Потом землю начало затягивать пасмурной дымкой. Серая пена клубилась близко под крыльями.
Постояв немного еще, Егоров сказал Иннокентию:
- Я выйду к пассажирам.
Тот взглянул на него пытливо: мол, что сегодня с тобой, Сергей Ильич?
- Я тоже пойду, - встал Алеша.
- Нет, останься, - тихо и твердо сказал Егоров: не то разрешил, не то приказал.
- Ладно, - согласился Алеша и сел обратно в командирское кресло.
Егоров открыл дверь. Кажется, его уже ждали, крайнее кресло было пусто - Сорокин пересел к иллюминатору.
Егоров сел рядом с Надей, и Сорокин не оглянулся, делая вид, что смотрит на небо и облака. Просто не хотел им мешать: что бы ни было, но Алеша - их сын.
- Ну, как он? - спросил Егоров.
- Ничего, здоров, учится хорошо, - ответила Надя.
- Кем хочет быть? Летчиком?
- Ну, об этом говорить еще рано. Хотя я иногда и сама думаю, что он уже не мальчик. Знаешь, у него есть девушка. Симпатичная.
- Не рано ли?
- Вместе ходят в парк и в кино. Вот и вся их любовь, как мне кажется.
- И мы с тобой начинали с малого.
- Мы - дело другое. Мы были не дети, - с грустью улыбнулась она, наверное, вспомнив то далекое время.
Конечно, с той поры она изменилась. Но что-то близкое ему так и осталось в ее глазах.
Последние годы она изредка присылала ему весточку о сыне - жив, здоров. Это была молчаливая благодарность человеку, который не нарушал покой ее семьи.
- А ты по-прежнему судья? - спросил он. - Работник справедливости?
- Ты еще помнишь? - снова улыбнулась она. - Да, служим справедливости. Она, как никогда, в цене.
- И ты справедливый судья?
- Если бы я была циничной, я бы ответила: за это мне платят деньги.
- Мало ли за что и кому платят деньги. Ну а к самой себе и сыну ты справедлива?
Она ответила мягко:
- Не надо об этом. Все уже в прошлом.
Но он был настойчив:
- Говорят, в суде узнаешь так много плохого, что сомневаешься, есть ли вообще настоящие люди.
- Да, - сказала она, - быть судьей нелегко. Люди всегда сложнее, чем кажутся с первого взгляда, хотя и не такие все умные, как им кажется. Они иногда задают загадки. Но рано или поздно начинаешь понимать их поступки.
- Лучше поздно, чем никогда, - усмехнулся Егоров.
Что-то очень жесткое, очень убежденное в его голосе заставило Надю задуматься.
- Знаешь, - не сразу сказала она, - я сохранила твои старые письма. Ты писал их, когда мы были вместе. Иногда я их перечитываю. В них совсем другой человек. И я не понимаю, что заставило этого человека поступить так.
Впервые он услышал от нее слова сомнения в том, что он поступил так. Словно за эти годы что-то подточило ее уверенность.
- А ты до сих пор в это веришь? - спросил он и взглянул на Сорокина. Тот все смотрел в иллюминатор. На коленях спокойно лежала его рука с золотым кольцом. - Тебе еще нужны доказательства? Да, ты строгий судья. - Задыхаясь, Егоров заставил себя глубоко вздохнуть. - Тогда спроси у него о планшете.
Он видел, как вздрогнул Сорокин. Рука его с золотым кольцом сжала колено.
И он вспомнил, как эта рука, перед тем как подписать рапорт, в комок смяла пилотку.
Да, Сорокин услышал. Может быть, не слышал все остальное, но это слово - "планшет" - уловил настороженным ухом. Но, сдержавшись, не оглянулся и все смотрел на небо и облака.
А Надя не поняла.
- О каком планшете? - спросила она с безразличием.
Егоров не успел ей ответить. Дверь кабины открылась, и радист сделал знак командиру.
Он взглянул на часы. Скоро им начинать снижение.
- Извини, - сказал он Наде и, поднявшись из кресла, быстро вошел в кабину.
Около радиста стоял Алеша.
- Ну, парень, иди садись и пристегивайся ремнями.
