несправедливости и легкомыслии.
Разболтанный человек отошел не оглядываясь.
Офицеры молчали, и лица их были серы, как у мертвецов.
Чибис взглянул на солнце, неожиданно улыбнулся и поднял руку.
- От имени трудящихся… призываем отдать ваши силы Республике Советов…
Дальше ничего не было слышно. Началась свалка. К Чибису рванулись люди с сумасшедшими лицами. Кричал Чибис, кричала Мехова, кричал Сергей… И Глеб кричал, а что кричал - ни слова не помнил. Солдат с голым плечом лежал брюхом на палубе и плакал навзрыд. Кто-то сипло ругался, задыхаясь от радости.
У Сергея дрожали руки и ноги. Чтобы успокоиться, он отошел в сторону.
Мачты стеблями качались в небесах. Антенна от мачты к мачте играла гуслями. И кружились лебедки весенними каруселями. Море и воздух волновались огненной зыбью. Верил Сергей, что жизнь - бессмертна и птицы в вихрях полета расцветят воздух взрывами крыльев…
Жидкий говорил с англичанином в позументе. Тревожно вздрагивала трубка во рту капитана. Силою воли он старался держать себя чинно и важно. Быстро, как автомат, приложил он дощечкой ладонь к козырьку и зашагал по-верблюжьи к рубке, потряхивая тяжелым задом. Жидкий смотрел ему вслед и смеялся. А когда увидел Сергея, подмигнул ему и раздул азиатские ноздри.
3. Красное знамя
Глеб стоял в толпе казаков. Это были фронтовики кубанских и донских станиц.
Казак в рваном бешмете, босой, бородатый, держал в руках обрывок красного полотна, Толпа смердила потом и грязью и давила Глеба со всех сторон. Одеты все были по-разному: одни - в черкесках, другие - в рваных рубахах, третьи - в каких-то странных халатах… Кое-где виднелись и турецкие фески.
- Сия знамня - красная… Хай она тряпка, но твой взгляд, товарищ, привычный до красного воздуха… Ты гляди, хлопче, сердцем… Говорю открытой душой, товарищ: это наша доля, наша кровь - сия знамня… Я - казак, пластун… и это - все пластуны… Кубани и Дона - вояки… Но все - одной страдной дороги… Разве ж не так, хлопцы? Не так я говорю, друзья мои?..
И толпа потряслась одним вздохом:
- Ппррально, козаче… так точно!..
Казак скомкал красную тряпку и опять раскинул ее перед Глебом. И на солнце она коробилась комками и корками. Глеб взял полотно и пощупал кровавые пятна.
- Подожди, брат… Вот чертовщина!.. Ведь это - рубашка!
С убитого, что ли? Почему она заляпана кровью?
- Ну да ж… казачья кровь… И вот с кровью своею идем до дому…
Горячо переливались глаза у казака. Почему он от этого казался рыжим?
- В Галлиполи сказали: довольно, хлопцы!.. до дому! А он был головной, казак Губатый… Изловили его и нас… И барантой погнали до бойни… Пороли шомполами… И меня и их… Нас до мяса, а его, Губатого - до костей… Он загнил, а мы очухли… Тут сказал Губатый: "Снимай с меня сорочку!.." Сняли. "Рви до полотна… Это, каже, ваша знамня до крови, хлопцы… То моя и ваша кровь… Я подыхаю… Берите знамня моей крови… То будет ваша знамня, то будет путь до воли, до большевицкого брата…" Так сказал казак Губатый, наш батько. И сия знамня - нам до смерти… Я хоронил ее на груди, хоронил от подлых глаз…
Глеб снял шлем с головы и без шлема стал таким же, как все.
