- Знаете, - сказал юноша, когда мать и отец вышли из зала, - папа не хочет дальше лететь. Ему в самолете плохо.
"Еще бы! В моем самолете! - подумал Егоров. - И папа пытается улизнуть". Но вслух он ответил другое:
- Пожалуй, они опоздали. Через полчаса вылетаем. Не успеют снять ваш багаж. Куда они пошли?
- К дежурному. Но мама не хочет поездом, говорит, жаль времени.
- Да, время летит. - С грустью Егоров добавил: - Только встретились - и расстаемся.
Алеша посмотрел на него пристально; может быть, начинал понимать, что человек этот имеет какое-то близкое отношение к матери и отчиму, а не просто их старый знакомый.
- А ты помнишь, - спросил отец, - я приходил к вам лет десять назад? Ты учился тогда в первом классе. Помнишь? Ты еще показал мне фотографию своего отца. Там он снят около самолета, на фронте.
- Нет, вас я не помню. А фотографию храню. - Хмурясь, юноша провел пальцем по гладкому холодному мрамору. - Послушайте, вы обещали ответить мне. Вы знали моего отца?
- Нет.
- А откуда вам известно о его гибели?
- Кто-то рассказывал. Очень давно.
Сын, подняв глаза, усмехнулся:
- Вот так всегда.
- Как? - не понял Егоров.
- Где-то и кто-то рассказывал. Очень давно. А я должен им верить на слово. Но никто, кроме мамы, его не видел. Правда, она говорит, он был богатырь и герой. Рост - во! Выше вас. Не верите? А вы спросите у моей мамы. - Алеша смотрел на него с откровенной усмешкой.
Похоже, сын в самом деле начинал мыслить по-взрослому. И, кажется, не верил более в сказку о богатыре-отце, которую ему придумала мать.
Подумав так, Егоров сказал тихо:
- Послушай, парень... А если твой отец не погиб? Если жив?
- Жив? - На миг Алеша вспыхнул надеждой, как-то засветился весь. И сквозь усмешку вновь прорезался тот доверчивый, грустный мальчик, который когда-то протянул отцу старую фотографию с обломанным уголком. - Жив? Нет... - Надежда в глазах угасала. - Если он жив, где же он?
- Просто мне так подумалось.
- Он бы ко мне пришел.
- Да, ты прав.
- Но иногда мне тоже кажется, что он жив.
- Почему?
- Сам не знаю. Может быть, потому, что никто не может мне рассказать, где и как он погиб.
- И все-таки его нет, - ответил отец устало.
А сын, помолчав, сказал вдруг с холодноватой улыбкой:
- Да и был ли он? Был ли мой героический папа?
И отца поразили не слова эти, а эта улыбка: давно ему знакомая, холодноватая, скользящая сорокинская улыбка. И отцу уже не казалось, что сын так похож на него, он даже почувствовал к нему неприязнь и вместе с тем острую боль за него.
- Ну, юноша, мне пора, - с усилием сказал он, боясь, что больше не выдержит. - В самолете увидимся.
Его чашка кофе осталась нетронутой на мраморном столике. Уходя, он не оглянулся.
А до вылета было еще двадцать минут. Вспомнив, что его ждут, он пошел в ресторан. Стол у окна был пуст. Экипаж уже ушел к машине. Одна Вика сидела и ждала командира. Мисочка с пельменями была закрыта салфеткой.
- Кажется, я опоздал.
- Ничего, - мягко сказала она.
Похоже было, что Вика о чем-то догадывалась. Но молчала, не спрашивала.
- Садитесь. - Она подвинула ему мисочку.
- Спасибо, не хочется. Да и времени у нас мало. Идем.
- Да, пора, - согласилась она.
Вместе они вышли на перрон. Было уже темно. Горели матовые шары, чуть моросило, блестели лужи.
В полутьме тускло отсвечивал фюзеляж самолета с желтоватыми точками иллюминаторов. У трапа тянулась очередь. Но пока Егоров и Вика шли к машине, очередь растаяла, у трапа остались последние пассажиры. Сорокиных среди них не было.
Егоров оглянулся. Перрон был безлюден, никто не спешил, никто не опаздывал. И Вика, вероятно, заметила его взгляд. Но опять ни о чем не спросила, сама догадалась.
