Дай взгляну я на ружьё.
Ружьё съела ржавчина,
Ружьё - волка,
Волк - козлёнка,
А козлёнок - виноградник.
Дай взгляну на ржавчину.
Кто-то съел и ржавчину.
Кто успел съесть ржавчину?
Земля съела ржавчину.
Ржавчина - ружьё,
Ружьё - волка,
Волк - козлёнка,
А козлёнок - виноградник.
- Продолжай, Каро, - теперь вместо палки взмахнул рукой незнакомец.
Дай взгляну на землю я,
Кто-то съесть успел и землю.
Кто ж посмел и землю съесть?
Это мышка съела землю.
Мышка - землю,
Земля - ржавчину,
Ржавчина - ружьё,
Ружьё - волка,
Волк - козлёнка,
А козлёнок - виноградник.
- Вместе, - замахал он руками.
Дай взгляну на мышку я,
Кто-то съел малютку-мышь,
Это кошка съела мышку,
Кошка съела мышку,
Мышка съела землю,
Земля - ржавчину,
Ржавчина - ружьё,
Ружьё - волка,
Волк - козлёнка,
А козлёнок - виноградник.
- Опля! - Кувыркнулся в воздухе незнакомец. - Бедняжечки вы мои, это стихотворение должен знать каждый, ведь на нём мир и строится. Знаете ли вы, что все и вся враждуют в этом мире, и в остервенении всё в конце концов поедается землёй и кошкой. Главное в том, чтобы не дать себя съесть другому, а успеть это сделать самому. Поэтому, Кечо, ты должен успеть съесть Каро, пока он тебя не сожрал.
Услышав такое, мы с Кечошкой застыли в немом удивлении и ужасе, уставившись друг на друга.
- Почему это вас так удивило, милые вы мои?! Да, в конце концов, земля и кошка поглощают всё живое. Это вы должны твёрдо усвоить. Потому, пока вы живы и молоды, веселитесь, берите от жизни всё, ибо этот мир дешевле соломы.
- Батоно, ты нам лучше скажи, как в Тбилиси попасть?
- Вы что впервые в город идёте? - взглянул он на нас искоса.
Я кивнул.
Незнакомец на мгновение задумался, потом сказал:
- Что вы в этом Тбилиси потеряли? Пока ходил я по деревенской мягкой земле, чувствовал себя человеком. А тут в городе, ступая по каменной мостовой, за каждый свой шаг боюсь, как бы в преисподнюю не провалиться. Ушла у меня земля из-под ног, и сам я как потерянный брожу. Возвращайтесь-ка, ребятки, назад, не то станете такими, как я. Отравит вас город своим ядом, а потом вы других отравлять станете. Обездоленные, опустошённые, ничего вы любить не будете, ни землю, ни солнце, ни друг друга… Жизнь ваша превратится в сплошное страдание, - ведь в городе всё продаётся, скамейки и лестницы, ковры и люди. Вы тоже станете продаваться.
- Нет, батоно, нам непременно нужно в Тбилиси попасть.
- Идите, идите! Но помните - в городе множество бешеных собак, сторонитесь их, ребятки, чтоб они вас не слопали. Не хотите вы меня послушать, ладно уж, Уйду я! Будьте здоровы!
Незнакомец махнул нам на прощанье, потом, приспособив свою палку так, словно играет на гитаре, пошёл прочь, напевая что-то себе под нос, но вдруг, повернувшись, погрозил нам пальцем.
- Осторожнее, юноши! Помните про козлёнка, съевшего виноградник.
Несколько минут мы стояли как вкопанные.
- Интересно, кто был этот сумасшедший? - спросил у меня Кечо.
- Разве он сумасшедший?! - усомнился я.
- А что, пьяница?
- И на пьяницу-то он не похож. Идём, брат.
- Куда?
- Пошли на базар, может, работа какая подвернётся.
У самых ворот остановил нас человек в красной чохе.
- Рачинцы вы?
- Да.
- Работу ищете?
- Угу.
- Пошли со мною.
Человек в красной чохе строил двухэтажный дом. Целых две недели мы работали у него, не разгибая спины: таскали огромные камни. Зато спать было где, да еды и питья вдоволь. Он бессовестным образом пользовался нашей силой, но заплатил, что правда, то правда, щедро. Даже больше, чем мы запросили, и напоследок угостил нас на славу.
