Комсомольский участок находился на пологом склоне холма. Внизу, у его подошвы, светилось голубое озеро. Из камышей то и дело вылетали утки, они кружились над зеркальной гладью, с разлета опускались в воду и плыли, гоня впереди себя две маленькие волны. К ним стремительно бросались в малахитовом оперении красавцы-селезни. Утки начинали нырять, бегать по воде, хлопать крыльями, а селезни самодовольно крякали. И вдруг, словно по команде, все, стаей, взмывали вверх и летели в сторону колхоза.
Корреспондент, увязая по щиколотку в рыхлой земле, шагал к Полинке.
"Чего это он идет ко мне?" - удивленно подумала Полинка и вынула из выреза платья тяжелые серебряные часы на черном шнурке. До конца перерыва оставалось еще семь минут.
Ветлугин поздоровался и вынул записную книжку.
- Давайте побеседуем.
- Мне работать надо, - смущенно улыбнулась Полинка.
- Хорошо, тогда поговорим в перерыв. У вас будет перерыв?
- Через каждый час, на пятнадцать минут.
- Вот и прекрасно, - Ветлугин убрал книжку и прошел к озеру. Там уселся на старый плот и стал глядеть на Полину.
Не так-то легко было пахать на склоне. Под гору лошадь шла быстро, но как тяжело было ей тащить плуг в гору! Лошадь то и дело останавливалась, задние ноги у нее дрожали, на шее натягивались толстые жилы. Для того, чтобы ей легче было взять плуг с места, Полинка, напрягаясь, с трудом оттягивала плуг назад, и тогда лошадь брала с разгона. Уж больно тяжелый был склон. Да еще эти межи! Земля на них жесткая, как камень. А перепахивать надо. "Все поля надо перекроить по-своему", - сказал Кузьма Иваныч. "И перекроим, и перекроим", - упрямо сдвинув брови, думала Полинка, изо всех сил оттягивая на себя плуг и краснея от натуги.
Медленно плыли на запад облака. Зеленоватая вода шевелилась у берега. Ветлугин думал о том, как тяжело поднимать разрушенное войной хозяйство, сколько надо положить сил и отдать времени, чтобы снова, как и до войны, люди зажили хорошо и счастливо. Он любил свою работу, ему ничего не стоило пройти сорок километров до далекого колхоза, познакомиться с людьми, помочь им выпустить "боевые листки" или стенную газету, узнать новое, что есть у них в труде и в быту, и написать статью, а потом следить, как его статья принимается людьми, как хороший опыт работы распространяется по другим колхозам.
Как и всякий журналист, Ветлугин мечтал написать книгу. Это должна быть повесть о колхозниках. Много интересного он увидел в их жизни, немало было исписано им записных книжек, и можно бы уже сесть за письменный стол, но Ветлугин все оттягивал. "Самое важное для хорошей, нужной народу книги - это отразить то лучшее, что есть в наших людях, - думал он, - найти в повседневном ростки нового, которые завтра станут общими для всех людей". И он искал это новое в коммунистах, в комсомольцах, в передовиках сельского хозяйства.
В перерыв Ветлугин подробно расспрашивал Полинку. Сначала она смущалась, потом разошлась, рассказала, как организовалось звено, как они собирались по вечерам и засиживались до поздней ночи, беседуя с агрономом ("Вы непременно напишите про Александру Васильевну, она очень хорошая…"), как собирали золу, яровизировали картофель. Ветлугин только успевал записывать.
- А теперь расскажите о себе, как вы пашете, - сказал Ветлугин.
Полинка вздохнула:
- Плохо работаю. Вчера на комсомольском собрании ругали.
- За что?
Полинка рассказала. Ветлугин задумался, потом улыбнулся:
- Вы хорошо работаете; я немножко разбираюсь в пахоте, и уверен, что на следующем собрании вас будут хвалить.
- Ой, тоже скажете… хвалить. Меня хвалить не за что. Вот Вася Егоров, тот хорошо работает, или Костя Клинов, а меня только ругают…
Ветлугин весело рассмеялся и, ласково посмотрев на Полинку, крепко пожал ее сильную руку. От нее он направился к Насте, на сидоровский клин.