- Вы идите, я подожду их, - сказала она.
Он стал быстро подниматься по трапу. У него еще была надежда, что Сорокины давно заняли свои места. Войдя в салон, он увидел у двери три пустых кресла.
Он прошел в кабину, закрыл дверь и молча снял пиджак, оставшись в белой рубашке. Сквозь стекло ему был виден безлюдный перрон. Под дождем вхолостую сияли матовые шары. Ветер рябил лужи. Около самолета стоял трап.
Несколько минут заняла подготовка к запуску двигателей. А когда он опять оглянулся, трап уже отъехал от борта. И он не знал, вернулись ли Сорокины в самолет или три кресла у двери так и остались пустыми.
Завыл стартер, замелькали черно-желтые лопасти. В кабине погас свет - глаза привыкали к темноте. И пока рулили по мокрому бетону, шли на взлет и, взлетев, пробивали тяжелую облачность, Егоров уже не думал ни о чем, кроме полета.
Туго и сильно гудели турбины. Машина круто резала сероватый мрак облаков. В кабине было темно. Даже огни на крыльях наглухо затянуло мглой.
Постепенно стало светлеть. Сверху робко просачивалась белизна.
И внезапно белесый мрак оборвался. В фиолетовом небе среди звезд висел чистый и яркий диск луны. Белую пустыню облаков заливал молочный свет.
Только тогда, не снимая рук со штурвала, Егоров разрешил себе вспомнить о сыне. Но он так и не знал, летит ли сын вместе с ним или остался под облаками.
- Командир!
Он оглянулся, - у его кресла стояла Вика. Задумавшись, он не видел, как она вошла в кабину. После взлета она принесла пилотам их черный кофе.
- Пожалуйста. - Вика подала ему чашку, наклонилась и сказала негромко: - Они здесь.
- Кто?
- Ваши знакомые. Они едва не опоздали. Я немного задержала посадку.
- Спасибо, - ответил он, взяв у нее чашку. И непонятно было, за что он благодарил - за кофе или за то, что она задержала посадку, или вообще за весть о трех пассажирах, которые чуть было не остались под облаками.
Вика ушла, и он жадно, одним глотком выпил весь кофе. Сжав в ладонях пустую, теплую чашку, он подумал, что на земле Сорокину сбежать так и не удалось. А теперь бежать некуда - за бортом только холод, и тьма, и пустота, прослоенная облаками. За бортом, в темном небе, блестела луна. Ее холодный свет лежал на тусклом металле крыльев. А Егорову было жарко, лицо горело. Он расстегнул воротник. Потом решил сходить в туалет и умыться холодной водой. И сказал Иннокентию, что отлучится на минуту.
Даже себе он не признался бы, что это только предлог для того, чтобы выйти из рубки и увидеть сына.
Он открыл дверь. В салоне горел слабый свет, почти все пассажиры уснули - по дальневосточному времени была уже ночь.
Спал и сын, уткнувшись в плечо матери. А она при свете ночника читала книгу. В пухлом томе были прочитаны только первые страницы. Видно, мать давно подступалась к этой книге, да все не хватало времени, и она отложила чтение до самого отпуска. Видно, у нее много забот и мало отдыха, и она изголодалась вот по такой минуте покоя наедине с собой. Она была в роговых очках, строгая и спокойная. В ней уже исчезла та напряженность, с которой она встретила Алешиного отца. Видно, она поверила, что эта встреча ничем не грозит сыну, и к ней вернулось потревоженное было покойное ожидание отдыха.
Но сам Сорокин не спускал глаз с Егорова, и взгляд его ясно выражал холодный, злой вызов.
Егоров прошел в тесный туалетный отсек. Сквозь иллюминатор заглядывала луна. Он снял галстук, посмотрел в зеркало и подумал опять, похож ли на него сын. Человек в зеркале, - черноволосый, но светлоглазый, - мог быть еще молодым, если бы не резкие морщины у глаз. Дубленая кожа делала лицо грубей и старше. С таким лицом в кино любят показывать асов неба. И, пожалуй, сын все же похож на этого темнолицего человека. Только у отца, как говорится, серебро на висках, да и глаза, если подумать трезво, у них очень разные, - у отца, например, усталые.
