В соборе шла служба. Орган играл грустную, торжественную мелодию. На возвышении священнослужитель в зеленой одежде то и дело молитвенно прикасался руками к стоящей перед ним белой чаше. Ниже его другой священнослужитель, в черном одеянии, казалось забыв на миг о своих обязанностях, рассеянно разглядывал народ, толпившийся в соборе.
За столом сидели четверо в красных пелеринах: трое старых, лысых, один – молодой, черноголовый и кудрявый. Все они сидели недвижимо, протянув на столе руки, с одинаковым, равнодушием глядя перед собой. Иногда, точно по чьей-то невидимой команде, они оживлялись, вставали и молились.
Молодой, хорошо одетый итальянец стоял на коленях, облокотясь на перила, и увлеченно молился, не замечая никого и ничего. Он шепотом разговаривал с богом, ударял себя в грудь, покорно склонял голову, разводил в стороны руки и, снова поднимая голову, исступленным взглядом покрасневших глаз смотрел на изображение Христа, распятого на кресте.
Рядом с молодым человеком сидела на скамейке старая женщина в трауре. Она тихо шептала молитвы и перебирала белые четки с крестиком.
Мимо прошел молодой отец с двумя девочками-близнецами. Девочки заученным движением покорно склонились перед распятием, прежде чем направиться к выходу.
Тут же ходили толпы туристов с гидами, которые негромко объясняли историю собора, рассказывали, что внизу, под алтарем, находится усыпальница, в ней лежат мощи святого Марка, в давние-давние времена привезенные из Египта. Все было интересным, но странным и чуждым.
Саше все это казалось театральным представлением. Ваня, комсомольский вожак, привык видеть прежде всего социальную сторону. Он с иронической гримасой глядел на обманутый народ, обожествляющий картины и скульптуры, склоняющий перед ними головы. А Веру собор святого Марка, так же как Венеция и вся Италия, заинтересовал главным образом со стороны исторической. Она мысленно представляла, как в V веке на ста восемнадцати островах Адриатического моря, разделенных ста шестьюдесятью каналами, жило немногочисленное и бедное рыбацкое население. Потом, во времена нашествия гуннов, сюда перебрались жители прибрежной Италии. Со временем через каналы перебросили свыше четырехсот мостов. На деревянных сваях, прямо в воду, поставили каменные дворцы, на площадях воздвигли соборы, украсив их скульптурами, картинами, фресками.
15
После обеда, прощаясь с гостями, Минна передала приглашение Рамоло Марчеллини провести вечер у него дома. Это приглашение не было неожиданным, но все же оно взволновало всех.
Через несколько часов к пристани гостиницы причалил катер. Ритмично покачиваясь на воде и глухо постукивая мотором, он помчал гостей по каналу и вскоре остановился у каменного крыльца дома режиссера.
Гостей встретил лакей.
Прошли ряд комнат. Их стены были так густо увешаны картинами, что сибирякам показалось – они попали в музей.
– Проходите, пожалуйста, – сказала Минна, отодвигая легкую портьеру.
Все на мгновение приостановились. Елена Николаевна бросила быстрый взгляд на Сашу. Та была, как всегда, привлекательна, оживленна, эффектна в своем скромном коричневом платьице, перешитом на левую сторону. Елена Николаевна перевела взгляд на Веру. Высокая, с горделивой осанкой, с горящими от волнения и любопытства глазами, она была в этот момент красива. Ее пестрое платье, сшитое собственными руками, казалось нарядным.
Елена Николаевна обернулась, взглянула на Ваню и удивилась. Перед ней стоял рослый молодой человек – спокойный, даже чуть-чуть самоуверенный. Казалось, он с детских лет привык бывать за границей и беседовать с иностранцами.
Взгляд Елены Николаевны на одно мгновение остановился на муже. Про себя она отметила, что он очень парадный.
Только себя не успела оглядеть Елена Николаевна, не успела и подумать о себе.
Она первая вошла в комнату.
Навстречу с дивана поднялись двое мужчин. Один – Рамоло Марчеллини. Другой – еще молодой, с большим сытым лицом и близорукими выпуклыми глазами. Он встал и неожиданно оказался маленького роста.