- Говорил же я тебе, не пропадём мы! - твердил Кечо, пряча в карман первые заработанные деньги.
- Давай-ка выпьем по чареке, - подмигнул я Кечо.
- Не поминай при мне чареку, не то я её об твою голову разобью.
На следующее утро мы пришли на вокзал, купили билеты и с пустыми бурдюками уселись в поезд. Зазвонил колокол отправления, поезд тронулся… Нас качало, мне это даже понравилось. Я вообразил, что лежу в колыбели, и сразу захотелось спать. Стемнело. Кечо влез на верхнюю полку, положил под голову пустой бурдюк, укрылся чохой и вскоре захрапел на весь вагон. Бояться нам было нечего, вещей у нас с собой не было, и я последовал примеру своего сметливого дружка: приспособил бурдюк вместо подушки, хурджин тюфяком и погрузился в сладчайший сон.
- Где мы? - спрашивал я на каждой станции, но станций оказалось так много, что запомнить их было просто невозможно.
Пока поезд шёл, спал и я - останавливался, и я просыпался, ну, точно как ребёнок, пока качают колыбель, он спит, а перестают - глаза таращит.
На какой-то станции мы стояли долго. Спать совсем расхотелось, и я с досады разбурчался:
- Что это, поезд или арба? Чего мы стоим столько времени?!
- У паровоза подкова отскочила, не пойдёт пока не подкуют, - сказал кто-то в темноте и захихикал.
- Не верь ему, братишечка, - возразил другой голос, - поезд курицу задавил, теперь его вместе с паровозом арестовать хотят.
- Бедняга! - пожалел третий. - Выпустить его из-под ареста хорошей взятки стоить будет. Одна курица в девять коров обойдётся.
В это время поезд тронулся и побежал так быстро, словно и впрямь удирал из-под ареста.
Вдруг рядом что-то загрохотало. Как ни вглядывался я в темноту, ничего не увидел. Вспомнив, что на верхней полке храпит мой Кечо, я окликнул его:
- Кечо, Кечули!
- Я-а… - вместо голоса он издал какой-то дребезжащий звук.
- Что это, парень, сверху упало?
- Ничего особенного, чоха моя.
- А отчего это она столько шума наделала, чоха твоя?
- Да потому, что я в ней был.
- Ох-хо-хо! Ну что с тобой делать! Ушибся, больно?
- Нет, на счастье бурдюк меня опередил, я на него упал, да простит он мне. Немного голова болит, а так ничего.
- Ну голова пустяки, пройдёт!
В Хашури я окончательно проснулся. Уже рассвело. Собрав свою "постель", забросил её в угол на полку. Какой-то мальчишка внёс в вагон корзину с булками. Я, не торгуясь, купил пять штук и разбудил Кечо. Мы вмиг проглотили четыре чёрствых булки, разумеется, ни разу даже не поперхнувшись.
В Карели в вагон поднялся пассажир с гусем. Гусь всё время вытягивал шею и тихо шипел. У окна сидел монах, заметив гуся, он посоветовал крестьянину, - спрячь, мол, не то ссадят тебя с поезда, птицу ведь возить воспрещается. Человек забеспокоился, беспомощно огляделся вокруг, лихорадочно ища куда упрятать злополучного гуся, но так ничего и не придумав, остановился в нерешительности. На пассажире были широченные брюки, я, не смутившись, посоветовал:
- Дядь, а дядь, посади-ка его в штанину, лучше этого где спрячешь?
- Ой, благослови тебя бог! - обрадовался тот.
- А чтобы он у тебя не задохнулся, высуни ему голову, - ввязался в разговор Кечошка.
- Спасибо, деточки, научили! - обрадовался крестьянин и сунул гуся в штаны, потом, расстегнув пуговицу на ширинке, выпростал из неё гусиный клюв, сам сел, прислонившись спиной к стене, и задремал.
В Гори в купе к нам вошла молоденькая девушка. Она уселась рядом с Кечо, положив прямо перед собой корзинку, полную черешни.
Поезд тронулся.