- Замечательный флаг, верно… Это - кровь дорогая… Вы еще не забыли те чертовы дни? На всю жизнь останутся в памяти… Как рубцы от ран… Мы лупили Деникина и Врангеля… Какое у нас знамя? Такое же… политое кровью… А только вот… глядите, какой заводище… исполин!.. Он - еще холодный… Двинули с мертвого места, а он - еще слепой… Кто его зажжет своей кровью?.. Только мы - люди труда… И нас невозможно победить…
- Ну да ж… Мы все - до труда… Этим заморским, чужим и нашим чекалкам кровь трудовая - отрава!..
4. Девушка у борта
Девушка стояла у борта и смотрела на город. Сзади она казалась подростком, с черными волосами, горящими глянцем.
Сергей вспомнил, будто видел ее в толпе. По глазам догадался, что это была она.
И когда опять увидел ее на борту, подошел к ней, молчаливый, и вместе с нею смотрел на город. Ничего: в молчании бывают незабываемые минуты внутреннего общения.
Маковое поле пестрело на набережной… Когда ветер ползает по макам, не выносят ветра маки. Играет кошкой ветер с лепестками - боятся лепестки щекотки. Отрываются они без воли и, умирая, смеются вместе с ветром. Блекнет и пустеет набережная. Люди насмотрелись и расходятся по домам. Город и горы дышат каменным жаром. Улицы, пепельно-голубые, в волнах прозрачной зелени, воздушно взлетают в горы трубами завода. Животной жизнью дышит зеленая морская зыбь. Льются в море расплавленные дома. И горы, и город, и море дрожат в знойном опале и дыме. Чувствует ли это девушка у борта?
Это чувствовал Сергей и спрашивал девушку взглядом. Где он видел эту девушку раньше? Нигде. А может быть, видел во сне.
Она взглянула на него и улыбнулась. Потом сказала будто не ему, а себе:
- Вот ждала я… Ехала и ждала… И вот теперь… все это переживала… Как вы умеете мучить!.. Мучить и потрясать радостью… Именно; и то и другое одновременно… Вы - страшные люди, коммунисты…
Сергей ответил, не глядя на нее:
- Зачем же? Это - проще и глубже: мы люди беспощадного действия, и наши мысли и чувства - это то, что называется необходимостью и правдой истории. Мы слишком простые и искренние люди и - только. За это вы нас и ненавидите.
- О нет… Мне кажется, тут - и зверь и величие творчества… Почему?.. Среди вас так много высоких подвижников, но много страшных людей, которые уже не чувствуют проклятия крови…
- Пусть так. Но мы идем в века. О нас забудут как о страшных людях, но будут знать и помнить как творцов и героев.
Помолчали. Девушка смотрела на волны. Потом сказала тихо;
- Я слишком много страдала… Я научилась прощать вплоть до оправдания…
- Мы тоже прощаем. Вы испытали это на себе… Как боремся, так и прощаем - беспощадно.
Смятение, страх, восторг волновались в глубине ее глаз. Она протянула руку Сергею. Рука была маленькая и дрожала.
- Помогите мне понять и полюбить вас. Вы не откажете мне в переписке с вами? Вы не откажете?
Сергей отодвинулся от нее отчужденно и холодно.
- Я ничем не могу помочь вам: поможет вам только упорная работа. Надо переключать себя на новые токи и добиться того, чтобы стать в новые отношения к миру. Вот сойдете на берег и, может быть, родитесь заново…
Она прижалась к перилам, убитая его словами.
- Ах, родиться во второй раз так же страшно, как и умереть…
Он ничего не ответил ей, отвернулся и пошел навстречу толпе.
5. Корабль его величества в плену
Поля шла впереди толпы. За ней гурьбой - матросы, за матросами - орава казаков и солдат.
Душно. Палуба полыхает жаром и гарью. От солнца она готова вспыхнуть огнем и дымом. Жидкий и Глеб взлетали над толпой и падали в густые пучки растопыренных рук.
Англичанин в позументе строго говорил что-то Чибису. Трубка прыгала у него в руке, а Чибис стоял перед ним и бесстрастно смотрел на море.