Рамоло Марчеллини, пожимая гостям руки и приветливо улыбаясь, представил своего собеседника:
– Роберто Аоста. Сценарист. С ним мы не один фильм поставили.
Саша с любопытством глядела на хозяина и гостя. Они оба работали в той области, которая так привлекала ее. Те, кто был связан с кино и театром, казались Саше людьми особенными, сумевшими достигнуть величайшего счастья в жизни.
Рамоло Марчеллини взял бутылку, стоящую в окружении хрустальных рюмок на низком полированном столике. С улыбкой наполняя рюмки золотистым вином и подавая их гостям, старик, указывая глазами то на молодежь, то на вино, сказал:
– Это не страшно. Совсем не крепкое вино. – И добавил, улыбаясь и чокаясь своей рюмкой с рюмкой Елены Николаевны: – По русскому обычаю.
Мелодично зазвенел хрусталь, и все выпили. Минна предложила каждому оливки, лежащие на блюдце.
Вера шепотом спросила Ваню:
– Разве в Италии не принято чокаться?
Ваня в недоумении пожал плечами.
Марчеллини вежливо осведомился, удобно ли разместили гостей в номерах гостиницы и как им понравилась Венеция.
Затем он предложил руку Елене Николаевне и пригласил всех в столовую.
Посредине просторной комнаты стоял круглый стол, вокруг – мягкие стулья. Стены почти сплошь украшали тарелки, вероятно представляющие большую историческую и денежную ценность.
Больше здесь ничего не было.
– Синьора Сибирцев, – с улыбкой сказал хозяин, обращаясь к Елене Николаевне и указывая на место справа от себя.
Елена Николаевна села около режиссера. По этикету она теперь была здесь хозяйкой. Ей первой официант поднес блюдо с макаронами, а потом с цыплятами, изжаренными не по-нашему, с большим количеством пряностей и томата. И затем ей же первой поднесли мороженое и финики. Теперь она должна была разрешить присутствующим за столом после ужина встать и перейти в гостиную пить кофе с коньяком.
За ужином Рамоло Марчеллини был разговорчив и весел. Он уверял, что таких молодых гостей из-за границы у него никогда, еще не бывало.
– Что же показать вам, кроме Венеции? – спросил хозяин.
Вера шепнула Ване: "Эх, в Сицилию бы!" Он ответил одними губами: "Туда нас не пустят. Там американские военные базы".
Федор Алексеевич, не глядя на учеников, резко наклонил голову. По школьным правилам они знали, что это означало тишину, внимание, дисциплину во всем.
Ваня уже не мог молчать. Он решил высказать режиссеру свое заветное желание. Но Марчеллини, словно услышав мысли юноши, вдруг сказал:
– Вы, конечно, мечтаете побывать в тех местах, где сражался ваш отец? Скажите, в каком партизанском отряде он был?
Внимательность хозяина удивила гостей, а Ваня был так тронут, что подумал: "Среди них тоже есть люди с сердцем".
– Синьор Марчеллини, – ответил Ваня, – я знаю только то, что мой отец был здесь в концлагере, потом бежал и боролся с гитлеровцами в итальянском партизанском отряде. Отца своего я не помню. Мне действительно очень хотелось бы что-нибудь узнать о нем…
Марчеллини о чем-то оживленно заговорил с Роберта Аоста.
– Синьор Марчеллини предлагает вам, – сказала Минна, – поехать в Рим. Тем временем будут наведены некоторые справки по поводу концлагерей и партизанских отрядов. Тогда выяснится, куда нужно будет поехать еще.
– Спасибо! Большое спасибо! – горячо отозвался Ваня.
И Сибирцевы от души поблагодарили хозяина.
– Синьор Сибирцев передавал мне, – обратился Марчеллини к Саше, – что вы, синьорина Александра, имеете большие данные и собираетесь быть актрисой?
Саша вспыхнула, опустила глаза.
– Я действительно хотела бы стать актрисой, только я не знаю, есть ли у меня способности к этому…
Режиссеру понравился ответ Саши.