7
Кузьма сразу почувствовал что-то неладное и в том, как на него посмотрел Емельянов, и в том, как отрывисто бросил "садись", и даже в том, как потеснился, усадив его рядом с собой.
Был уже вечер, утки, низко летя над лесом, возвращались с озер на болота. Лес потемнел, насупился. Ветер похолодал. Кузьма рассеянно посмотрел на первое поле, - там еще работал Степан Парамонович. Склонясь над плугом, он шел походкой древнего пахаря. Слабо, сквозь шум мотора, долетал злой голос Елизаветы. Длинные тени деревьев, кустов, камней ложились в ту сторону, куда шла машина.
Емельянов пошевелился, и немного спустя раздался его голос:
- Колхозники требовали собрания?
- Щекотов требовал, - подчеркнуто ответил Кузьма, - от остальных не слыхал.
- Почему не провел собрание?
- Незачем было проводить.
- Вот как? Ладно. Давай к дому председателя, - сказал Емельянов шоферу.
Въезжая в деревню, повстречали Поликарпа Евстигнеевича. Он снял шапку и что-то крикнул, посторонившись от машины. Кузьма нагнулся к нему, но машина уже промчалась. Так он и не услыхал, что кричал Хромов, но, оглянувшись, увидел, как Хромов идет за машиной, все еще не надевая шапку. "Остановить бы надо", - подумал Кузьма, но почему-то не остановил и только сильнее вдавился в кожаную обивку сиденья.
- Дома никого нет? - спросил Емельянов, входя в избу.
Кузьма отрицательно покачал головой.
Секретарь райкома набил трубку, вмял пальцем коричневый табак, прикурил от зажигалки, поправил широкий ремень с двумя рядами черных дырочек, туго охватывавший живот, и посмотрел на Кузьму.
- Что ж ты делаешь? - негромко спросил он, даже как бы с сочувствием.
Кузьма пристально взглянул на него, тоже поправил ремень, широкий, с двумя рядами дырочек, но не такой новый, как у Емельянова, и раздельно сказал:
- А что я делаю?
Емельянов пристально посмотрел Кузьме в глаза.
- Вот что, Петров, я горжусь тобой, в пример многим ставлю. Мне нравится твоя хватка, настоящая, гвардейская. Мне нравится, что ты в первый же год решил сделать колхоз передовым. И поэтому судьба твоего колхоза особенно волнует меня. А сегодня я встревожился… Как это у тебя получилось так нескладно с огородами? Ты что же это, один все вопросы решаешь?
- А что нескладного? - настороженно спросил Кузьма?
- Почему ты не даешь людям работать на огородах?
- А потому, что для меня главное - провести весенний сев на колхозных полях, а не на приусадебных участках, - твердо ответил Кузьма. - Если я сейчас займусь огородами, я не справлюсь с посевным графиком…
Емельянов глубоко вздохнул.
- Плохо то, что ты себя так ведешь. "Я сейчас… я не справлюсь", Я… я… А народ-то, что же, по-другому думает? Ведь, наверно, так же, как ты? Так почему ж ты все на себя берешь? Вот, если бы ты советовался с людьми, так не пришлось бы мне сегодня выслушивать от людей жалобы…
- Щекотов жаловался?
- А что ж, хотя бы и Щекотов…
- Ну, ему свой огород дороже колхозного дела, - запальчиво ответил Кузьма.
- А что ты сделал, чтобы ему свой огород не был дороже колхозного дела? Или ты считаешь, что Щекотов не прав, когда на тебя жаловался? По уставу он имеет право на огород…
- Не один он имеет такое право, всем оно дано одинаково, да только не все так смотрят на дела нашего колхоза, как Щекотов. Почему-то другие не жалуются…
- Надо, чтобы никто не жаловался. Ты руководитель, ты должен не забывать, что с общественными интересами колхозников надо еще сочетать и личные. Ты должен понимать - человек уехал с родного места. Это не так-то просто - расстаться с деревней, в которой родился, вырос, женился, детей нарожал. Не так просто, но человек решился! Не помню у кого, кажется, у Чехова, сказано, что переселенцы - герои. Правильно - герои. И их надо любить и уважать. Государство создало им все условия, чтобы они скорее полюбили новую землю: освободило их от налогов, дало большие огородные наделы, скот, дома. А что делаешь ты? Выходит, наперекор постановлению правительства идешь?