…Большевики - хозяева на корабле его величества. Это стадо бродяг, изъеденное вшами, голодом, - грозная сила, которая может в одно мгновение взорвать корабль и проглотить его железный порядок…
Поля вскочила на ящик и сдернула с головы алую шлычку. Ее волосы рассыпались золотом. Она взмахнула руками, как крыльями.
- Да здравствует всемирная пролетарская революция!..
- Урра!.. рра!..
Молоденький офицерик кричал, надрывался и хлопал в ладоши.
Капитан дрожал в ознобе и хрипел потухшей трубкой. Чибис махнул картузом и зашагал к парапету.
- Товарищи, к трапу!..
Толпа сразу умолкла, повяла в тревожном вопросе. Только красная тряпка с темными корками крови вспыхивала над головами. Девушка смотрела на Сергея сквозь улыбку и слезы. А Сергей с грустной радостью помахал ей рукой.
В утробе парохода грохотало и лязгало железо, а палуба пылала пожаром.
XV. НАКИПЬ
1. Будни
Все лето не было дождей, и небо над заливом было ржавое, а море за молами мрело блистающими миражами. В этих миражах таяли парусники, фелюги и дальние песчаные отмели. У берегов море было зеленое и прозрачное - в зыби, в нефтяном перламутре, в цветах медуз, в водорослях. Плыли на город тихие бризы в запахах моллюсков и сероводорода. И уже не было горизонта: и море и небо плавились в один воздушный океан. А горы дымились жаром и в ущельях жирно клубились зелеными отеками лесов. Склоны и ребра мерцали в сиреневой мгле и в море уже не отражались: целые дни у берегов по всему размаху полукружия, барахтались, кувыркались в воде густым засевом люди и ползали по массивам каботажей, по скалам и прибрежной россыпи гальки и раковин.
Город нестерпимо пылал камнями и железом, мостовыми и пылью лошадей. Люди задыхались от духоты и слепли от блеска тротуаров, стен и горячего воздуха. А на бульварах, в тени, сохло во рту, обжигал лицо суховей, и листья акаций пахли горячей прелью. Улицы были пустынны и дрожали зеркальной далью; казалось, что люди бежали из этого адова пекла и жизнь остановилась в своих делах и безделье. И только кое-где медленно шагали полуголые, обожженные тени с портфелями и изнуренно боролись с тяжестью собственных ног.
Магазины нарядно играли витринами. Кафе рокотали из зияющих дверей глухим многоголосьем, цоканьем игральных костей, призрачным пением скрипок и вздохами рояля.
Впервые в эти дни в столовой нарпита в Доме Советов запахло мясным борщом, помидорной подливкой и зеленью, Но застарелый запах шрапнели еще нудно и тошнотно ползал по столам, по стенам, по посуде и отравлял аромат мяса и жареного картофеля с луком.
В час обеда в столовой Дома Советов встречались все ответработники города. И в обеденных испарениях комната шумела разговорами, звоном тарелок и ножей. Раскрытые окна горели уличным солнцем, а воздух внутри угарно синел пылью и табачным дымом.
Бадьин обедал всегда за одним столом со Шраммом и завздравотделом, тучным доктором Суксиным (за глаза его обидно звали - Сукинсын), всегда молчаливым, всегда робким и испуганным, всегда потным, глухим и рассеянным. Обрюзглый, небритый, с конской щетиной на черепе, он растерянно смотрел в глаза Бадьину и никогда не понимал, что говорил предисполком, что говорили собеседники, всем услужливо поддакивал, не горлом, а чревом:
- Ддо-о… До-до-о…
И тяжело ему было говорить потому, что язык у него был непомерно велик: не умещался во рту и при разговоре выползал, как слизняк.
Часто садился вместе с ними продкомиссар Хапко, похожий на деревенского кулачка - выпуклый, по-воробьиному прыткий и пристальный. Он ел долго - дольше всех: некогда было - все смотрел по сторонам, строго и подозрительно. Он следил за всеми, кто как ест, часто вскакивал из-за стола и совал нос в кухню, в посудную, к соседям, которые пообедали неряшливо, к советским барышням, которые перекидывались с кавалерами крошками хлеба.
