Глава двенадцатая
Стася пришла к Феде немного раньше, чем обещала. Двери были не заперты, и она вошла, никем не замеченная. Она спросила: "Можно?" – но никто не отозвался, хотя из комнаты доносились голоса. Тогда Стася разделась, повесила на гвоздь пальто, уселась на табуретку и с трудом принялась стягивать с ног резиновые сапожки.
Из комнаты доносился разговор Феди с матерью. Стася старалась раздеваться как можно медленнее и тише, чтобы дольше и лучше слышать его.
– Меня смущает только одно, – говорил Федя, – что тебе без меня будет очень трудно. Кто тебе принесет воды, уголь, кто помои вытащит…
– Да что я, Федюшка, ребенок, что ли, или безрукая какая? – возражала Василина Михайловна.
Стася поняла, что речь идет о поездке Феди с литературным кружком Дворца пионеров.
– Отстать от товарищей тебе никак не годится, да и в деревне, может, пользу принесете, – продолжала Василина Михайловна.
"А мои папа с мамой не хотят, чтобы я ехала только потому, что там нужно работать", – подумала Стася. Правда, и сама-то она думала о предстоящей поездке без удовольствия.
– А заодно и отдохнешь, – продолжала Василина Михайловна. – На сеновале поспишь, парного молочка попьешь, свежим воздухом подышишь. Нет, Федюшка, обязательно поезжай…
Послышались шаги. Стася поспешно вскочила. В прихожую вошла Василина Михайловна.
– А, Стася! – приветливо сказала она. – А мы тебя давно поджидаем. Без тебя решили не завтракать.
– Спасибо, Василина Михайловна, – сказала Стася, – я уже кушала.
В дверях появился Федя. Смеясь и протягивая руку Стасе, он сказал:
– Ну, еще раз покушаешь. Ты же сама говоришь, что любишь поесть.
Стася вошла в комнату. Она, как и все Федины товарищи, любила бывать у Новиковых. Здесь ей было хорошо, просто, спокойно. Василина Михайловна принялась хлопотать у стола и в кухне, Федя вышел по каким-то домашним делам, а Стася перелистывала первую попавшуюся ей в руки книжку и думала.
…Когда она бывала у Сверчковых, ей казалось, что у них все так хорошо потому, что это очень культурная и обеспеченная семья. Она даже не раз, смеясь, говорила Вере, что ее мама по утрам, наверное, читает книгу педагога Макаренко для родителей, чтобы не ошибаться в воспитании детей. Но почему так хорошо, просто, ясно у Новиковых? Федина мать малограмотная женщина, и вряд ли она читает такие книги.
Стасины размышления перебила Василина Михайловна.
– Федюшка день и ночь занимается, – сказала она, останавливаясь перед Стасей и бережно, с каким-то благоговением складывая разбросанные по столу книги в одну стопку. – По домашности я его часто отрываю, а то бы он еще лучше учился. Вот школу на будущий год кончит, на учителя пойдет учиться… Хорошее дело учителем быть, полезное. А ты, Стасенька, после школы что делать думаешь?
– Я? – Стася вспомнила разговор с Федей о кинозвездах и нерешительно сказала: – Я еще не знаю.
Эту фразу ее услышал Федя, и глаза его засветились радостью. Он поставил около печки ведро с углем, тут же бросил охапку мелко наколотых дров и вышел в кухню вымыть руки.
"Он не стесняется все это делать при мне, так же как и Вера стирать, – про себя отметила Стася. – А я?.."
И ей вспомнилось, как однажды у матери заболела нога и Стасе пришлось идти на базар. Она шла по мясному ряду с авоськой, наполненной покупками, в простеньком материном платке, и в этот момент встретила Сафронова. Стася готова была от стыда провалиться сквозь землю.
Сейчас она смеялась над своим смущением. Она на базаре покупала мясо, ну и что же? Раз люди едят мясо, они его и покупают… "Умнеть, что ли, начала я?" – подумала Стася и улыбнулась.