Гусь, вероятно, был голоден и жаден порядком, заметив черешню, он храбро высунул голову из штанов хозяина, выгнул шею, потянулся к корзинке, схватил ягоду и тотчас же спрятался обратно. Занятие это, видимо, пришлось ему по вкусу, потому что он немедленно повторил свою проделку, много раз подряд вытягивая шею, хватал клювом краснощёкую черешню и прятался с головою в штаны хозяина.
Нас распирало от смеха, но громко смеяться мы боялись, - крестьянин мог проснуться и тогда - прощай удовольствие. Девушка почувствовала что-то неладное, но ничего не поняла, покраснела, как черешня, растерянно вскочила с места и в изумлении громко закричала:
- Господи, что за чудо! Отродясь такого не видывала, ой, ой! - схватила корзину и выскочила в коридор.
Так, в самом весёлом расположении духа незаметно доехали мы до Тбилиси.
- Не смейся так много, - уговаривал я Кечошку, - знаешь ведь, что за большим смехом большие слёзы приходят.
- И-и! Тоже мне! Разве не найдётся у меня слёз, когда нужно будет поплакать? Так почему же мне сейчас не посмеяться?.. - прервал он меня на полуслове.
Загадка мух и человек с хвостом ласточки
Отошли мы от станции, огляделись вокруг, и хорошее наше настроение вмиг как дым развеялось. Куда идём, путь держим, ребята сакиварские, что нам в этом Тбилиси-городе, дядя у нас там, кум, сват ли, сами не знаем, а идти надо!
- Караманчик, а Караманчик! Куда это мы?..
- А я почём знаю, в город, в Тбилиси. Да ты не трусь, подожди, оглядимся, дорога покажется.
Остановились, постояли немного, запихали тощие наши бурдюки в пустые хурджины, посмотрели по сторонам и дальше пошли. Идём, видим - дорога разветвляться начала. И прямо, и вправо, и влево. Много, видимо, в городе дорог, а потому-то и почудилось нам, что горожане - народ бестолковый: снуют как будто без всякой цели мимо нас, словно заблудившись.
- Давай, пойдём сюда, - предложил я и пошёл прямо.
Кечошка уныло поплёлся за мною… Идём, а тут от земли такой пар поднялся, что небо стало совсем бесцветным. Духота ужасная, солнце печёт, а воздух - хоть топором руби, такой тяжёлый. Я совсем ослаб, веки стали слипаться от измора.
- Чего это, - говорю, - скажи на милость, поспешили мы выпустить воздух из бурдюков, в них он всё-таки был куда лучше, чем здесь, на улице.
- И не говори, - соглашается со мной Кечошка, - совсем совесть потеряли, чистый воздух и тот продать норовим.
- Не то что ты да я наторговали. Хи, хи, хи! - не удержался, поддел я дружка.
Первую ночь мы провели в саду на берегу Куры, а ранним утром обыскали базар. Во всю глотку кричали повсюду мацонщики, всё уговаривали нас мацони купить. Но мы старались держаться от них подальше.
- Караманчик, у всех мацонщиков - ослы, мацони у них, наверное, тоже из ослиного молока, не иначе, - сказал Кечо.
Это мне совсем не понравилось.
Солнце, между тем, поднялось выше, и его золотые лучи всё больнее жалили наши затылки.
Пот струился у меня по лбу, и капли его жгли глаза. Но всё-таки я успел заметить, что богачи здесь живут в больших каменных домах, в верхних этажах, а беднота ютится в глинобитных мазанках. И что обитателям каменных домов и верхних этажей лень носить мусор вниз, поэтому они выкидывают его прямо из окон на голову несчастным беднякам. Те бранятся, грозят, проклинают сытых и благополучных богатеев, а эти живут не тужат, наслаждаются своими богатствами и день ото дня становятся всё жирнее и нахальней.
Несмотря на жару, улицы были полны людей.
"Интересно, - подумал я, - все гуляют как на празднике, а кто же всё-таки работает?"
Кечошка словно в душу мне поглядел и говорит:
- Караман, парень, этот Тбилиси не мёдом ли помазан? Что люди как пчёлы к нему стремятся?
Я с сомнением пожал плечами и в ответ тоже спросил:
- Как ты думаешь, что это за запах такой, прямо в нос бьёт. Не мёдом ли пахнет?
