- Разрешите, товарищи, несколько слов сказать мне, - выходя из-за стола, попросил Емельянов и взглянул на Кузьму. - Очень правильную мысль ты высказал, Кузьма Иваныч. Ведь на самом деле, допустим, что в районе есть ряд передовых колхозов. Но вот прошел год, и один из них оказался позади, в отстающих. В чем же дело? - Емельянов подошел вплотную к первому ряду. - Поинтересуемся, почему он до этого был передовым? После войны каждому из нас хочется поскорее наладить жизнь. И вот люди стараются, зарабатывают в год по пятьсот трудодней, и колхоз выходит в передовые…
За окном на мгновение все осветилось, и стали видны далекие белые поля, белый лес и черное небо. Емельянов переждал, пока люди успокоятся, и продолжал дальше:
- Прошел год. Люди поправили свои дела, и вот уже им кажется, что незачем так упорно работать, как до этого. И так, дескать, хватает на жизнь. И они вырабатывают на круг по четыреста трудодней. Это не плохо, но по способностям людей этого мало. И колхоз начинает отставать. Ни для кого не секрет, товарищи, что такой колхоз нам не нужен, он похож на вашего Клинова!
Раздался хохот. Все повернули головы назад, отыскивая глазами Павла Клинова. Он сидел в самом последнем ряду, красный, напыжившийся. Наконец все стихли, только слышался еще тонкий смех Поликарпа Евстигнеевича.
- Но этого с колхозом не случится, если все будут работать в полную силу, короче говоря, если каждый глубоко поймет государственное значение своего труда. И правильно, когда говорили здесь, что в передовом колхозе все работники должны быть передовыми по своим идейным взглядам.
8
Все собрание Марфа Клинова просидела в углу, словно ушибленная. И как только Иван Сидоров объявил, что собрание кончено, сразу же ушла домой. Немного позднее пришел Павел. Стряхивая с шапки воду, глухо пробубнил что-то насчет Хромова и покосился на жену.
- Видала, прыщ какой! На что зарится… - И, не дождавшись ответа, недовольным тоном сказал: - Поужинать бы надо…
Марфа молча налила ему миску щей, поставила тарелку с хлебом, вытерла ложку и отошла к печке.
- А ты чего ж? - расставляя на столе локти, спросил Павел. - Чего насупилась-то?
- Не хочу…
- Не хо-чу… - передразнил он Марфу. - Подожди осени. Огород свое покажет.
В избу вошел Костя. Снял намокший пиджак и как-то особенно задорно спросил Марфу:
- Читала?
- Читала, - вздохнув, ответила мать.
- Здорово он расписал!
Павел Клинов поднял от тарелки голову.
- Ты, Константин, не зловредничай. Еще не знамо можно аль нет смеяться надо мной.
- А я про тебя и не говорю, - поворачиваясь к отцу, отрывисто сказал Костя. - Хватит того, что люди весь вечер над тобою смеялись. - И, повернувшись к матери, снова спросил: - Чего ж такая нерадостная?
Марфа непонимающе уставилась на сына:
- Ты про что говоришь-то?
- Про заметку. Ты что, не читала, что ли? На третьей колонке?
Марфа медленно повела головой.
- Ну вот, а еще стояла у газеты. Прочитай, хорошо Кузьма Иваныч пишет.
- Да про кого?
- Про тебя!
Гроза прошла. Слышно было, как по жёлобу беззлобно, иссякая бежит вода.
- А еще стояла, смотрела, - как бы обижаясь, говорил Костя. - Не будь этой заметки, так хоть беги без оглядки от стыда. Правильно сказал Хромов: дождешься, что выгонят тебя из колхоза.
- Но-но!.. Я тебе выгоню, дурней себя ищешь? - Павел бросил ложку и, грузно шагая, прошел в горницу.
Марфа немного подождала и потом тихо поманила к себе сына.
- Что он пишет-то? - шопотом спросила она.
- Хвалит.
Но ей было мало этого. Она хотела знать все подробно.
- Ну, пишет, что ты пахала хорошо, потом на прополке…
- И все?
- Да нет, там много.
- Ну так расскажи.
- Да я так-то не запомнил. А ты прочитай завтра…
Лежа в постели, Марфа долго не могла уснуть. В голову лезли разные мысли. Сначала она думала о заметке, испытывая радостно-тревожное чувство. Интересно, что же такое там пишут? А она стояла и не заметила. Все смотрела на рисунок. Стыд-то какой! Стоят люди и смеются. И ведь ни одного-то дня не было, чтобы народ похвалил Павла. А удобренья? Господи, сколько стыда натерпелись! Как Хромов-то кричал, чтоб выгнать мужа из колхоза. Вот хоть и сегодня. Стыд-то какой! Ни над кем не смеялись, только над Павлом. Значит, не зря смеются… Нет, видно, плохая на него надежа. И впервые ей показался Павел не таким уж хитрым и умным, а скорее несчастливым и неустроенным в жизни.
