- Волпредисподком Борщий!..
И улыбнулся, и в этой улыбке было больше угрозы, чем в его окрике.
Борщий отступил на один шаг и выпрямился. В глазах его сверкнули острые огоньки.
- Товарищ Бадьин!.. Кампании будут проведены… Я сделаю все… Но это будет мясорубка, товарищ Бадьин…
- Не плачь. Получишь в помощь Салтанова, начальника окружной милиции.
И сел, отвернувшись от Борщия. А он, вояка "чертовой сотни", укрощенный, пытался что-то крикнуть Бадьину, но безнадежно махнул рукой и быстро вышел из комнаты. Бадьин опять уткнулся в шерстистые руки.
- В чем дело, товарищ? Говорите короче.
- Рабочему человеку пробраться к вам, товарищ предисполком, так же трудно, как взять Перекоп.
- Говорите конкретно.
Холодная неподвижность предисполкома давила Глеба. Но он упрямо и как будто нарочно медленно продолжал:
- В другой раз я этого вашего идола выброшу в окно. Такое генеральство нам - не к лицу.
Всматриваясь в глаза Глеба, Бадьин сказал бесстрастно:
- А я вот сейчас отправлю вас под арест. Кто вы такой?
Опираясь руками на стол, он встал и взглянул на дверь. Глеб с грохотом отодвинул стул и рявкнул:
- Товарищ предисполком, с вами говорит рабочий завода! Будьте любезны сесть! Вы не имеете права гнать рабочих из своего кабинета.
Бадьин дернул щекою, из-под толстых губ блеснули зубы в улыбке. Он сел, вынул из кармана пачку папирос, закурил и подвинул Глебу.
- Я слушаю. Говорите толком и сразу, что вы хотите. Как ваша фамилии?
Сел и Глеб. Он вынул свою красноармейскую трубку и стал набивать табаком.
- По постановлению ячейки и общего собрания рабочих мы решили доставлять дрова из-за перевала с помощью бремсберга. Вопрос этот уже согласован с окружкомом и совпрофом. Два-три воскресника по профсоюзам - и мы спустим к вагонам горы дров. Дровяная повинность - ерунда: мужики разбегутся в бандиты. А на баржах побережья не взять: баржи погнили и разбиты волнами. Вот. Моя фамилия - Чумалов, слесарь завода, военком полка.
Бадьин протянул ему руку и опять дернул щекою, блеснув зубами в улыбке.
- Вот это - серьезное дело. Первоочередная проблема. Даша Чумалова - ваша жена?
Глеб, занятый трубкой, не обратил внимания на последние слова Бадьина.
- Этот вопрос - только часть большого вопроса, товарищ. Я имею в виду и другое. Что вы думаете, например, о пуске завода, если возникнет необходимость коснуться этого в скором времени?
Бадьин немигающим взглядом смотрел на Глеба. Он отвалился на спинку кресла и внимательно изучал лицо и движения этого неожиданного человека.
…Глеб Чумалов, без вести пропавший муж. Даша, которая не похожа на других женщин, - Даша, к которой однажды протянулась его рука. Не было женщины, которая не подчинилась бы ему покорно и желанно, а тут была стальная пружина. И оттого, что эта женщина, поводырь городских пролетарок, сама утверждала свое место среди мужчин, предисполком Бадьин не в силах был подойти к ней так, как подходил к другим женщинам. И он каждый день думал, с какой стороны подойти к Даше и как сломить ее неподатливость.
- О заводе пока помолчим, товарищ Чумалов. Пустить его не в нашей власти. А вопрос о сооружении бремсберга я поставлю на ближайшем заседании экосо.
Глеб в изумлении опустил трубку и встретил глаза предисполкома. Он все острее и острее ощущал беспричинную ненависть к Бадьину. Эту ненависть он почувствовал в первые же минуты.