После завтрака Федя и Стася сели заниматься. Как и в первый раз, занятия шли интересно. Оба были довольны. Федя с удовлетворением заметил, что Стася не так уж мало читала, только она прочитывала и откладывала книгу, мысленно не возвращаясь к ней больше. А Федя читал по-другому. Он рассуждал с товарищами, с матерью, с учителями о прочитанной книге, спорил, думал о ней и в записную книжку вносил свои мысли, вызванные поступками героев книги, писал, что ему понравилось и что он считает ненужным в книге, записывал афоризмы.
Федя прочитал Стасе свои записи, и она сказала ему со своей обычной непосредственностью:
– А я и не представляла, что можно так по-серьезному читать книги. Я тоже куплю себе записную книжку и буду записывать свое мнение о книгах.
Они занимались подряд несколько часов. Стася взглянула на золотые часы на руке и воскликнула:
– Ты совсем меня замучить решил, Федя!
Федя улыбнулся:
– Учитель увлекся! Молодой, неопытный!
А про себя подумал: "И кажется, увлекся не только уроком, но и ученицей".
Он пошел провожать Стасю. Был первый по-настоящему весенний день. Грело и золотило улицы солнце, пели в садах птицы, улицы полны были возбуждения: сновали машины, смеялись девушки, заводские протяжные гудки сотрясали прозрачный воздух.
И Стасе от всего этого так было хорошо, так радостно, что она не слышала под собой ног, будто не шла, а летела.
Глава тринадцатая
Школа! Милая школа! С каким глубоким, светлым чувством через много лет будете вспоминать о ней вы, шумливые, непоседливые подростки! Вспоминать яркие, неповторимые дни, проведенные в стенах школы. И только тогда, когда школа станет дорогим воспоминанием, вы, уже умудренные опытом жизни, поймете то, чего не понимали в школьные годы. Только тогда вы оцените строгость и требовательность нелюбимых учителей, которым подчас даете вы обидные прозвища. И многие из вас пожалеют, что так мало брали от наук, которым самоотверженно учили вас ваши учителя. Каким высоким и благородным покажется вам тогда труд учителя, воспитавшего вас! Если когда-нибудь, возвратившись в родной город, доведется вам увидеть идущего по другой стороне вашего старого учителя, уже седого, сгорбленного, с трепетом в сердце перебежите вы через дорогу, удивитесь, что он узнает вас, удивитесь его все еще молодому блеску глаз, потому что учитель и в шестьдесят пять лет молод сердцем!
Школа! Милая школа! Какое торжественное, почти святое чувство испытаете вы потом, когда-нибудь, через много лет, если случится вам во время уроков пройти по притихшим коридорам, остановиться у дверей класса, прислушаться к мерному голосу учителя, постукиванию мела о доску. С трепетом вы услышите жизнерадостный голос звонка. Он ворвется вам в самое сердце родным, забытым звоном… Может быть, он вызовет даже слезы на ваших глазах, и не стыдитесь их – слезы эти не от малодушия. В них обычная человеческая грусть о юности и о том, что пройденного не возвратить никогда…
…В один из майских дней восьмиклассницы держали экзамен по литературе. В первой тройке учениц, вызванных к столу, были Стася Ночка и Елена Стрелова. Елена вышла спокойно, уверенной рукой взяла со стола билет.
– Двенадцатый, – сказала она Агриппине Федоровне.
Стася долго возилась около своей парты, отцепляя юбку от гвоздика, вылезшего из парты, и, не справившись с этой задачей, нервно выдрала клочок старенького платья, которое она не сняла в день экзаменов. По старой ученической примете, платье это приносило удачу.
Тяжело дыша, точно она только что одним махом взбежала на крутую лестницу, Стася вышла к столу Агриппины Федоровны.
– Второй, – сказала она, развертывая взятый со стола билет, и села на свободную первую парту у окна.
В этот день восьмой "Б" был празднично разукрашен. На окнах висели только что выстиранные и выглаженные шторки, на подоконниках в горшках, обернутых белой бумагой, стояли цветущие левкои. На красном полотнище во всю стену висел лозунг: "Сдадим экзамены на четыре и пять!"