– Русские люди удивительно скромны, – сказал он.
После ужина все перешли в гостиную.
Веру заинтересовали картины, которыми были увешаны стены. Аоста пригласил Минну и любезно повел Веру вдоль стен комнаты, объясняя сюжеты картин, кто писал их и когда жили эти художники. К ним присоединились остальные. Только Рамоло Марчеллини, о чем-то думая, рассеянно следил взглядом за гостями и, когда те закончили осмотр картин, с готовностью предложил пройти в соседнюю комнату, где тоже висели картины. Но Федор Алексеевич поблагодарил хозяина за любезность, сказал, что пора покидать этот гостеприимный дом.
На катере, в сопровождении Минны, русских доставили в гостиницу. Идти в номера не хотелось, решили погулять по площади Святого Марка. Компания поравнялась с тем магазином, где Елена Николаевна покупала очки.
Несмотря на поздний час, магазин еще не закрыли и через освещенную оконную витрину видно было, как, склонившись над ящиком, разбирал стекла для очков "наемный мальчик".
Через день сибиряки покидали Венецию. Их путь лежал в Рим. Все стояли в узком коридоре вагона, провожая взглядом уплывающую надпись "Санта Лючия" и тающий во мраке город.
Всю дорогу поезд летел с сумасшедшей быстротой. Пассажиров бросало из стороны в сторону.
Утром девушек разбудил стук в дверь и приглушенный голос Вани:
– Девчата, скорей к окну! Пинии!
Поезд мчался мимо живописных холмов. Земля, там, где ее не покрывала выжженная солнцем трава, была необычайно черная. На холмах одиноко стояли деревья, почти такие же могучие, как кедры, с такими же высокими, прямыми стволами, только их темно-зеленые пушистые хвойные шапки были круглые, ровные, точно подстриженные.
– Пинии! – в голос воскликнули девушки, вспоминая эти деревья по книгам.
– А какие холмы! Какие пади! Какие пинии! – восторгалась Саша. – Нет, ты посмотри, посмотри, Вера, какая прелесть!
Наконец поезд замедлил ход и остановился.
– Рома, – по-итальянски сказала Минна. – Рим, – перевела она по-русски.
Не торопясь вышли из вагона. И первое, что почувствовали, – теплый, душноватый утренний воздух.
– Вчера в Риме было сорок, – заметила Минна.
– Сибиряков этим не удивите, – улыбнулась Елена Николаевна. – У нас летом тоже очень жарко.
Остановились в гостинице "Виктория". Отдыхать не хотелось, но у Елены Николаевны разболелась голова, а Минна ждала телефонного разговора с Венецией. Прогулку по Риму отложили до вечера.
Федор Алексеевич уступил настойчивым просьбам своих учеников и отпустил их погулять. Бродили возле длинного, не очень высокого здания гостиницы: здесь была густая тень и жара не чувствовалась. Толстый швейцар несколько раз с приветливой улыбкой что-то объяснял, но они не поняли. Ваня вытащил из кармана русско-итальянский разговорник, но и после этого беседа не получилась.
Около гостиницы стоял изящный черный автомобиль с открытым капотом. Шофер – мужчина средних лет, в синем берете – копался в моторе, то и дело прислушиваясь к разговору русских.
Вот он закончил работу, вытер руки, закрыл капот, с веселой улыбкой дождался, когда молодежь поравнялась с ним, и спросил на плохом русском языке:
– Русские? Я немного знал говорить русски.
– А вы кто? – спросил Ваня.
– Француз.
– Это ваш автомобиль?
– Нет, хозяин.
Француз вынул пачку сигарет и протянул Ване.
– Я не курю.
– Сувенир.
Ваня взял сигареты и поблагодарил. Он смущенно пошарил в кармане, там ничего не оказалось. Отдарить было нечем. Вера достала из сумочки рубль и протянула французу.
– Русские деньги, – сказала она.
– Русски деньги, – повторил шофер и, вдруг оглянувшись на двери гостиницы, поспешно и немного растерянно сунул рубль в нагрудный карман.