- Какой там мёд, от этого запаха так и хочется поскорее нос зажать. Воняет чем-то, а чем, не пойму.
- И я не могу понять, скота вроде здесь никакого не держат, потому и навоза быть не может, гусиного помёта тоже… а воняет, странно очень! Земля, наверно, так пахнет, - я сказал это просто так, первое что на ум взбрело, чтобы прервать затянувшуюся задушевную беседу.
Впоследствии я часто думал: чем же всё-таки пахло в городе?! Люди на улицах роились как мухи, а мухи - как городской люд. Ещё я заметил, что в городе мухи кусались куда больней, чем в деревне, и при том отвратительно жужжали. Из-за них я прямо-таки возненавидел город.
Вам, вероятно, известно, что всякая муха, разумеется, кроме пчелы, обожает вонь, так вот, в городе куда больше вредных и крупных мух, чем в деревне, а вони и грязи, конечно, тоже. "Но чем всё-таки так пахнет?!" - Вот над этим-то я и ломал голову.
Дома и дворы здесь чище и лучше, чем в деревне, народ одевается опрятней и в баню чаще ходит, - непонятно просто.
Набрав горстку земли, я поднёс её к самому носу: пахнет как наша! Ничего не пойму!
- Странный запах! - обратился я к Кечошке.
- Ни дать ни взять, это пахнет невидимая душа города, - заметил тот важно.
- Выходит, воняет у города душа, - сказал я и сам удивился, и от удивления даже рот разинул: - "Может, и впрямь грязная у города душа…"
- Не знаю, не знаю, да откуда мне знать, а знал бы - так не слонялся по этим улицам, - сказал мне Кечо и немного погодя добавил - А разве так не бывает, встретишь красивого человека, всё в нём хорошо, и лицо чистое, и одежда опрятная, а как заговорит, такой у него запах изо рта, - барсука в нору загонит.
Слова Кечо заставили меня сильно призадуматься. То виделся мне в них большой смысл, а то казались они глупостью невероятной.
Думы перенесли меня в Сакивару, вспомнились её студёные, чистые ключи, прозрачный воздух и все знакомые с детства хорошие запахи. Но я твёрдо помнил родительский наказ: - покуда не набьёшь трудовых мозолей, не нюхать тебе родного воздуха.
Да, вот ещё что я заметил в городе: на улицах часто попадались мне жирные, откормленные коты. Двигались они мягко и вкрадчиво, с достоинством неся свои грузные тела. Шли, никуда не торопясь, потому, что в отличие от наших деревенских кошек, которые так и норовят ухватить где что плохо лежит, всегда сыты.
В деревне не человек, а кошка вор, в городе же, подумал я, должно быть наоборот, подумал и уж после этого рук из карманов не вытаскивал.
Мы знакомились с городом и одновременно искали работу. Денег почти не осталось. Прошла неделя, - работы всё нет, прошли ещё девять дней - тоже ничего. Чувяки у меня прохудились, а каламани дружка моего так съёжились, что мочи не было терпеть.
Ходили мы, ходили и остановились у небольшого навеса, где старый чувячник чинил всякие обноски. Я подошёл поближе и сунул ему прямо в нос ногу в изодранном чувяке.
- Зашей-ка мне, дядя.
- Аджан?
- Зашей, говорю, мне чувяк, я подожду.
Чувячник сыто хмыкнул:
- Вах, вах! Поглядите на него! Я что, по-твоему, мертвецов оживлять мастер, или кто такой. Давай, давай отсюда! Иди, новые купи!
Легко сказать, купи! Я страшно обозлился и на чувяки и на проклятый пустой бурдюк, но не ходить же по городу босым. Пришлось-таки продать бурдюк и купить обувь. Кечошка последовал моему примеру, свои старые каламани он бросил в Куру. Потом мы расстались с хурджинами. А что же было делать, ну кто бы, скажите на милость, в этом распроклятом городе кормил нас даром?!
Тем временем и погода испортилась, и ночь надвигалась, нужно было позаботиться о ночлеге. Бродили мы, бродили в поисках пристанища и, наконец, у мельницы на берегу Куры набрели на заброшенную полуразвалившуюся хибарку. Дверей у неё не было, так что вошли мы туда без особых препятствий, там и прохрапели до следующего утра.