Алеша взялся за ручку двери.
- Послушайте, - вдруг обернулся он. - Вы сказали, что мой отец погиб в Арктике. Откуда вы знаете? Вы были с ним знакомы?
- Иди, иди, сейчас не время.
- Ясно.
Посмотрев ему прямо в лицо и почему-то усмехнувшись, сын вышел. Егоров молча закрыл за ним дверь, сел в кресло.
Они летели еще высоко, над белым хаосом облаков. Бесконечно тянулись вершины и ущелья, будто покрытые снегом. Снежные лавины безмолвно висели в воздухе.
Потом кабина пронзила самый высокий снеговой пик. Тугие клочья шаркнули по стеклу, крылья вздрогнули.
Удары становились все чаще, а просветы чистого неба - все реже.
Сквозь серую мглу к земле их вел острый луч локатора. Егоров смотрел на зеленовато-светлые стрелки приборов - все шло нормально.
А перед глазами все стояло то дымное облачко взрыва в небе - ни ветры, ни годы его не развеяли.
Годы расступались, и в глубине лет он снова видел себя в полутемной своей комнатушке; помнится, он стоял у окна, думая обо всем, что случилось в тот день: о темном облачке в небе, о гибели Цыганка, о рапорте Сорокина и Надином крике: "Как ты мог!"
Помнится, в ту ночь он не уснул. Рассвет за окном медленно разгорался зарей. Бледная луна таяла за силуэтами сосен. Много трудных ночей было потом, но та ночь - самая долгая.
Если бы не ушла Надя, было бы легче. А в справедливость он верил: с детства, со школы его учили - у лжи ноги короткие.
Но ложь умела ходить и в сапогах-скороходах. Рано утром, без задержки, его увезли в Москву, в военную прокуратуру. На столе у следователя уже лежал рапорт сержанта Сорокина и тонкая зеленая папка - личное дело старшего лейтенанта Егорова.
Ему объявили приказ о невыезде и - пока отпустили. Числясь в резерве и томясь от безделья и неизвестности, он целыми днями слонялся по городу. Иногда где-нибудь на тихом арбатском сквере он ловил отдаленный гул самолета и тогда жадно слушал: винтовой или уже реактивный?
А в иные дни с тоской валялся на койке в казарме. Как-то сквозь тяжелые от дремы веки он увидел, как открылась дверь и в комнату вошла Надя. Впрочем, это был сон. О Наде он не знал ничего, даже на письма она не отвечала.
А дело шло медленно. Иногда его вызывал следователь - бледный майор с университетским значком на кителе.
- Ну, подумали? - в который раз спрашивал он.
- Я уже все сказал.
Причину пожара аварийная комиссия еще не нашла. Неясно было и то, почему командир экипажа не покинул кабину. Не мог объяснить этого и второй пилот. А единственный свидетель - радист - упорно держался за свои показания.
Так шли месяцы, наступила зима. Однажды следователь снова достал из сейфа зеленую папку.
- Вы были в плену? - внезапно спросил он.
- В плену? - усмехнулся Егоров. Такого вопроса он действительно не ожидал, но знал свою неуязвимость. - Нет, бог миловал.
- А на вражеской территории? - Карандаш в руке майора легонько, но со значением стукнул по столу.
А-а, вон что! В сорок пятом, под Братиславой, сбитый в воздушном бою, он попал за линию фронта и трое суток полз на брюхе по кустам и канавам к востоку, пока не добрался к своим. А через день снова был в воздухе - война кончалась, он захватил только самый ее конец, и ему, молоденькому лейтенанту, выпускнику Качинской школы, не терпелось стать асом.
- Ну, - ответил он, - можно считать, что был. Был и на вражеской территории.
- Ну, - в свою очередь усмехнулся майор, - мы-то об этом знаем. Был. Но скрыл.
- В полку все знали.
- То было в войну. А год назад, вот здесь, в собственноручно заполненной вами анкете, в соответствующей графе, вашей рукой написано: "Нет". - Следователь поднял глаза: - Почему вы скрыли?
- Просто я не придал этому значения.
- Мы всему придаем значение. Это наш долг.