Голос его был с трещинкой, и он визжал, как нож на точиле.
В кухне:
- А ну, вира!.. Почему малые порции? Воруете, сволочи… Я вас живо скручу в бечеву… Майна!.. Завтра же потребую ревизии эркаи…
В зале, у столов:
- Майна, товарищи!.. По-вашему, продком - для того, чтобы вы задарма по столу и по полу хлеб кидали вразброс?.. А ну, барышнешки, шасть! Здесь - не шантан, и нема отдельных кабинетов…
И в столовой, как он только появлялся, вспыхивали ссоры и крикливый базарный скандал.
За ужином их не было в зале: собирались они в комнате Шрамма (а комната Шрамма была в коврах, шкурах и мягкой мебели). Иногда они засиживались до рассвета, а что они делали в комнате Шрамма - никто не знал, только по утрам уборщицы Дома Советов видели бутылки под столом, выметали шкурки от колбас и коробки от консервов, и утренний воздух комнаты смердил окурками и дрожжами.
И вот однажды несколько вечеров подряд стал дежурить у дверей комнаты Шрамма человек кавказского облика, с выпученными красными белками и крючковатым носом. Это был Цхеладзе. Когда-то он храбро партизанил и его отряд первым с боями ворвался в город, А теперь Цхеладзе затерялся в штатах продкома. Босой, в зашарпанной гимнастерке времен партизанства, он терпеливо и молча стоял у двери и по целым часам слушал спрятанные внутри голоса. Глубоко за стеной раздавались шаги; Цхеладзе поворачивал горбатые лопатки к двери и отходил в сторону.
А когда отворялась дверь и кто-нибудь из четверых выходил в уборную с размякшими глазами, Цхеладзе засматривал в распах двери, в нутро комнаты, и ловил голодными белками тайну уютного Шраммова гнезда. Его не замечали, - проходили мимо и не догадывались, почему из вечера в вечер стоит здесь этот грузин. Разве мало людей в коридоре Дома Советов? Разве Цхеладзе чем-нибудь отличается от других обычных людей, которые толкутся в Доме Советов?
А открыл и поймал его около двери продкомиссар Хапко.
Цхеладзе не успел отойти (у Хапко - воробьиная походка) и носом к носу столкнулся с Хапко.
- Майна?.. Ты чего здесь, чертова морда? Шпионишь?..
Цхеладзе забунтовал, и белки его вспыхнули ненавистью.
- Какой-такой майна? Ты шьто дэлаишь?.. Шьто за полытыка строишь?.. Скажи, пожжалста…
Хапко вцепился в его гимнастерку и размахнулся кулаком, Цхеладзе запутался в собственных штанах, крутым поворотом шарахнулся вбок и ударился головой о стену.
- Вира!.. Это тебе - не царский режим, сволочь поганая!.. Я, брат, тебя за эти проделки завтра же из партии вышвырну…
Пришитый к стене, с растопыренными руками, оглушенный, Цхеладзе со злой растерянностью смотрел на Хапко.
Из комнаты вышел Бадьин.
- В чем дело?
- А шпионит, кинтошка… Для того тебе, чертова морда, существует Советская власть, чтобы ты разводил тут сыск на советских ответственных работников? Бери у него, предисполком, партбилет, и - вира!..
Бадьин в упор смотрел на Цхеладзе ночными глазами.
- Я тебя достаточно знаю, Цхеладзе. Хапко лжет. Ну, была пьянка. Он выпил спирту и спьяну сдурел.
Хапко, пораженный, пискнул, захлебнулся и шлепнул себя по черепу ладонью.
- Майна!.. Предисполком!.. Да ты что - спятил?
- Говори, Цхеладзе. Я заранее знаю, что ты скажешь. Говори прямо - честно и твердо.