Сегодня особенно праздничным выглядел стол Агриппины Федоровны. На него была постлана глянцевая бумага цвета слоновой кости, и в хрустальной вазочке стояли полевые цветы.
За столом сидела Агриппина Федоровна в черном платье с белым воротничком и манжетами, с синим университетским значком на груди. Она казалась какой-то торжественной и чужой. Ученицы знали: теперь она не поможет и не подскажет. Не знаешь – пеняй на себя. Рядом с ней сидел ассистент – преподаватель литературы десятых классов Павел Георгиевич Седов, худенький, щупленький старичок с остреньким носиком и хохолком на лысеющей голове. Ученицы любили и уважали его, но за глаза метко называли воробышком. Подле него лежал лист бумаги, и он, сощурив близорукие глаза, то и дело быстро наклонялся над ним так близко, что чуть не касался его носом, и делал какие-то пометки.
Это была его привычка, и в такие моменты ученицы говорили: "Воробышек клюнул".
Вера сидела на задней парте. Она заметила волнение Стаси, и, когда та сказала номер билета, ей показалось, что Стася окончательно растерялась.
Вере было жаль подругу, и она сидела и думала, как бы помочь ей. Она отлично помнила второй билет. Написать шпаргалку было делом пяти минут, но Вера не решалась сделать это. Она секретарь комсомольской организации – и вдруг шпаргалка… Кроме того, ей было стыдно делать это перед Агриппиной Федоровной, хотя та и не узнала бы. Но главное… Елена. В этот день Елена была такая же строгая, как Агриппина Федоровна, и ее серьезное личико, казалось, тоже говорило: "Пеняйте на себя, если не знаете".
Но как же помочь Стасе? Она может провалиться только потому, что растеряется. Ей нужно только намекнуть, и она дальше додумает сама. Весь класс так прекрасно подготовлен к экзаменам по литературе, кроме Стаси… Она занималась с Новиковым, но Вера знает Стасю и не верит в особую пользу этих занятий.
Вера вытягивает шею и смотрит на Павла Георгиевича. Он уверен, что его десятиклассницы подготовились лучше восьмого "Б", это чувствует Вера по его смеющимся глазам. Он так изучающе осматривает лица сидящих девушек, точно думает: "Ну, кто из вас провалится, а?" Честь класса Вере дороже собственной чести. Она ухватилась за эту мысль, склонилась над партой и поспешно стала писать. В это время к столу спокойно вышла Елена.
– Биография Александра Сергеевича Пушкина, – сказала она и загорелась, как это случалось с ней всегда во время ответов, особенно по литературе.
Она отвечала вдохновенно. Все слушали с интересом. Многое из того, что говорила Елена, для девочек восьмого "Б" было новостью. Агриппина Федоровна не рассказывала им об этом.
Фадеева хотела прервать Стрелову, сказать "достаточно", как это она делала всегда, когда убеждалась, что ученица знает. Но Павел Георгиевич положил на руку Агриппины Федоровны свои сухонькие пальчики, движением этим прося не лишать его удовольствия дослушать до конца.
Елена кончила и покраснела. Ей казалось, что она слишком увлеклась и наговорила много ненужного. Она беспокойно оглядела притихший класс. В этот момент тишину нарушил стук упавшей чернильницы, и сразу же раздался виноватый голос Веры:
– Агриппина Федоровна, разрешите взять тряпку, я чернила разлила.
– Возьмите, – отозвалась Фадеева.
Павел Георгиевич присмотрелся близорукими глазами к бумаге и вывел огромную пятерку напротив фамилии Елены. Потом он нагнулся к Агриппине Федоровне и что-то начал шептать ей, с отцовской нежностью посматривая на Елену.
Вера, пользуясь тем, что Агриппина Федоровна беседует с ассистентом, быстро вышла из-за парты. Тряпка лежала на окне, около стояла парта, на которой сидела Стася, склонив пылающее лицо над билетом. Вера взяла тряпку, вытерла пролитые чернила и вновь положила тряпку на подоконник так, чтобы Стася без всяких усилий могла достать ее. На ходу Вера толкнула локтем Стасю и многозначительно указала ей глазами на тряпку, но Стася отрицательно качнула головой, и Вера не поняла этого движения. "Боится, что ли? – подумала она. – А ведь так просто протянуть руку и, не сводя взгляда со стола учителей, достать шпаргалку".