- То есть как это - не в нашей власти? Ведь это - позор: завод не освещает даже своих закоулков, не говорю о квартирах рабочих. Всюду - разлом: ни дверей, ни окон, а если есть двери, так вместо замков - простая веревка или проволока. Как же вы хотите, чтобы завод не грабили? Кто плодит такую разруху, вы или рабочие? На завод идут наряды жидкого топлива. А где эти наряды? Скажем, перемол клинкера. Несметное богатство прежней разработки сырья… А лабазы - пустые, но клепок - горы. Вы кричите о лодырях и бездельниках, но сами размножаете дармоедов и волынщиков. Плох ревтрибунал, если он не карает за бесхозяйственность и саботаж. Я так ставлю вопрос, товарищ предисполком.
- Товарищ Чумалов, мы умеем ставить вопросы не хуже вас Надо исходить из конкретной обстановки. Помимо Госплана мы не можем решать вопросов, имеющих общегосударственное значение.
- Я и говорю об общегосударственном значении, товарищ предисполком.
- Придет время, поставим и этот вопрос, товарищ Чумалов Все зависит от перспектив новой экономической политики. Этот момент - не за горами…
- Я думаю так, товарищ предисполком: мы, коммунисты, не только должны быть точными исполнителями директив и предписаний, но и… самое главное… орудовать инициативой и творчеством.
Бадьин завертел ручкой телефона.
- Вот что, Шрамм: зайди-ка сейчас ко мне на минутку.
Он прищурил один глаз и с холодной насмешкой проследил за трубкой Глеба. Глеб тоже прищурился, и оба они поняли, что с этого часа они никогда не будут друзьями.
- Всякий хозяйственник, товарищ Чумалов, тем ценнее, чем больше и крепче он нажимает на то, что у него горит под пяткой. Правило: не целое, а - часть; не сказка, а - кусок хлеба. Вы знаете, что нам угрожают бандиты? Они окружили нас, как волки. Борьба с ними требует затраты тех сил, которые нужны для восстановления хозяйства. Нужен новый метод борьбы с ними, новая стратегия. Ваш проект о немедленном пуске завода - нелеп: вы не учитываете хозяйственной конъюнктуры. Но если вы сумеете сейчас обеспечить снабжение города топливом, вы совершите настоящий героический подвиг.
Глеб в упор посмотрел на Бадьина. Несомненно, этот черномазый - умен и знает не хуже Глеба, как надо держать курс настоящего дня, но он ведет линию высокого дипломата или, как оппортунист и деляга, не желает стать выше злободневного факта.
- Вы, товарищ предисполком, гоняетесь с молотком за блохами. Красная Армия била по целым антантам во имя большой идеи - социализма. Только этим был жив человек, на этом он рос и ковался заново. А ваши кусочки плодят дармоедов и потребителей. Что вы конкретно сделали для восстановления производства Ничего. Чем вы воодушевляли народ? Ничем. А ведь к этому мы подошли вплотную.
- И это я знаю не хуже вас, товарищ Чумалов. Мы об этом говорили на каждой партконференции, на съездах Советов и профсоюзов: производственные силы, экономический подъем республики, электрификация, кооперация и прочее. А где у нас реальные возможности?
- Такой вопрос, товарищ Бадьин, может задать только аполитичный спец, а не вы… За годы войны мы вытоптали все поля, а теперь их надо пахать. Пока не задымят трубы, мужик будет бандитом, а рабочий - босяком.
Бадьин усмехнулся, и глаза его похолодели от скуки.
- Подождем, товарищ Чумалов, что решит десятый съезд партии.
Этот рабочий настолько же упрям, насколько наивен и близорук Это - те демагоги, которые мешают нормальному ходу сложной работы по управлению краем. Одержимые мечтатели, они из образов будущего создают трескучую романтику настоящего, изъеденного разрухой.
Вошел высокий человек с портфелем, весь в желтой коже, от картуза до ботфорт, с рыхлым лицом скопца, с золотым пенсне на бабьем носу. Не здороваясь, он сел у стола, лицом к лицу с Глебом, и застыл в позе напряженного спокойствия. Он был похож на восковую фигуру из паноптикума: все подделано под живое, а сам - чучело.
- Слушай, Шрамм: что может предпринять совнархоз, если на днях будет поставлен вопрос о частичном пуске завода?
Медленно, бесстрастно, без всякого выражения, Шрамм механически сообщил:
- Совнархоз учел и сохранил все государственное имущество - от сложных машин до старой подковы. Мы не можем предпринимать ничего и нигде, если нет соответствующих предписаний. Но нашему аппарату приходится тратить дорогое время на борьбу со всякими проектами и предложениями, исходящими от разных предприятий и частных лиц. Люди не понимают, что совнархоз - не похоронное бюро.
