– Я давно знаю, что все действия Игоря тебя приводят в восторг, – заметила Саня с ноткой недовольства в голосе.
– Не все, Саня, далеко не все. В Игоре, как и во всех нас, есть много отрицательного, но он – талант.
Саня промолчала. Она мало знала Игоря, но Федино восторженное отношение к другу ей не нравилось. Впрочем, она ревновала Федю ко всем его товарищам.
Саня прочитала письмо. Почерк Игоря был ей знаком. Каждое письмо его Федя приносил ей, и Саня всегда смеялась, что сейчас Федя разразится горячим предисловием, чтобы она вчиталась в то, что пишет Игорь, потому что каждая фраза его письма – откровение.
Но что бы ни говорило девичье ревнивое сердце, разум Сани был здравым. Она понимала, что Игорь иногда видел дальше Феди.
– Да, тут действительно есть чем восторгаться! – горячо сказала Саня. – Как же мы с тобой до этого не додумались? Головы садовые! В самом деле, дневник во многом нам поможет. Но в письме многое мне не нравится.
Федя не расслышал последних слов. Он думал о другом. Саня сказала не "тебе", а "нам". Вот когда он почувствовал, что она считает свои и его интересы едиными! Феде это было очень дорого. Как всегда в значительные для себя минуты, он долго молчал. Молчала и Саня. Она думала о том, что летом ей и Феде необходимо поехать в Ильинское и там начать поиски свет-травы.
Федя точно догадался о мыслях Сани.
– Летом мы должны искать свет-траву в Семи Братьях.
– Конечно, найти свет-траву мы должны в Семи Братьях, – согласилась Саня, – но с Ильинским нужно установить самую тесную связь. Надо немедленно написать письмо директору ильинской школы.
– Сегодня же вечером напишу, – ответил Федя.
– Нет, почему же вечером? Сейчас! – решила Саня. – Вместе и напишем.
Она сбросила с себя пальто, осторожно, чтобы не растрепать пушистые волосы, сняла шапочку.
– Отнеси пальто, Федя, – с улыбкой сказала Саня тоном хозяйки.
Федя забыл, что сам еще не разделся. Он захватил Санино пальто и пошел в прихожую.
На пороге комнаты он остановился и, как часто случалось с ним, с восхищением залюбовался Саней.
Она сидела теперь за столом и, склонив голову, перечитывала письмо Игоря. Не было на свете более нарядной отделки к простому вишневому платью, чем ее собственные блестевшие на солнце косы. Одна коса спускалась на грудь, другая золотистой полоской лежала на спине. Нежный румянец горел на щеках Сани.
Как хотелось в этот момент коснуться губами ее волос, дотронуться руками до ее рук! Но сделать это Федя не посмел.
Он подошел к столу и сел рядом.
– Твой Игорь, – серьезно сказала она, указывая на письмо, – самовлюбленный эгоист. Удивляюсь, почему тот случай, о котором он пишет, окончился только извинением перед профессором…
Саня встала и с письмом в руках прошлась по комнате. Она остановилась напротив Феди, глядя на него блестевшими возмущением глазами.
– Над такими студентами надо общественные суды устраивать, а ты, я знаю, и теперь будешь оправдывать своего друга!
Саня замолчала, ожидая ответа.
Федя осторожно потянул ее за руки, посадил на прежнее место.
Он любил в ней эту горячую непримиримость ко всему, что казалось ей ненужным, нарушающим красоту жизни.
– Я не оправдываю Игоря, – покачал он головой, – но сердиться на него вот так, как сердишься ты, не могу. Он мой друг, Саня. А в понятие этого слова я вкладываю очень глубокий смысл. Раз он мой друг, значит, я принял его всего, со всеми недостатками. В нем хорошего больше, чем плохого, и достоинства его гораздо выше, чем, например, мои достоинства. Он – талант! Он честен в отношениях к людям. Это большая редкость, Саня! Он прямо скажет человеку: "Ты дурак, и я с тобой знаться не желаю". А я подумаю так, но не скажу. Буду душой кривить, чтобы дурака не обидеть. Кто же прав? Одни скажут – я, другие – Игорь.