Все реже ударяли капли в стекло. В избе стало светлее, и видно было, как в синеющем воздухе качается перед окном тоненькая сосенка.
"Да что это я раздумалась-то? - спохватилась Марфа. - Скоро уж и вставать надо. Интересно, что там в газете написано? Завтра почитаю". Но только она так подумала, как ей нестерпимо захотелось прочесть сейчас же. Она прислушалась к сонному дыханию мужа, торопливо оделась, зажгла фонарь и, накинув на голову платок, вышла.
Дождь перестал, и только ветер, еще не успокоившись, метался по улице. От фонаря падал на мокрую землю, раскачиваясь, белый свет, вырывая из тьмы лоснящийся камень, черные лужи, белую сырую траву.
Марфа шла торопливо, ей не хотелось, чтобы ее кто-нибудь увидел. Мимо дома Лапушкиной она пробежала чуть ли не бегом. Еще подумает, бог весть что…
Газета висела под навесом, похожая на окно. Верхний угол газеты сорвало ветром. Марфа достала из кофты иголку и бережно прикрепила отвисший угол к стене.
- На третьей колонке, - прошептала она и отсчитала три столбика справа.
Неяркий качающийся свет упал на белый лист, исписанный бледными фиолетовыми чернилами.
"…при однопроцентной концентрации в 1 л. воды растворяют 10 г. солей, а в 1 ведре (10 л.) - 100 г."
"Нет, это не то, - подумала Марфа и перебежала взглядом на соседнюю, третью слева, колонку. И сразу же натолкнулась на знакомые, слышанные где-то раньше слова: "За последний месяц в числе лучших членов нашей артели… Марфа Савельевна Клинова… достойна только похвал…" - "О господи!" - прошептала Марфа и еще ближе придвинулась к газете. Строчки прыгали перед ее глазами. Она хотела было сдержать себя, читать медленнее, но не могла, как не может совладать с собой изголодавшийся человек, получив кусок хлеба. "На тяжелой работе - пахоте - Марфа Савельевна показала подлинно стахановские образцы… выполняя по две нормы… Но особенно себя проявила Марфа Савельевна… качество ее работы признано участковым агрономом отличным. Марфа Савельевна Клинова в передовой шеренге наших лучших людей". И всюду Марфа Савельевна, и всюду по имени-отчеству! "…Надеемся, что Марфа Савельевна и впредь будет служить примером всем колхозникам нашей артели. Председатель колхоза К. И. Петров".
- О господи, - прошептала опять Марфа, опуская на землю фонарь. Было слышно, как совсем редко падали с крыши капли. Сухо шелестел ветер.
Прикрыв ладонью глаза, Марфа прислонила голову к газетному листу. Ее никто никогда не хвалил, никто… никогда… Слезы текли у нее по пальцам, попадали в рот. Но она не сдерживала себя, зная, что такие минуты бывают только раз в жизни.
Заалел восток, и на землю легли тонкие тени. Свет от фонаря слабел. Ночной огонек его казался случайным в наступающем утре. Марфа отняла от лица ладонь, взглянула на газету.
- Спасибо тебе, Кузьма Иваныч, - прошептала она и тихо пошла домой. Пройдя немного, она остановилась, легко вздохнула и посмотрела вокруг. Все показалось ей в этот час необычайно чистым, как будто только что рожденным: и эти поля, покрытые свежей зеленью, и река, отражающая в себе голубое небо, и сосны, устремленные ввысь…
Проходя мимо дома Лапушкиной, Марфа уверенно посмотрела в окна, и ей уже представилось, как она принесет с работы красный флажок в свой дом, и от этого маленького лоскуточка красной материи все сразу посветлеет, станет нарядней.
9
Вечером в доме Хромовых было оживленно. Пелагея Семеновна, то отирая слезы, то смеясь, готовилась к отъезду и уже в несчитанный раз пересказывала, как все получилось:
- Сначала-то он все смотрел на меня со стороны. А я рыхлю белокочанную и думаю: "Чего это он уставился, может, недоволен чем?" А потом подошел, как я кончила бороздку, и говорит: "Я, говорит, слыхал, вы скучаете, Пелагея Семеновна, по родине, так, если хотите, можете ехать". А я и слова не могу сказать от изумленья. Как-то уж так это он, ни с того, ни с сего, бухнул мне. У меня все в голове и смешалось. Молчу. А он: "Если, говорит, надумаете, так поспешайте, а не то скоро опять горячая пора настанет". Постоял он, может, хотел услышать, чего я скажу, да не дождался. Не сообразила я сразу… ушел. А немного опосля я и спохватилась. Как же это, думаю, я одна-то поеду? Да к нему. Да и давай просить его, чтоб Полинку отпустил. Настена-то со звеном занята, Грунюшка от Николая не поедет, а Полинка свободная. Прошу его. А он и говорит: "Не могу да не могу". Заплакала я и говорю: коли так, то и не поеду вовсе. Ну, отпустил он Полинку…
Решено было выйти в путь в пять часов утра, чтобы поспеть на дневной поезд. Настя суетилась у печки: пекла подорожники. Грунька, зажав меж коленей крынку, сбивала масло. Полинка, раскрасневшаяся, весело сверкая зубами, металась по избе, собирая в чемодан свои платья, белье.