- Согласен, Шрамм, но совнархозу предстоит заработать в ударном порядке. Из похоронного бюро он должен превратиться в предприимчивого хозяина.
На Шрамма слова Бадьина не произвели никакого впечатления.
- Совнархоз получает всякие задания и планы только от промбюро.
Бадьин откинулся на спинку стула и, оглядывая Шрамма с пренебрежительной усмешкой, повысил свой гулкий голос:
- Ты прячешься за спину промбюро, чтобы охолостить совнархоз. Из писаных твоих докладов видно, что ты развернул свою работу по линии учета и переучета. У тебя - бесчисленное множество отделов, и штаты - до двухсот человек, а творческой работы - нет. Какие у совнархоза предложения на ближайшее будущее относительно мастерских, заводов и предприятий?
Шрамм по-прежнему механически ответил:
- Совнархоз стоит на той точке зрения, что нужно прежде всего сохранить народное достояние и не допускать никаких сомнительных предприятий.
- Как у тебя работает райлес?
- Это меня не касается или, вернее, имеет косвенное касательство. Там есть свой аппарат, который находится только под моим контролем.
- Какие же у тебя есть данные о работе райлеса?
- Идут плановые заготовки в лесосеках.
- Доставка топлива на места?
- Совнархоз здесь ни при чем: это дело крайтопа.
- Ну, так вот что, Шрамм. Город, предместья и транспорт должны быть насыщены топливом до зимы. Необходимо немедленно пустить электростанцию завода и соорудить бремсберг на перевал.
- Это дело не мое, а промбюро. Прикажет промбюро - приступим к выполнению.
- Это дело наше, а не промбюро, и мы его выполним без санкции промбюро.
Впервые по лицу Шрамма легкой тенью прошла судорога, но глаза по-прежнему оставались стеклянными.
- Каковы наряды на жидкое топливо на долю завода?
- Наряды поступают неправильно. По отчетным данным - до тридцати процентов утечки. Из заводских запасов по нарядам, находящимся в резервуарах нефтеперегона, с разрешения промбюро приходится уделять некоторую часть паровым мельницам дополнительно к их нормам. Что касается электрификации завода и сооружения бремсберга, то это не входит в план настоящего года, утвержденный промбюро. Вопрос этот нужно предварительно передать в Госстрой и промышленный отдел для разработки и составления надлежащих смет.
Бадьин положил сжатые кулаки на стол.
- На предстоящем заседании экосо - твой доклад, Шрамм. Ты представишь план мероприятий насчет пуска завода по циклу подготовительных работ и по доставке дров.
Шрамм вздрогнул, но по-прежнему был непроницаем.
- Я должен снестись с промбюро и ждать директив.
Бадьин улыбнулся так же, как улыбнулся Борщию.
- А мы, товарищ Шрамм, сумеем оживить тебя и без чудесного вмешательства промбюро. Ты это имей в виду.
Глаза Шрамма налились злобой. Он молча ткнул пальцами в пенсне. Глеб выбил в пепельницу пепел из трубки, встал и переглянулся с Бадьиным. В этот момент они сразу сблизились. Улыбнувшись друг другу. Бледнея от острой вражды к Шрамму, Глеб прошелся раза два около него и крикнул запальчиво:
- Это ваше промбюро я посылаю к черту в затылок. Вы тут здорово развели волокиту и плесень. До чего завод докатили!.. И какой завод! Рабочих ворами сделали… Разлагали их систематически…
Шрамм смотрел на Глеба с испуганным удивлением. Этот военный слишком рьяно и не по праву покушается на его авторитет. Что ему нужно? Какие могут быть у него претензии к совнархозу? Их, крикливых прожектеров и демагогов, встречает Шрамм каждый день и привык ставить в рамки приличия. Неужели у этого нового, очевидно прибывшего откуда-то издалека, есть какие-то данные для удара по совнархозу?
Стараясь сохранить прежнюю непроницаемость, Шрамм сухо прервал Глеба:
- Я не имею чести вас знать и прошу не вмешиваться в дела учреждения, которое я возглавляю.