Когда мы проели хурджины, я впал в глубокое раздумье. Я уже, кажется, говорил вам, что с таким попутчиком, как Кечо, трудно было надеяться на успех, - очень уж дурная у него была нога. Нужно нам разделиться, размышлял я.
- Давай-ка побродим в одиночку, а вечером здесь встретимся, может, хоть так немного повезёт.
Кечо согласился:
- Мне всё равно.
Утром я пошёл в одну сторону, а он - в другую.
Иду и вижу: трое мужчин волокут огромный чёрный ящик, о четырёх ногах, еле справляются.
Один из них, рыжебородый, завидел меня и зовёт:
- Эй, парень, подсоби нам, мы тебе заплатим!
Колени мои дрожали от слабости, но я не отказался, подумал, может, на кусок хлеба всё-таки заработаю. Призыв рыжебородого я воспринял как милость божью и подставил плечо под ящик. Тяжёл он был, проклятый. Мы внесли ящик в огромный дом и поставили его в комнате с круглым потолком. Комната эта была какая-то странная, вдоль стен её шли длинные и узкие балконы, окон вообще не было. Зато стены были украшены зажжёнными канделябрами, а красивые, обитые бархатом стулья расположились друг за дружкой несколькими рядами. Одна из стен была вырезана, словно огромные ворота, а в середине этих ворот сидели красиво одетые люди. Каждый из них держал в руках какой-нибудь инструмент, перед носом у них лежали белые бумажные листочки.
Особенно удивил меня один человек. Одет он был в очень странное чёрное платье, разрезанное сзади и расходящееся как хвост ласточки. Он стоял на высоком ящике и держал в правой руке небольшую палочку.
Странно, подумал я, если он собирается избивать всех этих людей, почему взял такую короткую палку, ведь дотянуться трудно будет. А ловко же он её, каналья, держит!
Вскоре человек замахал руками, как крыльями, словно собирался взлететь, и тут поднялся такой невообразимый шум, треск и грохот, что я ужасно перепугался. Потом всё стихло, и до слуха моего донеслась приятная песня. Я увидел какого-то человека, который стоял, широко открывая рот, однако долго не мог сообразить - он это поёт или кто другой. Ласточкин хвост вдруг порывисто опустил свою палку, и тут наступила такая тишина - муха пролетит - услышишь.
Рыжебородый тем временем протянул мне несколько монет и сказал:
- Ты свободен.
- Можно я немножечко посмотрю, - попросил я.
- Пожалуйста, если у тебя есть время.
Я долго смотрел и слушал. Опять поднялся гомон, опять что-то пели люди и махал палкой Ласточкин хвост. Всё это мне очень понравилось, и, обернувшись к рыжебородому, я спросил:
- Дядь, а дядь, а для меня здесь не найдётся работы?
- Почему же, если у тебя есть к этому способности, пожалуйста, - бодро бросил мне бородач, - вот скажу начальству, он посмотрит, попробует, понравишься ему - примет тебя. А вообще-то ты играть на чём-нибудь можешь?
- На чонгури немного умею.
- Ну чонгури здесь ни к чему.
Я уже представил себе, как машу в воздухе маленькой палкой, а другие играют и поют. Потом вдруг почему-то засомневался, а платят ли за это. Что-то уж очень лёгкое это занятие.
- Этому человеку, который палкой размахивает, тоже деньги платят? - спросил я у рыжебородого.
- Ещё бы, ему больше всех платят.
Тут я уже не мог сдержать охвативших меня чувств.
- Мне кажется вот это как раз по мне, это дело мне очень даже подойдёт, - я показал на стоявшего на ящике человека.
- Что именно?
- Да вон, махать палкой, как этот Ласточкин хвост по сторонам размахивает. Да я же только для этого и рождён. Подумать только, такая крохотулька и маши ею, сколько вздумается. Я девять лет подряд без устали этим прутиком махать буду - не устану нисколечко. Дядечка, миленький, веди меня к начальнику, скорей, дядечка, родной, только побойся бога, в последний раз скажи, не обманывай, и вправду за это деньги платят?
Рыжебородый вдруг весь затрясся от смеха. Он гоготал так, что даже Ласточкин хвост услышал и грозно сверкнул глазами:
- Ты что, Андрия, забыл где находишься!