– Прав ты, – убежденно заговорила Саня, – потому что люди в отношениях между собою должны проявлять такт. А твой приятель так нетактичен! Где же его ум?
Саня помолчала, придвинула к себе бумагу, чернильницу, взяла в руку резную деревянную ручку.
– Ну, как же мы начнем письмо директору ильинской школы? – спросила она, давая понять Феде, что разговор об Игоре закончен.
Глава двенадцатая
Весна наступила в один из дней апреля. С утра падал снег и буянил, колючий ветер. Но вдруг он стих, тучи разорвались и скатились за горизонт. Теплые лучи солнца обняли землю и, точно наверстывая потерянные дни, погнали по овражкам, улицам и взгорьям шустрые снеговые ручьи.
Минувшая зима не прошла для Маши даром. Теперь после обхода или приема больных она не плакала по ночам. Неуверенность в своих силах не терзала ее. Напротив, с каждым днем крепло в ней убеждение, что она совершенно необходима здесь, в этой небольшой, затерянной в тайге деревне.
Маша не раз с удовольствием перебирала истории болезни окрестных жителей, которых она подняла с постелей и вернула к труду.
Несколько раз она перечитывала листок, заполненный крупным почерком.
"Никита Кириллович Банщиков. 32 года. Бригадир рыболовецкой бригады. Холост. Никогда не болел никакими болезнями".
Она улыбнулась последней фразе. "Должно быть, это правда", – думала она, и в памяти ее вставал рослый, широкоплечий, немного грузный для своего возраста Никита Кириллович со здоровым бронзовым загаром на лице.
Ночи напролет просиживала она у постели, не выпуская из рук его горячую руку с замирающим пульсом. Ей вспоминались его блестящие карие глаза, устремленные поверх ее головы. Необычный их блеск она объясняла высокой температурой. Но и потом, когда он был совсем здоров, она с удивлением смотрела на его сияющие глаза, полные жизненной силы, здоровья и мальчишеского любопытства.
Врачи, сестры и санитарки любили Никиту Кирилловича. Он не докучал обычными для больных капризами, не жаловался, ничего не требовал. Он развлекал всю палату рассказами о жизни рыболовецкой бригады. Возможно, что в его рассказах было много фантазии, но больные с удовольствием слушали их, забывая о болях.
И вот неожиданно в один из воскресных дней Никита Кириллович появился у Маши. Он вошел в ее комнату, большой, по-медвежьи угловатый, смущенный, и нерешительно остановился в дверях.
Маша обрадовалась ему, вскочила из-за стола, за которым писала письмо матери.
Никита Кириллович шагнул от порога, принимая ее руку в обе свои.
Усевшись на стул напротив Маши, он сказал:
– Давно собирался зайти к вам, да хотелось с подарочком, а он, как назло, в руки не давался.
Он быстро вышел на кухню и вернулся с мешком, из которого торчала огромная голова осетра.
Сельские пациенты не раз приходили к Маше с корзинами яиц, кринками сметаны, только что заколотыми курами, но она была неумолима и подарков не брала.
И на этот раз Маша решила не изменять себе. Никита Кириллович о плате за осетра и слышать не хотел.
– Не возьмете – обидите меня на всю жизнь, так и знайте! – и нахмурился, стал сразу суровым.
Маша попыталась еще раз убедить его, но он так сердито замахал рукой, что она замолчала.
Никита Кириллович осторожно положил осетра на стол и, обтирая платком руки, взглянул на примолкнувшую Машу благодарными глазами.
Только теперь она заметила, что Никита Кириллович был в сапогах с засохшей на голенищах грязью, в выцветшем, задубевшем от постоянной сырости костюме.
– Вы только что с рыбалки? – спросила она.
– Только что. Извините, не успел еще переодеться.
Это было сказано таким равнодушным тоном, что невольно Маша почувствовала, как далек он от желания блеснуть перед ней нарядом или еще какими-то внешними качествами.