Из гостиницы вышли мужчина и женщина. Мужчина старый, обрюзгший, в белом костюме и светлом берете. Женщина, которую он бережно вел под руку, была молода и хороша собой. Ее черноволосую голову украшала высокая шляпка из кружев, белое платье открывало нежные плечи и спину почти до пояса. На стройных ногах дамы поблескивали золотые босоножки, и, несмотря на жару, на руках были надеты прозрачные перчатки почти до локтя.
Чета французов проследовала мимо русских, не удостоив их взглядом. Шофер приветливо кивнул головой, и машина медленно завернула за угол.
– В такую жару – и в перчатках! – покачала головой Вера.
– Красиво, наверно, поэтому, – без осуждения сказала Саша. – Сквозь перчатки проглядывает кожа, получается очень нежный цвет, он подходит к платью и к золотой обуви. Со сцены это было бы очень эффектно!
– Вот именно – со сцены! – согласилась Вера.
Вскоре внимание молодежи привлекли девочки, проходящие мимо. Видимо, ученицы. На взгляд им казалось лет по четырнадцать-пятнадцать. Девочки были одеты в одинаковые легкие розовые платья и розовые шляпки. Они шли, окружая монахиню в черном одеянии, в замысловатом черном же головном уборе с белой накрахмаленной отделкой. Группа поравнялась с русскими и прошла мимо. Но в памяти осталось: розовые платьица, чистые, как сама юность, приглушенное веселое щебетание, тихий смех, сияющие молодостью глаза, веселые улыбки – и грешное лицо монахини с хитрым, шныряющим взглядом и подтянутыми тонкими губами.
– Ну и ну! – развел руками Ваня. – Ворона среди цветов.
– Какое лицо! – покачала головой Саша и, выпрямившись, прошлась суетливой походкой монахини, откинув голову и поджав губы.
Ваня и Вера весело рассмеялись. И вдруг за спиной у них послышались звучные аплодисменты. Это швейцар, только что проводивший взглядом монашку, увидев, как изобразила ее русская девушка, аплодировал и смеялся до слез.
16
Вечером вышли на улицы Рима. Было очень светло, почти как днем. Горели надписи на зданиях, светились витрины магазинов, фонари и окна домов. Всюду звучали смех и песни.
– Итальянцы – веселый народ, – заметил Федор Алексеевич.
– И очень приветливый! – сказала Елена Николаевна.
Минна благодарно улыбнулась. Она предложила взять извозчика и поехать осматривать город.
Биржа извозчиков находилась на другой стороне улицы. Долго стояли, выжидая, когда пройдут машины. Но они шли и шли – вперед и назад. Казалось, весь Рим вместе с бегущей, гаснущей и вспыхивающей иллюминацией, с лавинами машин и веселыми толпами людей неудержимо мчался куда-то.
Минна подошла к полицейскому, попросила его помочь иностранцам перейти улицу. Полицейский остановил движение, и русские, а за ними следом и римляне торопливо пошли на другую сторону под нетерпеливыми взглядами водителей.
"Полицейский", "биржа", "извозчики"! Все эти названия из истории, из воспоминаний стариков, живших в иную эпоху, казались странными. Сибиряки с живым интересом разглядывали полицейского, который головным убором и широким поясом напоминал русского пожарника. А потом с таким же любопытством глядели на откормленных лошадей с султанами на головах.
В высоком старинном экипаже с большими колесами на рессорах они проехали могучий парк, в темной глубине которого сквозь деревья просвечивал старый замок.
– Это вилла Боргезе, – сказала Минна.
Извозчик неторопливо провез иностранцев вдоль высоких гранитных берегов Тибра. Вскоре в темноте показался Колизей, подсвеченный снизу прожекторами.
Остановили извозчика и подошли к Колизею. В темноте римской ночи отчетливо был виден круглый контур огромного сооружения с пустыми зияющими окнами, с колоннами, кое-где еще сохранившимися, но в большинстве своем разрушенными временем.