- Мне ясно одно, - Кузьма встал: - надо в первый же год сделать колхоз передовым, богатым. Если такой колхоз будет, - переселенец полюбит новую землю.
- Правильно. Но прежде чем появится такой колхоз, ты с твоими методами многих настроишь против себя. Надо не командовать, а вместе с народом создавать такой колхоз. Я знаю, что таких щекотовых в твоем колхозе немного, но они есть. Это не значит идти на поводу у них. Нет… Но это не значит и насильно, против их воли, заставлять отказываться от своих огородов. Если бы ты провел собрание, поговорил по душам с людьми, рассказал бы, чего ты хочешь, объяснил бы им, какие от них потребуются усилия, чтобы в первый же год колхоз стал передовым, так я уверен, что сегодня бы мне Щекотов не жаловался и Егоров не говорил, что ему непривычно без огородов. Вот в чем дело!
- Не понимаю, чего еще надо людям. Мы пятьдесят гектаров разминированной земли поднимаем. Это в десять раз больше огородных наделов. Весь урожай пойдет нам же! Так чего ж тут возиться с огородами?
- Правильно… Вот, если бы ты об этом сказал людям, доказал свою правду, так все было бы хорошо. Но ты же этого не сделал! Ты про себя держишь все эти доводы. А теперь изволь завтра же провести собрание и сказать, что те, кто пожелает, могут приступить к обработке своих огородов.
- Этого я не могу сделать! - вскричал Кузьма. - Это значит поставить под удар встречное обязательство!
- Вот, если бы ты знал лучше своих людей, не говорил бы так. Мне сдается, что таких, как Щекотов, немного в колхозе, а если это так, значит под удар встречное не будет поставлено. Разве я не понимаю, какое у тебя напряженное положение сейчас в колхозе. Знаю - и поэтому особенно настаиваю, чтобы ты провел собрание. Растолкуй подробно, как важно для людей, чтобы они в первый же год сделали свой колхоз богатым, признайся в своей ошибке, не бойся самокритики. Оттого, что ты будешь правдив, народ тебя еще больше станет уважать. Скажи людям, что райисполком обещает поскорее прислать тракторную бригаду в колхоз. И если все же кто-нибудь захочет обрабатывать свои наделы, пусть обрабатывает, - Емельянов поднялся, сунул в карман трубку. - И не смей никогда больше перегибать. Только вместе с народом всегда можно делать большие дела и быть уверенным в успехе, - этому нас партия учит, товарищ Сталин учит. И еще запомни: сознание у народа сильно выросло, а ты, как мне кажется, судишь о людях по старинке. - Емельянов крепко пожал Кузьме руку и быстро направился к выходу.
Кузьма проводил его, постоял у порога. В избе было тихо. Чуть слышно шелестела о стекло бабочка. Тени постепенно сливались с вещами. Комната словно сделалась меньше. Кузьма прошелся из угла в угол. Наткнулся на стул и отставил его в сторону, потом зачем-то поправил на столе скатерть, хотя поправлять ее было ненужно, потом подошел к окну и, раскрыв створки, выпустил бабочку. Он не замечал того, что делает. Так было с ним однажды на войне, когда неподалеку от него разорвался снаряд и его отбросило взрывной волной. Он лежал, оглушенный, и не знал - ранен он или цел. И теперь тоже он никак не мог понять, как же все случилось.
- Кузьма Иваныч!
В дверях стоял Емельянов. Он улыбался. Кузьма изумленно посмотрел на него. Ему почему-то казалось, что прошло много времени с тех пор, как они разговаривали, и что секретарь райкома давно уже уехал.