– Садитесь, Стрелова, – сказала Агриппина Федоровна.
Под общий гул одобрения Елена пошла и села к Вере на парту.
– Замечательно, Лена! – восхищенно зашептала Вера, пожимая подруге руку.
– Правда? – обрадовалась Елена. – А мне показалось, что я слишком много наговорила…
– Ночка, – сказала Агриппина Федоровна и беспокойно посмотрела на ученицу.
Стася вышла, дрожащими руками взяла билет:
– Произведение Шота Руставели "Витязь в тигровой шкуре" – композиция, образы, художественные достоинства, идея произведения и т. д.
– Засыпалась, – прошептала Вера на ухо Елене и с беспокойством подумала: "Не успела взять или побоялась?"
Вера не допускала мысли, чтобы Стася не захотела воспользоваться шпаргалкой.
Но Стасе не нужна была Верина шпаргалка. Она отлично знала свой билет. Стася начала говорить сначала неуверенно, сбивчиво, потом спокойнее, обстоятельнее.
В классе стало так же тихо, как и во время ответа Елены. Агриппина Федоровна с радостным удивлением смотрела на Стасю.
– Хорошо, правильно, – ободряюще говорила она, и Стася продолжала отвечать, а сердце ее радостно стучало.
Первый раз за восемь лет своего пребывания в школе ей было так легко отвечать и так хотелось учиться.
– Достаточно? – спросил ассистент Фадееву, когда Стася так же хорошо ответила на второй вопрос, и наклонился над бумагой, собираясь вывести 5. Но Фадеева отрицательно покачала головой и сказала:
– Следущий вопрос?
– Прочесть наизусть отрывок из поэмы Пушкина "Евгений Онегин" – "Сон Татьяны".
Стася настолько успокоилась, что даже улыбнулась, вспомнив, как Новиков осмеивал ее "киномечту", когда она декламировала ему "Сон Татьяны". "Читаешь с чувством, но таланта нет", – откровенно сказал он Стасе. Она очень верила ему и с тех пор стала сомневаться в своем артистическом будущем.
– "И снится чудный сон Татьяне, – начала Стася. – Ей снится, будто бы она идет по снеговой поляне, печальной мглой окружена…"
И она без запинки прочла весь отрывок, именно так, как сказал Федя, – тепло, но бесталанно.
Елена и Вера были поражены Стасиными ответами. Они так бурно радовались, что Агриппина Федоровна дважды сделала им замечание.
– Хорошо, – сказала Агриппина Федоровна Стасе и, обратившись к Павлу Георгиевичу, спросила:
– У вас есть вопросы?
– Есть. Скажите, Ночка, кто такие передвижники и чем они замечательны?
– Это художники, – смущенно ответила Стася и с огорчением подумала: "Это же не по программе!" Больше она ничего не знала о передвижниках.
– Какие ты знаешь произведения Пушкина, переложенные на музыку? – спросила Агриппина Федоровна.
– "Евгений Онегин", "Русалка"… – сказала Стася.
– Еще?
Больше она не знала, и мгновенно радость ее померкла, снова учение показалось ей мучительной обязанностью.
На глазах у Стаси выступили слезы.
Агриппина Федоровна, казалось, поняла душевное состояние ученицы.
– Садись, – поспешно сказала она.
К часу закончились экзамены первой смены. Класс ликовал. Из тринадцати учениц никто не получил тройки.
Вера и Елена догнали в коридоре сияющую Фадееву.
– Стася-то! Стася!
Агриппина Федоровна, обращаясь к Вере, сказала с усмешкой:
– Не надо было и чернила проливать.
Вера смущенно опустила голову.
Глава четырнадцатая
От станции до колхоза "Искра" было еще шестьдесят километров. Агриппина Федоровна решила этот путь с кружком совершить на машине. Со станции она позвонила в "Искру", и, несмотря на разгар сенокоса, председатель колхоза пообещал ей вечером выслать машину. По телефону же она договорилась с шофером ждать его за станцией возле леса.