- Грунюшка, милая, дай мне туфли, - кинулась она к сестре.
Каждый вечер после работы Груня выходила на свидание к Николаю Субботкину. Она являлась к нему в туфлях на высоком каблуке. Она стеснялась своей полноты, хотела быть стройной, легкой.
- Не дам!
- Ну, Грунюшка, ну, милая… - Полинка бархатными глазами посмотрела на сестру, схватила ее за руку.
- Не дам, и не приставай!
- Да зачем они? Тебя и так Николай любит… Ну, Грунюшка.
- Возьми мои, - жалея Полинку, предложила Настя.
- Куда мне их, на низком-то каблуке. Ну, Грунюшка…
- Не дам!
- Да уж дай ей. Что это на самом деле, зажадничала-то, - вмешалась Пелагея Семеновна. - Знамо дело, девчонке хочется понарядней приехать.
- Не дам!
- Ну и не надо, - неожиданно успокоилась Полинка и стала напевать "Катюшу".
Грунька подозрительно посмотрела на нее. Ей что-то не понравилось это внезапное спокойствие сестры, но виду она не показала и стала еще быстрее бить ложкой.
Вместе с Пелагеей Семеновной уходил из дому и Петр. Дважды пытался разговаривать с ним Поликарп Евстигнеевич, и оба раза Петр пренебрежительно отмахивался от него:
- Вы, тятя, в этом деле не сильно разбираетесь. А меня тянет к большим просторам. Ваш колхоз для меня, извините, ноготь, а мне надо всю руку.
Не понимал его Поликарп Евстигнеевич и от этого еще больше сердился на зятя.
Далеко синими, многоярусными всполохами играли тихие зарницы. Дождь перестал. И в редкие минуты, когда появлялась луна, видно было, как быстро бегут по черному небу лохматые низкие облака.
"И говорит-то все с какими-то заковыками, - досадуя на зятя, думал Поликарп Евстигнеевич, - "большие просторы", "извините"… Ровно чиновник какой. Раньше-то не говорил так…"
А Петр сидел напротив Марии в углу, курил папиросу и вразумляюще что-то ей втолковывал. До Поликарпа Евстигнеевича доносились его глуховатые слова: "На первое время остановлюсь у друга. А потом, как пообживусь, скоплю деньжат - приобрету комнату. Тебя к себе выпишу".
Мария слушала, не поднимая глаз, строго сжав губы. "Выпишу, - ровно газету или журнал", - горько подумала она.
- Приедешь ко мне. Жизнь повидаешь…
- Здесь она жизни не видит! - не вытерпев, крикнул Поликарп Евстигнеевич. - Прости меня, господи, и чем только набита башка у человека!
Полинка рассмеялась и юркнула в горницу. Грунька подозрительно посмотрела ей вслед.
- А вы, тятя, поосторожнее будьте в выраженьях, - сказал Петр, и рот у него стал жесткий.
- Я и то выбираю самые лучшие.
- Тятя, я не хочу в последний день ссориться с вами, но будущее покажет, и вы еще не раз согласитесь со мной.
- Я?.. - чуть не задохнувшись, крикнул Поликарп Евстигнеевич. - Соглашусь? С чем же это?
- Ай, да и полно, батька, - заахала Пелагея Семеновна. - И чего уж это, верно, в расстанный час такое затеяли…
- Подожди, мать. Я хочу выспросить, в чем это я буду соглашаться с ним? - выкрикнул тоненьким голосом Поликарп Евстигнеевич и подскочил к Петру.
- Тятя, не надо, - нахмурила брови Мария.
- А ты молчи! Нет, чтоб мужика на путь истинный направить, так сидишь, уши развесила. Мужик ослеп, вкус к нашей жизни потерял, а ты направь его, коли любишь, да если он тебя уважает…
- Пустые вещи вы говорите, тятя. - Петр холодно блеснул сощуренными от раздражения глазами. - И не желаю я больше разговаривать с вами… Иначе дело может дойти до ссоры.
- Эх, ты… - укоризненно покачал головой Поликарп Евстигнеевич. - Потерял ты свою совесть… За легкой наживой погнался!
- Тятя! - поднимаясь и багровея, вскричал Петр.