У Цхеладзе задрожали губы и лицо вспотело от натуги и страдания.
- Да, я хадыл… хадыл и слушал, да!.. Хадыл, слэдыл как ты рабочий полытыка строишь… Шьто дэлаишь?.. Зачем сволочь разводышь?.. Как ты рабочего чалавэка чюишь?.. Ты шьто знаишь?.. Голод знаишь?.. Кровь знаишь?.. Разруху знаишь?.. Почему пазор нэймеишь?.. Эх товарищь!..
Бадьин стоял перед Цхеладзе и слушал его внимательно и строго. Хапко смеялся пьяно, со свистом. Бадьин положил руку на плечо Цхеладзе.
- Товарищ Цхеладзе, иди домой. Завтра ты получишь командировку в дом отдыха. Тебе надо немного подбодриться. Ты видишь: я не делаю секрета из своих поступков, и тебе нет надобности устраивать наблюдение за товарищами. На этот счет у нас дело поставлено превосходно, и кустарничать нечего. Иди! Видишь, я не скрываю от тебя: согрешили.
Он отвернулся и пошел от него в комнату Шрамма. А Хапко еще раз по-хозяйски строго оглядел Цхеладзе с ног до головы и, в подражание Бадьину, ткнул руки в карман тужурки, - от этого стал еще короче и круглее.
- Ничего, брат, я тебя скоро возьму на абордаж…
Разбитый и сутулый, Цхеладзе пошел по коридору неустойчивой поступью, как больной, шаркая плечами по штукатурке.
Около двери Жидкого он остановился. Не заметил, сам ли отворил дверь или она была открыта, почувствовал только, как чья-то рука подхватила его под мышку и втащила в комнату. Он остановился у порога и увидел, как лампочка над столом погасла за мутной тенью. Эта тень молча прошла мимо него, и лампочка опять вспыхнула и осветила грязную пустоту маленького гостиничного номера в пятнах сырости и плесени.
- Ну, иди посиди немножко, Цхеладзе. Расскажи, что там такое случилось.
Жидкий опять взял его под руку и провел к столу, усадил на табуретку, а сам не сел - стал перед ним, немного изумленный, с бледными ноздрями и вздрагивающими бровями от скрытой усмешки. Цхеладзе взглянул на него с мольбой и злобой я зрачках. Он в бешенстве ударил кулаком по коленке, встал, пристально, сквозь слезы, опять взглянул на Жидкого и опять сел.
- Товарищ Жидкий!.. Стрэлят нада… совсэм стрэлят, товарищ Жидкий… Минэ стрэлят, тэбэ стрэлят… Скажи минэ, какой абарот жизни?.. Скажи минэ, как надо дэлат рабочий дэла?.. Я кровь лыл, дэсят ран был… А гдэ моя кровь? Гдэ голод? Гдэ разруха? Гдэ партыя, товарищ Жидкий?.. Нэ могу тэрпэт такой граз и подлыст… нэ могу тэрпэт…
Жидкий молча прошелся мимо Цхеладзе, встревоженный, с похудевшим лицом и утомленными глазами. Раз за разом он вскидывал руку и ерошил волосы. Он подошел к Цхеладзе и положил ему руку на плечо: хотел душевно, без слов, успокоить его, но ласки своей выразить не мог, и от этой своей непривычной нежности смущенно и стыдно засмеялся.
- Чудак ты, Цхеладзе!.. Чего ты ревешь из-за пустяков? Ну и черт с ними!.. Делай свое дело и знай, что ты для республики дороже, чем все они вместе взятые. Плюнь на них, если ты не можешь взять их сам за грудки, или бей их по линии партии, не щадя сил…
Цхеладзе опять с отчаянием и мольбой посмотрел на Жидкого, отмахнулся и уронил голову на руки.
Жидкий заходил по комнате и уже не смотрел на Цхеладзе. Думал и грыз ногти то на одной, то на другой руке.