Может быть, и тот полузабытый случай из фронтовой жизни Егорова сыграл свою роль. Когда к весне дело было прекращено за недостатком улик, Егоров уже ходил в шинели без погон, как все бывшие фронтовики в послевоенной Москве. Несмотря на хлопоты Самойлова, в армию его не вернули, боевую машину не доверили. Послали в гражданскую авиацию, в Омск.
Перед тем как отправиться туда, Егоров все же приехал на знакомую подмосковную станцию - к Наде.
Ее домишко как-то изменился, обветшал, опустел. В палисаднике торчали сухие стебли прошлогодних цветов. Знакомо скрипнули доски крыльца.
Мать Нади узнала его. Лицо ее тоже постарело, она носила очки. Помедлив, она открыла дверь шире.
- Входите, если пришли. - А прежде она называла его на "ты" - как будущего зятя.
Нади дома не было. В комнате Егоров присел на скрипнувшую табуретку. Мать молчала, поглядывая поверх очков. Потом сказала, что Надя уехала. Куда-то на Дальний Восток, она не знает. Конечно, мать знала, только не хотела говорить. Сказала лишь, что дочь перевелась в институте на заочное отделение и уехала.
- Почему? - спросил он.
- Это вам лучше знать. - Мать, отвернувшись, заплакала. - И уходите, пожалуйста, уходите...
Он ушел и в тот же день первым поездом уехал за Урал, на Иртыш.
Летал он там на ветхом "кукурузнике", в шлеме и очках; спиной к нему сидел обычно какой-нибудь командированный дядя. Неторопливо тарахтел винт. За козырьком близко и медленно плыли заросшие осокой барабинские озера. Издали он видел в степи домики райцентра. Пустынный луг на краю села назывался аэродромом. Там стояла хата в одно окно и торчал шест с полосатым конусом, "колдуном". Шли на посадку, и по колесам хлестала трава - зеленая с весны и желтая к концу лета. А осенью он почти не летал - земляные аэродромы Барабы раскисали от дождей. Тогда было совсем тоскливо.
Даже с Надей все было кончено. Она жила где-то на Дальнем Востоке, и Егоров никак не мог понять, что заставило ее бросить родной дом и институт. Он долго искал ее, но не нашел; а ее мать так и не дала ему адрес. Два года спустя он случайно узнал: Надя замужем за Сорокиным, который демобилизован из армии, и у них есть сын.
Одно время Егоров совсем было пал духом. Тарахтя в самолетике над тихими озерами и полями, он иногда видел в недосягаемой для себя высоте стреловидные крылья и слышал гул, похожий на гром. И думал, что мог бы и сам вести такую машину, и на секунду представлял себя там, в высоте, а потом трезво, с горечью понимал, что мечта эта с каждым днем уходит все дальше - как все выше и все быстрей пролетают над ним эти реактивные стрелы. И все-таки, всеми силами заставлял себя верить в близкие перемены.
И вот однажды он получил весточку от Самойлова. Тот писал, что найден планшет Цыганка. Его нашли в лесу деревенские ребятишки. Планшет висел на дереве вместе с лоскутом мехового комбинезона. Лоскут истлел, но планшет сохранился, а в нем уцелели бумаги и карта. Находку эту дети принесли в школу. Поначалу думали, что планшет остался с войны, потом разобрали дату на полетном листе и записи, сделанные карандашом. И вспомнили, как несколько лет назад в том месте взорвался самолет, как двое летчиков спаслись на парашютах, а третьего, погибшего, долго искали в лесу.
Самойлов писал, что эта находка дает основание, как он выразился, "для пересмотра дела", обещал скоро быть в Омске проездом и просил встретить.
Всю неделю Егоров томился. Когда пришла телеграмма, он долго брился, чистился, утюжил китель и наконец поехал в аэропорт. Был дождь и ветер. Егоров боялся, что рейс отменен, но самолет прибыл, и полковник спустился по железной лесенке на мокрую траву - все такой же смуглый, суховатый, обветренный, с колючими, а иногда и очень веселыми глазами.