– А у меня как раз чай горячий есть, и от мамы из города посылка пришла со всякими вкусными вещами, – сказала Маша, направляясь в кухню.
Она принесла чайник, расставила на столе стаканы вазочки с вареньем, домашними пряниками и кексом Нарезала лимон.
Никита Кириллович подвинулся к столу и торопливо выпил подряд три стакана чаю, не притронувшись ни к чему сладкому. А когда Маша принялась угощать, ответил ей:
– Спасибо, Мария Владимировна. Чай люблю, а к сладкому равнодушен.
От стола они пересели к окну. Маша открыла его, и в комнату ворвалась весна – теплая, душистая, пьянящая.
– Там у нас теперь хорошо! – кивнул Никита Кириллович в сторону темнеющего за деревней леса. – Реки разлились. Трава поднимается. После того как снег стаял, ночи особо темными кажутся. Полюбопытствуйте, Мария Владимировна, загляните к нам на стан…
– Побываю, обязательно побываю! – улыбнулась она. – Но меня больше интересует работа вашей бригады в зимнее время. Я не представляю себе, как вы рыбу из-подо льда достаете.
– В зимнее время рыбачить труднее, – сказал Никита Кириллович. – Труднее уже потому, что работать приходится на морозе…
И Никита Кириллович с увлечением стал вспоминать, как рыбачила его бригада в эту зиму на реке Звонкой.
Маша представляла себе гладко замерзшую реку, запорошенную снегом, сверкающим на солнце разноцветными огоньками. На середине реки голубеет вода в проруби, выдолбленной ровным кругом.
Никита Кириллович (Маша почему-то представляла его себе в белом дубленом полушубке и в шапке-ушанке с отворотами из белого же барашка) привязывает на шнур грузило, а подальше – небольшую прозрачную льдину. Отмерив от проруби сорок метров, помощник его палкой проводит черту поперек реки. Здесь долбят вторую прорубь и шестом с крючком на конце пытаются поймать шнур с привязанной льдиной. Но это не так просто. Течение реки относит легкую льдину вправо или влево. И то там, то здесь тяжелыми пешнями долбят рыбаки новые проруби.
Наконец льдина, играя и поблескивая, как рыба чешуей, со звоном ударяется о край проруби. Ее вытаскивают. Вытягивают на лед мокрый, тут же покрывающийся легким ледком шнур, привязывают к нему крючковатую снасть и опускают под лед. Другой конец рыбаки тянут на бечеве в первую прорубь.
– Дело наше не очень сложное, но если к нему по-серьезному подходить, требует размышлений, – увлеченно продолжал Никита Кириллович. – Вот, к примеру, такой случай. Не один час затрачивают рыбаки для того, чтобы поймать в проруби льдину. Часто я задумывался над тем, как бы сократить время. Как узнать, где она подо льдом плавает? И придумал наконец. Теперь самому смешно, что ни я, ни товарищи до такого простого способа додуматься не могли. Взял я банку из-под консервов, положил в нее подшипник и запаял. К банке ручку приделал и привязал ее к шнуру вместо льдины. Запустишь шнур в прорубь, течением банку шевелит, она гремит под водой – и сразу можно определить, в каком месте вторую прорубь делать.
– Как это остроумно придумано! – похвалила Маша.
Ей хотелось о многом еще порасспросить Никиту Кирилловича, но он встал и, пожимая обеими руками ее руку, сказал:
– Пора мне, Мария Владимировна. Наговорился вволю, а главного не сказал. Есть у меня одна мечта. Никому я о ней не рассказывал, а вот с вами хочется поделиться. Только об этом надо не здесь говорить, а выйти за деревню, чтобы показать вам кое-что…
– Ну что же, – с готовностью сказала Маша. – Давайте как-нибудь выйдем за деревню.
И они условились встретиться в следующее воскресенье.
У Маши тоже была одна мечта, о которой она, как и Никита Кириллович, еще никому не говорила.