- Слушай, Кузьма Иваныч, - сказал Емельянов, - помоги найти шофера. Исчез куда-то…
8
Шофер был на реке. Это ему кричал Поликарп Евстигнеевич, когда повстречался с "Виллисом". Он так и дошел с непокрытой головой до самого дома Кузьмы, и когда увидал шофера, лицо у него расплылось от удовольствия.
- Пошли, пошли на реку, - потянул он за рукав шофера, - мережки покажу, перемёты… Места разлюбезные, отдай всё, да и мало. Меньше килограмма не клюет.
Шофер, его звали Василием Назаровичем, а фамилия его была Кубарик, пошел было, но потом остановился;
- Не могу я, у товарища Емельянова надо спроситься.
- Да ведь на минутку, на одну минуточку. Пока они беседуют с Кузьмой Иванычем, мы всё обследуем. К тому же рыбки захватите домой. Свеженькой! Ведь это ж разлюбезное дело, свеженькая-то рыбка.
Последний довод как-то поколебал Кубарика. Он улыбнулся и, ни о чем уже больше не раздумывая, пошел с Поликарпом Евстигнеевичем.
У нового скотного двора они встретили Груньку. Она несла, прижимая к животу, большой алюминиевый бидон.
- Тятенька, помогли бы! - крикнула она отцу.
Но Поликарп Евстигнеевич так резко отвернулся, что у него даже хрустнули шейные позвонки. А Кубарик - тот даже не услышал Грунькиного голоса, настолько был увлечен предстоящей рыбалкой.
- И на валерьянку ловите. Поликарп Евстигнеевич?
- Э, дорогой товарищ, что такое валерьянка? Тут такие заветные места, что просто сумасшествие. Ямы глубинные, и в них полным-полно. Только успевай ставить. Но одно плохо: приходится тайком ходить. У нас в колхозе есть мальчонка, подпасок мой. Прямо не знаю, что с ним и делать. Хоть в нарсуд подавай. Выслеживает окаянный. Все мои места заповедные знает. И добро бы рыбу по-человечьи ловил, так нет, куда там! Набултыхает воду, - и разом все место испоганит. Другой раз говорю ему: "Что ты делаешь, подлец?" А он (наглые его глаза): "А пошто рыба не клюет?". - "Так, разве, - говорю, - оттого, что ты воду взбаламутишь, будет она клевать?" - "А я, - говорит, - назло так делаю". Вот ведь какой вредный тип. Мне, прямо скажу, никакого сладу с ним нет.
Они миновали дом Егорова, стоявший на отшибе, в километре от школы, и теперь шли среди полей. Воздух синел, становилось тише. На западе словно угасал большой костер, и небо, быстро остывая, меняло краски, становясь из багрового красным, потом розовым, потом янтарно-желтым.
- Далеко еще? - спросил Кубарик.
- Рукой подать… Да вы не беспокойтесь, дорогой товарищ, вот еще пройдем малость, потом этак свернем под уголком, чтобы покороче нам было, а после уж прямо к реке. А по реке рукой подать.
Они свернули с дороги и пошли по еле заметной тропке. Видно было, что, кроме Поликарпа Евстигнеевича да, может, Вити Лапушкина, никто и не ходил по ней. Потом шли по реке высоким берегом. С громким кряканьем чуть ли не из-под ног вылетела серая свиязь. На середине гулко плеснуло. Поликарп Евстигнеевич остановился, поднял палец.
- Сила! - восхищенно прошептал он.
Когда стали приближаться к заповедным местам, Хромов пошел на цыпочках и, все время оглядываясь на Кубарика, прикладывал палец к губам.
Они спустились с обрыва. Из лохматого куста, пискнув, вылетела маленькая птичка, и сразу же по другую сторону куста что-то зашумело и плюхнулось в воду. Поликарп Евстигнеевич неожиданно пригнулся и, чего уж никак не ожидал от него Кубарик, прыжками, прижав локти к бокам, ринулся стремительно вперед. Кубарик бросился было за ним, но не успел он сделать и двух шагов, как раздался испуганный крик:
- Дяденька, не буду… дяденька!