Да, сегодня усталые. От жизни иногда устаешь. Но не следует путать усталость с мудростью. Пережить и устать - не значит понять. Можно устать и выдохнуться еще на дальних подступах к истине. Например, как в сетях, запутаться в сложностях.
А сложность явления, подумал он, бывает от неумения видеть его основу, которая обычно проста и закономерна - и в человеке, и в обществе. Простое - самое трудное; и чем раньше найдешь его, тем лучше - и для тебя, и, как говорится, для общества.
Он расстегнул воротник, открыл кран с холодной водой и умыл лицо. А когда поднял голову и взглянул в зеркало, то увидел, что за ним, за его спиной, в отсек входит Сорокин.
Признаться, Егоров этого ожидал. Обернувшись, он близко увидел пухловатое лицо с бесцветными волосами и некогда голубые глаза. Сорокин был бледен. Сквозь рыхлость щек проступали острые скулы, в глазах тлел огонек.
- Закурим? - он достал сигареты.
- Нет, я бросил. - Егоров отвернулся и стал расчесывать волосы. - А ты куришь? - Он опять видел Сорокина в зеркале. - У тебя же сердце болит. Так болит, что ты не мог дальше лететь. Или соврал? Хотел от меня удрать?
- Ну, соврал. - Сорокин в зеркале усмехнулся: уже не хитрил, а сам шел на прямой разговор. - Ну, хотел удрать. Пусть будет так. А к чему старое ворошить? Зачем? - И по той убежденности, с которой он это сказал, видно было, что ради этих слов он и явился. - Для тебя-то что изменится?
- Почти ничего. Для меня ты был и останешься тем, что ты есть. Но вот другие, Сорокин, не ведают до сих пор, что ты есть. Правда, я не знаю, как ты жил все эти годы. Думаю, однако, избытком совести ты не страдал. Ошибаюсь? Тогда почему ты и сегодня хотел сбежать?
- О сыне беспокоился! Ведь от тебя можно всего ожидать.
- Врешь, я всегда держал слово. И не прячься за моего сына!
- Он мой сын! Я его вырастил!
- Да, и лепишь из него свою копию! Но у него есть мать, не забудь! Не та наивная девочка, которую мы с тобой по субботам встречали на станции. Ты помнишь, Сорокин?
Бывший сержант смолчал.
- И рано или поздно она будет судить тебя! И - меня! Да, - крикнул Егоров, - нас обоих! Я тоже виновен. Я молчал и тем покрывал тебя. Годы прошли, а что изменилось? Сын вырос, и все стало куда сложней. - С трудом он передохнул. - И не знаю, простит ли она...
- Ну, - сказал Сорокин, - я-то и не надеюсь.
- Допустим, у тебя есть один шанс. Как судья, она оценит твое покаяние.
Сорокин усмехнулся:
- Покаяние?
Глубоко вздохнув, он облизнул сероватые губы, расстегнул воротник. Он сидел на диване около зеркала. Рядом лежали его сигареты и блестевшая никелем зажигалка.
Егоров молча взял одну сигарету, размял в пальцах, прикурил от зажигалки и жадно глотнул горький дым табака, будто и не бросал курить.
- Только ты, Сорокин, кайся скорей. Как бы тебе не опоздать.
- А тебе как бы об этом не пожалеть!
- Хуже того, что было, не будет. Вот так, Сорокин. - Разговор этот мог стать бесконечным, а время бежало. - Ну, мне пора, - сказал он, взял из пачки еще одну сигарету и сунул в карман.
Обратно Егоров снова прошел через салон. Сын по-прежнему спал, но мать не читала. Ее ночник был погашен, и толстая книга, которую она давно собиралась прочесть, была закрыта и лежала у нее на коленях. Долгожданный покой для нее оказался недолгим. Кресло рядом с ней - кресло ее мужа - было пусто; она знала, где он и почему так долго его нет. Ей легко было догадаться, о ком говорили отец и отчим Алеши. Она не знала только, чем кончился их разговор. Когда Егоров шел мимо, она смотрела на него настороженно.
А он вошел в кабину и захлопнул дверь. Щелкнул замок.