Они остановились в распадке, на берегу речки Курмы, пообедали и разбрелись по лесу. Девочки и мальчики собирали еще не созревшую малину и уверяли, что она необычайно вкусна.
Агриппина Федоровна никуда не пошла. Она сидела на разостланном на траве, между мешков и корзинок, пальто и, ничего не делая, наслаждалась прохладой и чудесным воздухом. Возле нее лежал ворох белых грибов – молодых крепышей, в коричневых шапочках, с толстыми ножками. Их, неизвестно зачем, притащила в подоле Елена и высыпала к ногам Агриппины Федоровны. Теперь Елена бродила в зарослях берегов Курмы. По заказу Стаси на взгорье Вера пела романс "Выхожу один я на дорогу", и ее небольшой, но приятный голос звучал здесь как-то особенно сильно. Внизу, у реки, ее заслушалась Агриппина Федоровна, а на горе остановился мальчик-пастух и стоял недвижимо.
По лесу за Стасей по следам ходил Чернилин. Со Стасей он всегда был непривычно молчалив. Она обращалась с ним, как с младшим, ласково и снисходительно. Чернилину это было обидно, но он терпел и молчал.
– Анастасия Павловна, – почтительно говорил он, добавляя в ее букет желтые лилии, – видела ли ты когда-нибудь, как цветет папоротник?
– Не ври, Непроливашка, папоротник не цветет, – наклоняясь и срывая ягоду, равнодушно отозвалась Стася, взглядом все время следя за идущими впереди Федей и Сафроновым.
Чернилин не спорил и грустно смотрел на Стасю. Он видел, что ей нисколько не интересно быть с ним и думает она все время о чем-то своем.
С запада из-за горизонта поднялись темные тучи. Они закрыли солнце, и сразу же в лесу стало мрачно, а с реки потянуло холодом. Вечер еще не наступил, и до условленного часа сбора на Курме оставалось много времени, но все стали собираться вокруг Агриппины Федоровны.
Первой пришла Елена с венком на голове. Она принесла небольшой букет болотных лилий.
– Вот какой ценой! – смеялась она, показывая до пояса мокрое серенькое платье и отяжелевшие от влаги сандалии.
Следом за ней явился Новиков. Он был в смешных клетчатых, явно больших ему брюках, в синей майке. Кожа на его лице покраснела, от укуса овода нос вспух, плечи были обожжены солнцем. Он совсем не походил на себя.
Елена увидела его, всплеснула руками и залилась веселым смехом. Из леса выскочил Чернилин в венке из ромашек, сплетенном Стасей. Он посмотрел на Федю и заявил, что это укус пчелы и опухоль будет распространяться.
– Да это овод, а не пчела, – отмахнулся от него Новиков.
Но Чернилин обрадовался случаю и начал с азартом спорить.
"И надо же было именно тут укусить! – думал Федя, прикладывая к носу мокрый платок и посматривая на гору, туда, где в зелени мелькал красный сарафан Стаси. – Хоть бы она задержалась!"
– Больно? – осведомилась Елена.
– Конечно! А ты смеешься…
Федя залюбовался Стреловой.
– Русалка, – сказал он не без зависти.
Он изучил перед зеркалом свое лицо и считал себя много хуже, чем был на самом деле. Он не учитывал одного: природа не наградила его красотой, но зато щедро отпустила такие качества, как ум и способности к наукам. И это чувствовалось по его живым, проницательным глазам, по крутому умному лбу, по его манере говорить, по всему его облику.
Точно назло Феде, вскоре явилась Стася, шумная и веселая.
– А! Федя! – насмешливо сказала она. – Как же ты похорошел!
– Тебе явно на пользу деревенский воздух! – со смехом поддержала ее Вера. Она тоже украсила свою голову венком из белых ромашек и в руках держала букет.
Чернилин разостлал большой брезентовый плащ, и все уселись на него. Вскоре солнце прорвалось сквозь тучу и повисло на пылающем небе мохнатым шаром, касаясь горизонта.