В руках Поликарпа Евстигнеевича бился мальчишка.
- Попался, окаянный, попался? - радостно кричал Хромов. - Нет, теперь ты не уйдешь! Теперь ты будешь отвечать по всей строгости статьи. У меня есть живой свидетель!
Витька Лапушкин, увидев незнакомого человека, заревел:
- Да я что… я ничего не делал… не твоя река… отпустите, дядя…
- А пошто фулиганишь? Пошто фулиганишь? Вот за это самое и наказанье понесешь.
Но Витька не стал ждать, когда его будут наказывать, он рванулся и, карабкаясь, как собачонка, по крутому склону берега, убежал от Поликарпа Евстигнеевича. Наверху, чувствуя себя в безопасности, озорно закричал:
- Не боюсь я тебя, не боюсь… Вот тебе, на! - и показал язык, приплясывая на одной ноге.
- В комсомол надо парня. Непременно в комсомол, - задыхаясь, сказал Поликарп Евстигнеевич. - Отца нет, матка все дни на работе. Сами себе хозяева, вот и выкомаривают разное. Пойдемте, дорогой товарищ, в этом заветном месте нам уж не ловить. Сейчас посмотрим мережки…
- Как бы не хватился Емельянов, - с опаской сказал Кубарик.
- Так это ж тут, рукой подать. Пошли!
Они добрались до излучины, где стояли мережи, когда уже потемнела вода. Поликарп Евстигнеевич прямо, как был в сапогах, вошел в реку. Кубарик остался на берегу: он был в ботинках.
- Ах, ты, таракан тебя заешь, - послышалось через минуту. - Эка напасть! Порвала!
Хромов вернулся возбужденный и расстроенный. С бороды у него стекала струйкой вода. Штаны прилипли к коленям, и видно было, какие у него тощие ноги.
- Ушла, так начисто и располыскала мережку… Ну, ничего. Пошли к жерлицам…
Кубарик вздохнул.
Подвинулись еще по берегу, качаясь прошли по трясине. Отраженная в воде, зеленела луна. С берега, наклонно к реке, торчал воткнутый шест, на его конце, покручиваясь, висела рогатка. От нее уходила в воду тонкая нить. Поликарп Евстигнеевич вытянул шею, оперся руками о колени.
- Вроде взяла, - прошептал он. - Ну-ка… - Он вытащил из земли шест, добрался рукой до шнура. - Так и есть… - заволновался он. - Ну, теперь, дорогой товарищ, только бы нам ее не упустить…
Где-то в тени у противоположного берега плеснуло, секунду спустя послышался еще всплеск, но уже на середине. Шнур натянулся.
- Отпускай! Отпускай! - затрясся Кубарик и в волнении сошел с берега, не замечая, как ботинки в один миг наполнились водой.
Поликарп Евстигнеевич дал шнура. Все успокоилось.
- Килограммов на пять будет, не меньше, - задыхающимся голосом сказал Хромов.
- Дайте-ка мне, дайте я потяну, - забирая шнур в свои руки, торопливо проговорил Кубарик.
- Только, чтоб умеючи. Она хитрющая… Хорошо, если взаглот взяла, а если за губу, так тут завязывай свои надежды в узелок.
Кубарик потянул. Поликарп Евстигнеевич от нетерпения то приседал, то хватал Кубарика за рукав, то всплескивал руками. Шнур подавался легко. И вдруг опять что-то метнулось и запрыгало посередине реки, разбивая зеленую луну в осколки.
- Отпускай! - закричал Поликарп Евстигнеевич.
Шнур ушел в воду.
- Дай-кось я… дай-кось я… - забирая от Кубарика шнур, говорил Хромов. Но Кубарик не дал. Он потянул опять. Тянул долго. Видимо, щука, метнувшись, подошла совсем близко к рыбакам. И вот что-то темное и большое, как полено, приблизилось к берегу. Поликарп Евстигнеевич упал на колени, раздвинул пальцы и запустил руку в воду. Но тут произошло такое, что ему стало не до щуки.