В кабине все было обычно. Иннокентий допивал свой кофе и был особенно сосредоточен, - как и полагается второму пилоту, если рядом нет командира.
Егоров сел в кресло. И только тогда заметил, что в руке у него дымится сигарета. Украдкой он сунул окурок в пепельницу. Конечно, Иннокентий видел, но промолчал. Наверное, по мнению Иннокентия, сегодня он вел себя как нервная девица.
Он вдруг разозлился. Да, он встретил сына, да, волновался, все понятно, и кому-то другому он простил бы минутную слабость. Но не себе. Что бы ни было, в воздухе он - командир. И теперь ему хотелось скорее войти в работу.
А работы, слава богу, человеку хватает в небесах. Едва он сел, как радист протянул листок с прогнозом погоды на трассе, а штурман доложил - подходим к контрольному пункту. Он и сам это видел. Было безоблачно, в лунном свете ярко блестели барабннские озера. Прямо по курсу светлая нить реки прорезала огни Омска. На краю города тусклой свечкой горел газовый факел.
Бегло читая эту живую карту, он взглянул на часы. Омск проходили вовремя. Он нажал кнопку рации. Как всегда, сообщил диспетчеру свою скорость и высоту, курс и остаток топлива; как всегда, получил разрешение следовать дальше.
Выключив рацию, он на секунду закрыл глаза. Он знал, что там, на земле, магнитная лента запомнила каждое его слово и даже шорох его дыхания, что эту бесстрастную память будут хранить положенный срок, потом сотрут и магнитными письменами запишут новые шорохи и слова.
А память человеческую, думал он, не сотрешь и не запишешь заново. То, что было, не вырвешь из памяти, как страницу из книги, как кусок мрамора из мозаики. То, что было с тобой вчера, всегда с тобой и сегодня - в твоей памяти.
И за ветровым стеклом, среди звезд, опять ему виделись глаза сына, и он сам рассказывал сыну всю правду, и снова шел сквозь далекие и близкие годы.
"И значит, ты жив?"
"А ты не веришь, сынок?"
"Если бы ты был жив, ты бы пришел ко мне".
"Вот я и пришел. Давай начнем нашу жизнь с тобой заново. Ведь жизнь - как стебелек сквозь гранит, как корабль сквозь бурю. Поэтому и мы с тобой встретились".
"Мы? С тобой?.. А был ли ты, мой героический папа?" - И сын вдруг улыбнулся той самой, холодноватой, так знакомой ему улыбкой.
И для него все сразу исчезло. За ветровым стеклом, среди звезд, снова была только холодная пустота.
А время летело, и пока он думал, все вспоминая, миновали Урал, и крылья, серебристо-холодные под луной, повисли над светлым пятном Казанского моря.
Дом был близок. У горизонта начинало разгораться красноватое зарево - словно остров в океане тьмы и звезд. Постепенно в зареве прорезались сгустки света, а потом и они распались огнями дачных поселков и станций.
Было ясно и ветрено. И Егоров подумал, что в такую погоду сын увидит с воздуха почти всю столицу. Он был уверен, что сын не спит уже и видит каждый огонек на земле.
Долго они тянули над линиями электричек и темными прогалинами лесов. Потом стал открываться сам город: сначала пестрый пояс новых окраин, всяких Черемушек и Кузьминок, а за ним, в крутом изгибе реки, - сияющий монолит старой Москвы.
Ее огни - белые, красные, голубые, зеленые - мерцали под жарко светящимся куполом неба. И, сливаясь в кольца, квадраты, спирали, овалы, в самые причудливые фигуры, рисовали контуры города.
Среди них, думал Егоров, был и его огонек, его дом и семья. Но он не может показать сыну тот огонек и сказать, что вон там, в старой Москве, в тесноватой квартирке с балконом живет его маленькая сестра. Он подумал и о жене. Конечно, она ждет его и поглядывает на часы. А его это мало волнует, - сейчас он ощутил это особенно остро. Да, после Нади он никого так не любил. Но об этом, устало подумал он, не знает ни один человек на свете. Даже сыну своему он не может сказать ни слова.