Глеб засмеялся.
- Вы - коммунист, товарищ Шрамм, а не имеете рабочей политики. Вы не нюхали ни пороху, ни рабочего пота. Начхать мне на вашу машину! У вас там целые полки крыс. Они здорово наточили зубы на советских хлебах. Но мы, уверяю вас, переловим их и передавим этих грызунов. Да и вам не поздоровится.
Шрамм встал и величественно вытянулся.
- Товарищ Бадьин, я требую призвать товарища к порядку.
Но Глеб, козырнув Бадьину, быстро пошел к двери.
…К Чибису! Никто так не нужен теперь, как товарищ Чибис.
2. Глаза, которые видят по ночам
В маленьком кабинете с открытым окном Глеб сел у стола напротив Чибиса. Лицо у Чибиса было бледное, но молодое и свежее. Он был хорошо выбрит.
- Ты можешь, товарищ Чумалов, говорить сразу, если спешное дело, а можешь немного спустя. Я как раз имею сейчас свободную минуту. Ну, как у тебя с заводом?
- Пока что - мозгуем, а до дела далеко.
Чибис щурился от солнца.
- А я вот смотрю на море. Отсюда оно - воздушно, и краски этакие такие… Видишь? Покупаться хочется или побыть на берегу. Так просто: выскочить и камешки побросать. И в лесу тоже - хорошо. Море!.. Видишь, как оно зыбится и цветет? Это немножко пахнет психологией. Ты как насчет психологии?
- Я вот уже сколько дней, товарищ Чибис, переживаю здесь эту психологию, черт бы ее побрал. Тут одной психологией врага не сломишь - нужны хорошие мускулы и крепкий напор. Если охота купаться, пойдем вместе. В чем дело?
Чибис щурился улыбаясь. И когда открывал ресницы, смотрел на Глеба ясным ребячьим взглядом. Но в глубине зрачков искрились жгучие капельки. Такие глаза не спят по ночам, они видят сквозь стены.
- Приеду к тебе на завод и - покупаемся… прямо с мола… люблю глубину… волны люблю… А тебе - как? Ничего в волнах не видно?
- Я с удовольствием бы взял на мушку кое-кого из наших хозяйственников… например, предсовнархоза… Вот тип, этот Щрамм! Я его сейчас крыл у предисполкома. И хоть бы что… Истукан! Я его жарю, а он бубнит: промбюро, промбюро… Даже Бадьину стало совестно.
- Даже Бадьину… У тебя - опытный глаз, Чумалов… Это гнездо - совнархоз - голыми руками не возьмешь. Бюрократизм, как система, - это крепкий блиндаж и очень тонкое и часто неотразимое оружие в руках врага. Он - над массами, над живой жизнью, он умерщвляет творческую мысль. Мы хватаем по одному, мы хватаем группами и саботажников и заговорщиков, но этого мало. Надо взять эту крепость и разрушить стены.
Чибис смотрел на море, на горы, на облака, реющие над морем снежными сугробами, и лицо его вдруг постарело от переутомления.
- Ты кого предлагаешь в охотники за совнархозом? Имей в виду, что самые умные и исполнительные работники - это дураки. Они умеют видеть и брать…
Чибис опять улыбнулся и прикрыл глаза ресницами.
- Шрамм - механический коммунист, а за свой аппарат может умереть, как деревяшка. Но дураки умеют мутить чистую воду… Ты знаешь, что такое необходимость, Чумалов? Чувствовать ее - это одно, а знать - другое. Но необходимость как знание, слитое с чувством, - это уже свобода. Сумей необходимость обратить в собственную мысль, и ночи не будут пугать тебя призраками.
Глеб со смутной тревогой смотрел на Чибиса, и ему чудилось, что голова Чибиса растет, раздается в костях, трещит под напором мозгов.
- Товарищ Чибис, что ты будешь возражать против Жука? Он лодырничает. Надо запрячь его в работу. По-моему, он самый подходящий дурак. Пусть партком командирует его в райлес.
- Вот. Пришли его завтра ко мне. Возьми себе постоянный пропуск.
У двери Глеб обернулся.