В буфете они выпили за встречу, и Самойлов, торопясь, достал копию записей Цыганка. С волнением Егоров развернул лист бумаги. Сначала шли цифры, за ними - несколько слов. "Нет связи, радист сбежал". Это командир написал сгоряча, со злостью. Почему же он сам не прыгал? Оставшись в машине один, он еще записывал показания приборов. Теперь причина пожара была ясна. Вот и последняя цифра. И, готовясь к прыжку, Цыганок успел застегнуть планшет, - иначе бы записи потом не сохранились под дождем и снегом. Ему не хватило десятка секунд.
- А Сорокин это читал?
- Да, - ответил полковник. - Мы его вызывали, показывали. Молчит.
- Есть еще совесть?
- Совесть или трусость, не поймешь. Так и уехал, больше не показывался у нас. Он свой срок отслужил, работает на Дальнем Востоке.
- Знаю, - неохотно признался Егоров.
- А-а, ты уже знаешь. Будешь сводить с ним счеты?
- Это не главное. - Егоров быстро разлил по рюмкам остатки водки - спешил, боясь, что не успеет сказать о главном. Но он и прежде так часто повторял про себя все эти мысли и все слова, что теперь они безошибочно вылились в точную и краткую формулу. Он дал понять, что до сих пор считает себя военным летчиком.
- А ты думаешь, мы не пытались вернуть тебя? Куда только не писали. Такого пилота, как ты, поискать. И ты пиши, помогай нам. Тем более, теперь у тебя документ.
Спустя полчаса Самойлов улетел. И к вечеру Егоров отправил в Москву пакет. Через неделю послал еще письмо, и, хотя ему не отвечали, продолжал писать.
На третьем месяце его вызвали в местную прокуратуру и спросили, чего он хочет. Пересмотра дела? Юридически такого дела нет. Оно было прекращено на стадии следствия. Есть доказательство невиновности? Тем лучше, значит, следствие не ошиблось. Чего же вы добиваетесь, товарищ Егоров, - возвращения в армию? Тогда обратитесь в военное министерство, дорогой товарищ Егоров.
Только в пятьдесят четвертом году Самойлов - уже генерал - своей властью перевел его из Омска. Правда, в армию его так и не взяли, да и в Аэрофлоте он работал сначала только на внутренних линиях. А уже потом осваивал реактивные лайнеры и летал в Париж, Рим, Каир, над Атлантикой и Гималаями.
Все у него менялось, и свежесть перемен захватила Егорова. Для воспоминаний о прошлом было мало времени. Но иногда он доставал и перечитывал последние записи Цыганка и думал, должна ли Надя узнать правду о своем муже. Еще из Омска он сгоряча написал ей и потом очень жалел: она вернула письмо, не распечатав, решила, наверное, что он кается и просит прощения. А когда несколько лет спустя Егоров случайно попал в город, где жили Сорокины, и пришел к Наде с решимостью рассказать ей все и на этом вообще поставить точку, оказалось, что свое и чужое прошлое вот так просто не зачеркнешь. И, узнав о сыне, он и дал Наде слово - не вмешиваться в ее жизнь.
И почти десять лет Егоров был верен слову, втайне надеясь, что Сорокин сам скажет Наде всю правду.
А теперь убедился: она до сих пор ничего не знает. До сих пор она считает ошибкой их былую любовь и чувствует себя виноватой перед сыном за то, что у него был такой отец. А сын до сих пор верит в ее сказку о погибшем отце.
Стараясь не думать об этом, Егоров следил за посадкой. В черном кружке прибора вздрагивал белый самолетик. Земля была близко, но они не видели ее сквозь серый сумрак - шли в тучах, и по стеклу хлестал дождь. Вот когда пилоту особенно нужны нервы. Земля неохотно отпускает в небо своих детей, а когда они возвращаются, готова до хруста прижать их к своей груди; и очень опасна ее родительская любовь.
Наконец посветлело, они вынырнули из туч. Под крылом понеслись огородики и домишки почти в натуральную величину. Вдали черным лаком блестела посадочная полоса. Успокоенно, мягко пели моторы. И вот колеса коснулись темного от воды бетона.
Пока подруливали к перрону, дождь почти перестал. Черно-желтые лопасти, замирая, беззвучно рубили воздух. Потом подкатился трап.
Когда Егоров вышел из кабины, тускло освещенный салон был уже безлюден. Кресла Сорокиных пустовали.