За долгую зиму в больнице ей приходилось лечить больных малярией. От местных жителей она слышала, что вблизи села находится болото, в котором плодятся малярийные комары. С девушками из Семи Братьев она ходила туда зимой на лыжах. Болото покрывали сплошные белые кочки да торчащие голые ветки заснеженного кустарника. Маша глядела на унылую равнину, мысленно перебирала все, что знала о малярии. Как же уничтожить этот очаг заболеваний? Все, что казалось таким возможным и простым в инструкциях, было недоступным и трудным на деле.
Суровую зиму Сибири не могла перенести маленькая живородящая рыбка гамбузия, которая уничтожает личинки комаров в Грузии, Азербайджане и в советских республиках Средней Азии.
Вряд ли был расчет посылать сюда самолеты для опрыскивания этого маленького болота разными эмульсиями и ядами для уничтожения личинок комаров.
Слишком больших затрат потребовали бы работы по осушению болота. Но все же последнее казалось Маше самым возможным.
Она не раз пробовала заговорить об этом со своими коллегами, но малярийное болото не тревожило Веру Павловну. Она занималась нервными болезнями, а кроме того, считала свое пребывание здесь временным и рвалась в город. Она равнодушно посоветовала Маше:
– А вы организуйте комсомольцев и примените опрыскивание жилых помещений порошком "ДДТ".
На этом разговор окончился.
Но мысль об уничтожении очага малярии не покидала Машеньку. С увлечением перечитывала она книги и брошюры о малярии, которые привезла с собой и нашла в библиотеке больницы.
В одной из брошюр рекомендовалось так размещать сельские населенные пункты, чтобы малярийные комары – анофелес, летящие от водоема к деревне, в первую очередь встречали на своем пути помещения для скота, а не жилые дома и пили бы кровь животных, а не человека. Она знала, что такая планировка в виде опыта уже проведена в некоторых областях и республиках – и заболеваемость малярией в этих местах резко сократилась.
Но самым возможным Маше казалось все же осушение болота, и она с нетерпением ждала лета, чтобы действовать. Но она не знала, с чего начать. Посоветоваться же ей было не с кем.
И вот неожиданно Никита Кириллович оказался не только ее советчиком, но и единомышленником.
В ясный весенний полдень они стояли на взгорке за лесом. Легкий ветер шевелил стебли багула с набухающими почками. Раскачиваясь на его ветвях, неуверенно пробовали птицы застоявшиеся за зиму голоса и безбоязненно около Маши и Никиты Кирилловича взмывали в синее небо.
Внизу, залитые весенним солнцем, грелись не просохшие от снега поля. Их разрезала прямая, как стрела, трактовая дорога с канавами, рыжими от прелого прошлогоднего бурьяна. Дорога сужалась, переходила в улицу села. Серые дома и заборы с двух сторон сжимали ее, и сразу же от поскотины она становилась старой, разбитой, горбатой.
– Вот посмотрите, – говорил Никита Кириллович, – река Звонкая. Вы подходили к ней, слышали, как звенит она на перекатах? Потому и зовется Звонкой.
Маша смотрела по направлению вытянутой руки Никиты Кирилловича. За огородами, за полями бежала полноводная весенняя речка, изгибалась и петляла то в крутоярах, то в отлогих песчаных берегах.
– Вот там, за восемь километров от Семи Братьев, наш стан. Глядите направо, на проселочную дорогу. Представляете, каких физических трудов и денежных затрат стоит перевозка рыбы и рыболовных снастей по этому бездорожью, особенно в ненастную пору! А сколько времени приходится на это затрачивать!
Никита Кириллович стоял ниже Маши, упираясь начищенным сапогом в корни кустарника, завядшего на сыпучей песчаной почве. На Банщикове был новый синий костюм – гимнастерка и брюки-галифе, пальто, накинутое на плечи. Весь он был какой-то новый, свежий, радостный. Таким Маша его еще не видала и нет-нет да и оглядывала из-под опущенных ресниц его высокую фигуру, загорелое особенным весенним загаром лицо. Здесь, на склоне горы, в молодой, только начинающей жить зелени, Никита Кириллович казался ей какой-то неотделимой частью природы. В этот момент она не могла представить его на шумных улицах города. Ей казалось, что там он потерял бы главное, что располагало ее к этому человеку.