- Товарищ Чибис, ты видел Ленина?
- Ну видел… пусть видел… Что же из этого следует?.. А если не видел?..
Чибис сердито отвернулся.
- Я вот не видел его, товарищ Чибис, и мне кажется, что я не пережил самого главного. Если бы я увидел и услышал его, я открыл бы себя заново. Выразить этого не могу - беден словами… Но тогда бы и слова у меня были иные…
- Это какие же - иные? - строго и насмешливо спросил Чибис.
- Большие и глубокие, товарищ Чибис.
- А ты больше делай, чем говори… Борись не щадя сил… организуй труд… боевые задачи решай, как велит партия… Слышишь?.. Тогда и Ленин будет перед тобою во всем облике… Иди! Не забудь взять постоянный пропуск. Я сейчас позвоню.
VII. ОТЧИЙ ДОМ
1. Книжный червь
По серому карнизу, над тремя облезлыми колоннами, на камне вырезаны были рельефные слова: "Народный дом". А за колоннами, на огромной дубовой двери в трещинах четким квадратом белела бумага. Сергей поднялся по выщербленным ступеням я близоруко уткнулся в исписанный лист. Рука отца… Что-то старческое и очень торопливое улыбалось ему в запутанном сплетении букв. Через сердце прошла волна грустного напева о детстве… Снежно цветущий миндаль под окном, в саду, бледная молчаливая мать, которая целует его и примеривает новую рубашку. Это было похоже на туманные образы сновидения. Давно не видел отца - с тех пор, как ушел из семьи навсегда.
Библиотекарша Верочка, его бывшая ученица, всегда изумленная и растерянная, нашла его в городе (только она может его находить). Никогда она не умела с ним разговаривать и всегда нервно дрожала. Встретив его, она пролепетала:
- Я, Сергей Иваныч… я искала… Я - от Ивана Арсеньича. И так рада, что увидела!..
И в руках дрожала бумажка.
- Ну, как он, Верочка?..
- Иван Арсеньич?.. Ах, если бы вы знали!.. Я вижу вас, и я счастлива…
И улыбаясь, не сводила с него круглых сияющих глаз.
- Вы всё ещё в библиотеке, Верочка? Еще не надоел мой батя своей болтовней о всяких глубоких пустяках?
Он развернул записку и не заметил, как Верочка исчезла.
Старческим детским почерком отец писал:
"Сын мой, когда подумаешь, что бытие определяется сознанием, - это великая победа моей бессмертной мысли над капризами становления. Но когда почувствуешь примат бытия над сознанием - ничтожен есть в гордыне своей человек. Почему сие так - узнаешь, когда найдешь в себе мужество зайти ко мне в книжную храмину: хочу тебя видеть по обстоятельствам ничтожным, а посему и жутким (ничтожное - всегда жутко). Сижу в капище, среди книг (они шевелятся, как тараканы), улыбаюсь и читаю Марка Аврелия. Книжный червь и, волею случая, твой отец".
И когда Сергей читал эту записку, сам улыбался.
Шел он в библиотеку с тревогой и смутным предчувствием. Видел голову отца, такую же лысую, как у него, с пепельными волосами в пышном ветреном разлете, и бороду - торчком вперед, под прямым углом к подбородку. Что-то ребячье было в его голове - и что-то дряхлое и беспокойное.
Через прохладный сумеречный вестибюль, угарно смердящий мышами, Сергей прошел в огромный зал с далекими рядами книг на полках и невнятными вихрями шорохов.
В этом зале когда-то был кинематограф и пол спускался немного покато. Два узких окна давали очень мало света, и помещение казалось сарайно-храмным. И тишина была тоже храмная, древняя, насыщенная тлением. Не было стен, а только - книги от пола до потолка в струящихся параллельных рядах. Зачем так много книг? Разве можно прочесть их человеку за короткую пору его сознательной жизни? Не потому ли они так плотно сжаты на полках, что человек устрашился их множества, грозящего пожрать его жизнь, жадную до солнца?
Верочка смотрела из-за вороха книг на прилавке и улыбалась в восторженном изумлении.
- Сергей Иваныч!.. Я сейчас… Иван Арсеньич!.. Ах, как это чудно!..