Стараясь неслышно ступать, молча вошли в Колизей. Тишина, полумрак и прохлада царила здесь. Пахнуло вековым, могильным холодом. Внизу лежала отлично сохранившаяся арена, отгороженная от зрительного зала высокой каменной стеной. Мрачно и грозно возвышались, хоть и осыпавшиеся, ложи.
Долго бродили между изъеденных веками каменных сидений, вполголоса делились впечатлениями.
– Саша, прочти Лермонтова "Умирающий гладиатор". Ты же помнишь это стихотворение, – попросила Елена Николаевна.
Саша встала около каменной стены, отгораживающей арену от зрительного зала, помолчала немного и начала читать:
Ликует буйный Рим… торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена…
А он – пронзенный в грудь, – безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена…
Казалось, годы уходят назад. Гул голосов заполняет Колизей. В ложе возлежит император, окруженный римской знатью. А на ступенях – римляне, жаждущие крови и зрелищ.
И молит жалости напрасно мутный взор… -
продолжает Саша, неожиданно снижая голос почти до шепота.
К Саше подходит неизвестный старик – высокий, худой. Саша еще издали замечает его и, смущенно опустив голову, замолкает.
– Простите, ради бога! – на чистом русском языке говорит незнакомец. – Услышав русскую речь, я не мог пройти мимо. Насколько я помню, это стихи Михаила Лермонтова… в таком прелестном исполнении.
– А вы – русский? – изумилась Саша. Ей почему-то казалось невероятным встретить в Италии русского.
– Был русским. А теперь сам не пойму кто, – грустно и вместе с тем явно рисуясь ответил незнакомец. – Декламировали вы изящно, я уж разбираюсь! – Он повернулся к Сашиным спутникам, выпрямился, щелкнул каблуками. – Князь Гагарин!
– Сибирцева, – изумленно и даже растерянно отозвалась Елена Николаевна.
– Тоже Сибирцев, – сказал Федор Алексеевич. – Из тех Гагариных?
– Из тех самых, – с заметной гордостью ответил князь.
– А это наши односельчане, – продолжал Федор Алексеевич, указывая на Ваню и Веру.
– Односельчане? Простите, любопытствую – откуда же вы?
– Сибиряки.
– В наше время из сел не помышляли ездить за границу, – торопливо глотая слова и нарочито картавя, говорил он. – Ничего не скажешь, растет Россия. Мы хоть и эмигранты, но все равно гордимся успехами своей родины. Вот Юрий Гагарин, например! Да уж не из нашего ли он рода?
– Он сын рабочего… – невольно усмехнулся Сибирцев.
– Ну, теперь в России все рабочие, – с такой же усмешкой отозвался Гагарин. – А по крови, возможно, из князей. Здесь упорно говорят об этом…
– Здесь иначе говорить и не могут… Наш Юрий Гагарин из простого народа! – В голосе Федора Алексеевича прозвучал металл.
Для Вани это было словно сигналом.
– Какое же право вы имеете, князь Гагарин, называть Россию родиной? Вы изменили ей! – тихо сказал он, бледнея.
Гагарин выпрямился, с изумлением поглядел на Ваню.
– Вы, молодой человек, мало еще на свете прожили и мало думали для того, чтобы рассуждать о больших жизненных поворотах, о социальных проблемах. Вы еще с чужого голоса поете.
– Извините, мы спешим, – холодно перебил его Федор Алексеевич. Он поклонился Гагарину и торопливо пошел к выходу. Все поспешили за ним.
На обратном пути молчали. Но когда в вестибюле гостиницы переводчица пожелала покойной ночи и удалилась, Федор Алексеевич повел всех в свой номер и строго отчитал Ваню.
– Друг мой, ты здесь не пропагандируй! – сказал он. – Князя Гагарина не перевоспитаешь и на родину его не вернешь. Да и нужен ли он нам, такой соотечественник…
– Интересно, бывают ли в этой изумительной стране дожди? – сказала Вера, распахивая утром окно. – Погляди, Саша, какое голубое небо!
Саша вскочила с постели и в одной рубашке, босая, с растрепанными волосами подбежала к подруге.