А земля приближалась. Он мягко добрал штурвал, и колеса коснулись бетона. Все было, как тысячи раз. Мелькали искры ночного старта.
И перед глазами опять бежали бетонные плиты - совсем как тогда, когда он взлетал с дальневосточного аэродрома. Правда, там был закат, а здесь уже поздний вечер. И за эти часы прошло полжизни. Он словно вновь пережил все те годы, вновь испытал все и теперь был очень усталым.
Но, подумал он, вот что самое трудное: хотя за эти часы так много произошло и так много вновь пережито, для него, собственно, ничего не изменилось; еще полчаса, и он расстанется с сыном.
Они подрулили к ярко освещенной многоцветной коробке Внуково-2 с прозрачными стенами.
Со свистом затихли турбины. Медленно угасал бег винтов. К люку уже двигался высокий сине-белый трап.
- Приехали! - Иннокентий со вкусом потянулся в кресле.
А Егоров молча стал надевать пиджак.
Когда он надел пиджак и вышел в салон, там была обычная суета. Пассажиры разбирали свои портфели, шляпы, плащи. Самые нетерпеливые толпились у двери.
Только двое - Сорокин и Надя - сидели в креслах, не суетились, не спешили, вообще, кажется, не замечали, что полет окончен и они уже в Москве.
Егоров сразу понял - что-то произошло. Правда, лица Нади он не видел, она сидела, опустив голову. Но очень бледный Сорокин смотрел перед собой вяло и тупо, без сил, без мысли.
А сын стоял около них с плащом на плече. Видно, ему хотелось скорее сойти на московскую землю, да он не решался торопить мать. Видно, он тоже понял, что между матерью и отчимом что-то произошло - и не без участия этого летчика. Знакомым Егорову холодноватым взглядом он посмотрел на него исподлобья.
Егоров кивнул ему:
- Ну, будь здоров, Алексей.
Услышав его голос, мать быстро встала.
- Алеша, ты все собрал? Ничего не забыл? - Потом обернулась к Егорову и сказала с нарочитой небрежностью: - До свидания. - А в глаза ему смотрела, не отрываясь.
Губы ее дрожали, на щеках не высохли слезы. Но, странно, лицо ее словно помолодело.
В ней опять было много от той наивной, горячей, заражающе чистой девчонки, которую он любил. И в глазах ее вновь он увидел все ту, как в юности, не сломленную, не запятнанную годами и болью, только ставшую зрелой, ее строгую чистоту.
А ее слезы казались слезами радости; казалось, она счастлива, что перед ней снова человек из ее юности и для нее он снова такой, какому она отдала первую свою любовь.
Но он не знал, всю ли правду открыл ей Сорокин или лишь самую безобидную, удобную для себя часть, которая только кажется правдой и покаянием, а в сущности ничего не меняет.
И они прощались так, будто между ними ничего не случилось.
А сын и не догадывался о спектакле, который разыгрывали для него взрослые, - тоже кивнул знакомому летчику и забросил на плечо дорожный мешок.
Егоров проводил их до трапа. Когда Сорокин и Надя сходили на землю, он вспомнил, как беззаботно они поднимались по такому же сине-белому трапу несколько часов назад. Может быть, подумал он, и для них в этом полете прошла вся их жизнь.
Один Алеша был человеком без биографии. Торопясь, он шел впереди матери и отчима и даже не оглянулся на знакомого летчика, который смотрел ему вслед.
Егоров стоял у люка, пока Сорокины не скрылись в толпе на перроне.
Было жарко. Внизу у трапа его ждал Иннокентий и весь экипаж. Вика провожала последних пассажиров.
- Командир! - крикнул Иннокентий. - Есть деловое предложение. По кружке холодного пива. Спикируем?
Кто-то из экипажа засмеялся. Конец рейса для них был там, на земле, у последней ступеньки трапа. Там начинались шуточки, запрещенные в воздухе. И командир был там уже просто товарищем, другом, таким же летчиком-работягой, как и они.
- Ну, Сергей Ильич? - с нетерпеньем спросил Иннокентий. - В такую жару сам бог велел.
И снова кто-то засмеялся: для разрядки рад был сейчас самой незатейливой шутке.
- Мужики, вы идите, я догоню, - ответил Егоров.