– Теперь смотрите сюда, – Никита Кириллович показал рукой вправо. – Смотрите, сколько места захватил кочкарник! Это деревенское болото. Оно заражено малярией.
Маша с особым любопытством всматривалась туда, куда показывал Никита Кириллович, но с этой горы неопытные глаза ее не могли отличить убогую растительность болота от голого мелколесья.
– По моему проекту болота здесь не будет. Зачем близ деревни эта зараза? – говорил Никита Кириллович. – Здесь должен быть образован новый водоем. Болото нужно затопить. Водоем этот будет проточный.
– Затопить? – испуганно переспросила Маша, но сейчас же поняла, что так или иначе болота здесь не будет. – Как хорошо, Никита Кириллович! – воскликнула она, представляя себе на месте кочкарника голубое прозрачное озеро. – И не будет малярийного болота!
Никита Кириллович понял, что в его проекте ее больше всего заинтересовало уничтожение малярийного очага. Он усмехнулся и продолжал:
– Здесь будет новый водоем, в котором мы разведем новые сорта рыб. Водоем этот будет около деревни, он даст огромную прибыль колхозу. Ну и, кроме того, мы уничтожим рассадник малярии.
Он повернулся к Маше и, глядя на нее снизу вверх блестящими глазами, сказал:
– Часть озера можно отдать водоплавающей птице, чтобы не гонять их от птичника до реки через всю деревню. А на берегу построить птичник. Вот это – моя мечта, Мария Владимировна!
– Удивительнее всего, – ответила она, – что в вашей мечте есть часть и моей мечты.
– Я это заметил, – сказал Никита Кириллович, – ну и добро, будем действовать вместе.
Он протянул ей обе руки – затем ли, чтобы помочь спуститься вниз по сыпучей земле, или в порыве радости, чтобы пожать руку верной союзнице.
Маша ответила ему крепким рукопожатием.
Глава тринадцатая
На другой день после встречи на горе Никита Кириллович и Маша отправились в сельский Совет. С утра не утихал нудный мелкий дождь, и они медленно брели по глинистой жиже – он в коричневом, а она в голубом плаще.
Вчера сельский Совет переселился в только что отстроенный дом, и жаль было размазывать ногами грязь по ярко-желтому, еще пахнувшему свежей краской крыльцу и оставлять мутные лужицы на полу, застланному прилипшими газетами.
В первой комнате, за столом, на разбитой машинке одним пальцем печатала молодая черноволосая женщина. Видно было, что дело это для нее новое и она по-детски увлеклась им, не заметив вошедших.
– Здорово, Дарья Ивановна! С новосельем! – сказал Никита Кириллович.
Она оторвалась от работы и расцвела в приветливой, счастливой улыбке. Казалось, не было для нее большей радости, чем видеть Никиту Кирилловича. Маше на мгновение стало неловко, будто заглянула она в чужую душу. Но Дарья Ивановна и Машу наградила такой же улыбкой.
– Хозяин дома? – спросил Никита Кириллович.
Этого можно было и не спрашивать. Из соседней комнаты доносились оживленные голоса, в приоткрытую дверь выползал густой табачный дым.
Председатель сельсовета Иван Иванович Лучинин сидел за столом в фуражке, сдвинутой на затылок, курил трубку и черными с хитрецой глазами поглядывал на посетителей.
Напротив Лучинина, собираясь уходить, стояли пастух Егорыч – старик цыганского типа, с черной как смоль бородой, вместе с усами и баками закрывающей почти две трети его смуглого лица, и белобрысый монтер, установивший телефон в новом доме.
Оба отступили к двери, пропуская Машу и Никиту Кирилловича. Монтер вышел из комнаты, а старик задержался в дверях, не спеша набивал трубку табаком, с явным любопытством ожидая, о чем будет говорить председатель с доктором и бригадиром.
Никита Кириллович не выносил духоты. Он прежде всего распахнул окно, а потом сел на стул около стола и коротко изложил Лучинину суть дела, по которому он и Маша пришли в сельский Совет.