Он сошел по трапу. Было жарко, но не душно. Шлепали последние капли теплого дождика. На клумбах пестрели цветы.
Пройдя перрон, он вошел в зал. Аэровокзал был старый, с колоннами и лепными карнизами. В зале Егоров огляделся. Сорокиных не было. Тогда он пошел в ресторан.
Там его ждали. У окна сидел за столом весь его экипаж. Еще издали улыбнувшись командиру, Вика показала на свободный стул рядом с собой.
Конечно, горячий кофе над облаками - вещь приятная, но куда приятней сесть на земной тверди за широкий стол с белой скатертью. И в обществе Вики дать себе и экипажу хотя бы полчаса отдыха и разрядки. Он любил и ценил эти короткие полчаса на земле, обычно был весел, ел ржаной хлеб с солью, шутил, подхватывал острое словечко.
А сейчас весь экипаж заметил его рассеянность. Разговоры за столом умолкли. Мужчины смотрели на командира в упор. Одна Вика тактично ничего не заметила.
- Командир, а я уже заказала вам пельмени. Ваши, сибирские, - засмеялась она. На правах хозяйки стола она уже приготовила для него и ломоть ржаного хлеба с солью.
- Спасибо, - сказал он и быстро оглядел ресторан. Сорокиных нигде не было. - Только я минут на пять выйду.
- Обед уже несут.
- Я скоро вернусь.
Сорокиных он увидел в дальнем углу пустоватого зала. Там у окна шипел и пускал кофейные пузыри никелированный автомат. Между колоннами стояли мраморные высокие столики. За крайним столиком пили кофе Сорокины.
Егоров подошел к буфету. Пока ему готовили кофе, он украдкой, издалека наблюдал за Сорокиными. Муж что-то говорил жене, явно нервничая. Может быть, Надя спросила его о планшете, и он ей все рассказал? Вряд ли. Да и сын стоял рядом и слышал, о чем они говорили.
Сын стоял за мраморным столиком и, щурясь, цепко оглядывал зал, колонны и бронзовую огромную люстру. Потом осмотрел и синюю чашку с маркой Аэрофлота, которую держал в руках, даже провел по ней пальцем. И в этих жестах и взглядах Егоров узнавал самого себя и свою привычку вот так же цепко, прищурясь, трогать глазами и пальцами все новое и незнакомое вокруг себя. Усмехнувшись, он подумал о таинственных генах, вокруг которых так много шума.
Он взял чашку кофе и, выйдя из-за колонны, остановился. Все столики были заняты. Сорокин увидел его и замолчал. Надя тоже смотрела на него настороженно. А он так и стоял с чашкой в руке, и не пригласить его к своему столику было бы просто невежливо. Его пригласили.
Он поставил чашку на мраморную круглую плиту и сказал что-то о погоде в Москве.
- А нам еще долго лететь? - спросила Надя, поддержав пустой разговор.
Он ответил, что почти шесть часов.
- И без посадки? - быстро спросил Сорокин и обернулся к жене: - Вот видишь, целых шесть часов без посадки.
- Он плохо переносит полет, - неохотно сказала Надя.
Перемешивая в чашке кофе, Егоров усмехнулся:
- Когда-то переносил отлично.
- Годы не те, - защищая мужа, ответила Надя.
- Да и сердце пошаливает, - слабо улыбнулся Сорокин. Лицо у него в самом деле было бледное, потное, нездоровое, а улыбка - как у страдальца. - Ну, идем? - страдальчески спросил он жену. Очевидно, это было продолжение их разговора.
- А зачем нужна я? Сходи сам и выясни. - Надя явно не хотела оставлять сына вдвоем с Егоровым.
Но и у Сорокина были причины не оставлять жену за этим круглым мраморным столиком.
- Нет, идем вместе, - сказал он настойчиво.
- Ну, хорошо, если тебе так хочется.
Перед тем как уйти, она поправила воротник Алешиной белой рубашки. Сын застенчиво и грубовато - по-взрослому - отвел ее руку. И Егоров подумал, что вот он, отец, первый раз остается наедине со своим сыном, а тот уже давно не мальчишка.