- А какой я тебе к чорту и тятя после всего этого! - крикнул ему в глаза Хромов и быстро отошел от зятя.
- И не стыдно тебе, батька, - осуждающе протянула Пелагея Семеновна. - Сколько лет не видались, пожили с неделю, и на тебе…
- Замолчи, не понимаешь ты ничего, - сердито оборвал ее Поликарп Евстигнеевич. - Если б понимала, так не рвалась бы в свою Ярославскую…
- Ну уж вот и не дело ты говоришь. Чем же тебе Ярославская помешала-то? - с укором сказала Пелагея Семеновна и добавила: - Не угодишь на тебя.
- И не угодишь, коли так будете жить! Что на собранье говорено было? Вперед идти, а ты назад тянешь! - Но, заметив, как погас радостный огонек в глазах жены, примиряюще сказал: - Да я не осуждаю тебя. Съезди… Не о тебе речь…
- Нервный вы, папаша, стали, - насмешливо произнес Петр и, не дожидаясь ответа, взглянул на ходики: - Однако пора спать. Уже второй час, - и прошел, чуть сутулясь, в свою комнату.
Пелагея Семеновна повздыхала и тоже отправилась на покой.
- Мамынька, - приподняла голову от подушки Полянка, когда Пелагея Семеновна легла с ней рядом. - А туфли-то, мамынька, я взяла…
- Заругается, поди, Грунюшка-то…
- И пускай, не больно-то страшно. А что я поеду в своих? Стыдно…
- Ну и ладно. Она хоть и посердится, да простит… Спи…
А через час, когда уже на столе лежал желтый комок сливочного масла, Груня тихо подошла к Полинкиному чемодану и вынула из него свои туфли на высоких каблуках.
10
Пелагея Семеновна сошла со ступенек вагона, посмотрела на березовый лес, вплотную подходивший к железнодорожному полотну, на маленький домик, в который вошел начальник разъезда с флажками за голенищем сапога, на траву, зеленую, густую, на желтенькие цветочки куриной слепоты и заплакала.
А Полинка вертелась, как вьюн. Ей показалось, что лес стал реже, что домик начальника разъезда стал меньше, что цветов мало.
Поезд давно ушел, а Пелагея Семеновна все еще осматривалась. И на что бы она ни поглядела, всё вызывало воспоминания. Вот по той просеке она часто ходила за земляникой на вырубки. За ней гуськом тянулись дочки. Однажды Настя натерла ногу, и ее пришлось нести на руках. Ей тогда было десять годков… А в километре от станции полотно пересекает проселочная дорога. Она ведет в родную деревню. Оттуда ее увез Поликарп Евстигнеевич. Господи, как это было давно! А вот на этой скамейке сидели в день отъезда на Карельский перешеек. Ждали вагонов. Их подали ночью. И только успели все разместиться, как пошел дождь.
Пелагея Семеновна вздохнула, утерла ладонью слезы и кротко сказала Полинке:
- Пойдем, доченька…
Полинка вскинула на спину рюкзак, прихватила с земля чемодан и, неведомо чему улыбаясь, пошла за матерью.
Широкая тропа вывела их на поля. Озимые были высокие, почти до колена. Кое-где зеленели, как плющ, яровые. Потом начались кустарники. Звеня, свистя, перекликались в них пичуги. А над ними кружил коршун. Полинка весело поглядывала по сторонам, узнавала родные места. Тропа привела их к дороге. У края дороги стоял высокий шест с фанерным щитком наверху.
На щитке было написано: "Граница участка комсомольско-молодежного звена Анны Пахомовой, обязавшегося собрать с каждого гектара по 350 центнеров картофеля".
"Смотри, какая прыткая, - подумала Полинка, вспоминая тоненькую, с жиденькими косицами Нюрку Пахомову. - Что ж, значит, она в комсомол вступила, что ли? - Полинка ревниво окинула взглядом поле, отмеченное шестами. Вдоль ровных борозд зеленели всходы картофеля. - Такие шесты надо будет и нам поставить", - решила она, и вдруг ей нестерпимо захотелось домой.
- Мамынька, мы дня два, больше не будем жить здесь?
- Что за два дня увидишь? Поживем с недельку, подышим родным воздухом… Господи, вот-то ахнут, как увидят нас. И не ждут…
До деревни было километра три. В другое время Пелагея Семеновна прошла бы их незаметно, но теперь они тянулись бесконечно, так не терпелось ей поскорее увидать своих земляков.
- Мам, смотри, кто это пасет-то? - показала Полинка на стадо. - Никак, Малина-ягода? - И закричала, сложив руки лодочкой у рта: - Дедушко!
С земли поднялся высокий старик, козырьком приложил к глазам ладонь, долго всматривался и, всплеснув руками, чуть не падая, заспешил на дорогу. Еще издали он заулыбался большим мягким ртом и заговорил на ходу: