Маша, прислонясь к косяку окна, внимательно приглядывалась к сухощавому, не по своим годам по-юношески подвижному Лучинину; к Егорычу, застывшему в дверях с приготовленной, но не прикуренной трубкой; к большому, в порыве подавшемуся вперед Никите Кирилловичу.
Иван Иванович внимательно слушал Банщикова, качал головой, ухмылялся, и на лице его можно было прочесть: вот-де до чего способен додуматься человек, если на плечах хорошая голова. И Маша была уже уверена, что мечта ее и Никиты Кирилловича очень скоро осуществится.
Никита Кириллович замолчал, в ожидании откинулся на спинку стула.
– Значит, сразу три выгоды, – сказал Иван Иванович, в раздумье сдвигая фуражку на лоб и привычным жестом почесывая затылок. – Отнять у вас малярийных больных, – он с улыбкой взглянул на Машу и загнул на левой руке указательный палец, – образовать новый водоем, – он загнул средний палец, – и перебросить на новое озеро водоплавающих птиц, – к двум загнутым он присоединил третий. Не разгибая пальцев, он помахал в воздухе рукой и сказал: – Это же здорово!
Слова его Маша расценила как полное согласие и благодарно улыбнулась ему.
Но Никита Кириллович знал Ивана Ивановича лучше и посматривал на него недоверчиво.
– Ну что же, поставим вопрос этот завтра на исполкоме сельсовета, запросим райисполком, – продолжал Иван Иванович.
– Все это так, но меня интересует твое мнение, Иван Иванович, – настойчиво сказал Никита Кириллович.
Хитрые искорки зажглись в глазах Лучинина. Он сощурился, и они потерялись в мелких морщинках вокруг глаз.
– Дело хорошее, – помолчав, сказал он, – только использовать весенние воды не сумеем. Сам знаешь – свободных людей нет.
В дверях появилась сияющая улыбкой Дарья Ивановна.
– К телефону, Иван Иванович, все насчет дороги.
Лучинин встал, поправил гимнастерку, туго затянутую широким ремнем, и сказал ворчливо:
– А тут вот на очереди ремонт дороги. Читали, как прохватили в газете? А людей где возьмешь? От посева не отнимешь!
Он столкнулся в дверях с Егорычем и недружелюбно посмотрел на него, будто тот был виноват в том, что не хватало людей.
Через секунду громкий, энергичный голос Ивана Ивановича гремел по комнатам сельского Совета:
– Председатель сельсовета Лучинин слушает…
А еще через несколько минут голова его просунулась в полузакрытую дверь.
– Так завтра в семь на исполкоме сельсовета. Ты приходи, Никита Кириллович. И вы тоже, – он кивнул в сторону Маши.
И почти в тот же момент Маша в окно увидела его, подтянутого и влитого в седло, на гнедом горячем жеребце.
– Ускакал! Огонь мужик! – одобрительно улыбнулся Егорыч. Вошел в комнату, по-хозяйски уселся на председательское место и сказал: – Хорошее дело задумал, Кириллович. С молодых лет уважаю людей с думкой, с полетом. Выйдет не выйдет, а так жить веселее.
Он до вечера готов был обсуждать проект Никиты Кирилловича, но Маша боялась опоздать к обходу больных, а Никита Кириллович торопился на стан.
К неудовольствию Егорыча, они простились с ним и вышли из сельского Совета.
Пронизывающий весенний ветер хлестал их лица мелкой пылью дождя. По обеим сторонам дороги дымили трубами почерневшие бревенчатые избы с заплаканными окнами. Равнодушно провожали прохожих мокрые собаки, прикорнувшие у завалин и в подворотнях.
Молчание прервала Маша. Она сбоку посмотрела на прикрытое капюшоном лицо Никиты Кирилловича:
– Вот вам первое препятствие!
Никита Кириллович посмотрел на нее:
– Без препятствий и трудностей ни одно дело не дается, Мария Владимировна.
Маша покраснела. Ей показалось, что в этот момент Никита Кириллович подумал о том, что не сумеет она по-настоящему помочь ему в этом большом и сложном деле.
Через несколько дней Маша узнала, что исполком райсовета одобрил решение сельсовета по проекту Никиты Кирилловича.
Он был на стане, и Маша решила после дежурства пойти к нему.
Был теплый весенний вечер. По дороге, изгибающейся между голыми еще стволами деревьев, быстро шла Маша. Она разогрелась, сбросила на пальто теплый пуховый платок. Одной в лесу в вечернее время было непривычно жутко, и она прислушивалась к шорохам, потрескиванию и множеству живых, чуть уловимых звуков весеннего леса и невольно старалась идти быстро и неслышно. Справа в сиреневых, обнаженных кустах просвечивала река Звонкая. Слева стеной возвышалась тайга, ее прерывали уже зеленеющие поляны и разрезали просеки.
Маша следила за изгибами реки. Где-то здесь должен быть стан Никиты Кирилловича. Она хорошо знала это место по его рассказам и все же прошла бы мимо, если бы не увидела пристающую к берегу лодку и не услышала голоса рыбаков.
Было уже настолько темно, что лодка скользнула темным пятном по блестящему, светлому полотну реки.
Маша нерешительно остановилась. Она пригляделась и увидела, что рыбаки развешивали невод на колья, вбитые почти в воду. До нее донесся низкий голос Никиты Кирилловича:
– Подгоняй лодку к леднику! Солить в большие бочки! Крупную – распороть, мелкую – так! А ты, Митя, уху вари, живо!
Маша медлила, не решалась подойти к рыбакам. Наконец она призналась самой себе, что пришла сюда не только затем, чтобы принести Никите Кирилловичу радостные вести. Ей хотелось увидеть его. После их встречи прошло больше недели. И все эти дни она думала о нем.
Через минуту около каких-то строений вспыхнул костер, и Маша, протягивая вперед руки, чтобы остеречься невидимых ветвей, двинулась туда.
Ветер клонил пламя костра в сторону реки. Потрескивая, то взлетая, то стелясь по земле, оно не касалось закоптелого дна котла, висевшего на палке. Но умелые руки рыбака, присевшего на корточки, направляли огонь.
Рядом, в светлом пятне от костра, стоял Никита Кириллович – простоволосый, в высоких сапогах, в длинной рубашке.
Маша подошла и остановилась возле него. Несколько секунд он молча изумленно смотрел на нее, появившуюся, как призрак, из мрака. Затем, все еще как бы не веря своим глазам, он отступил на шаг и сказал почему-то очень тихо:
– Мария Владимировна?! Как неожиданно!
В голосе его Маше почудилась радость.
– Я пришла сообщить вам хорошую весть… Райисполком поддержал ваш проект, – торопливо сказала Маша, почти не слыша своего голоса.
В этот момент все, чем жила она до сих пор, отодвинулось от нее. План затопления малярийного болота, радость от выздоровления больных, ночные часы над книгами – все стало незначительным. Был один Никита Кириллович – большой, широкоплечий, с золотисто-карими сияющими глазами. И ничего другого в этот момент не существовало.
Никита Кириллович что-то говорил, но Маша не слушала его. Она была во власти новых для нее ощущений, они и радовали и пугали ее. И только когда подошли и остановились около них пятеро рыбаков, она опомнилась и, смущенно протягивая каждому руку, подумала, что двое из них были ее пациентами. Вот этот высокий, с острой рыжей бородкой на худощавом лице болел малярией. А круглолицему миловидному пареньку она оперировала ладонь правой руки. Маша поздоровалась с ним и, не выпуская его руки, повернула ее вверх ладонью, притянула поближе к костру и осмотрела рубцы.
– Все в порядке? – весело спросила она.
– Великолепно, Мария Владимировна! Лучше, чем было! – восторженно воскликнул он, и все засмеялись.
И от этого смеха смущение Маши прошло, ей стало просто и хорошо. А рыбакам в их постоянном одиночестве был приятен каждый новый человек, особенно же эта девушка, о которой много хорошего говорилось по селу.
Остальных рыбаков Маша видела впервые. Один, небольшой, коренастый, – Никифор, с резким, почти женским голосом. Другой – Василий, немного хромой на левую ногу. Он был ранен в Отечественную войну и даже здесь, в тайге, не расставался с медалями. Третий – старик Пантелей Соркин, с седыми волосами, ниже ушей спускающимися из-под фуражки.
Он придвинул к костру круглую чурку и приветливо сказал:
– Садись, доктор.
Ей не хотелось сидеть, но она послушалась старика – села и осмотрелась.
В нескольких шагах от костра в темноте фосфорическим светом блестела вода. Казалось, что она остановилась и задремала в своих отлогих песчаных берегах, звезды ясным мерцанием как бы улыбались ей, и какие-то бессонные птицы баюкали ее мелодичным пересвистыванием.
Неподалеку чернели избушки и ледник. А вокруг темнела неоглядная глухая тайга.
Митя, тот паренек, которому Маша оперировала руку, разлил уху в глубокие пластмассовые чашки и первую подал Маше, приговаривая:
– У нас тут все по-простому, без удобств.
Маша взяла чашку и, обжигая руки, поставила ее на траву.
При свете костра блики жирного навара искрились и дрожали на поверхности ухи, сваренной Митей с редким мастерством.
Все по очереди занимали гостью рыбацкими рассказами и дружно смеялись. Особенно оживлен был Никита Кириллович. Он радовался и появлению Маши на стане, и той новости, которую принесла она. Он полулежал на земле в привычной и удобной позе, опираясь на локоть, и Маша все время смотрела на него, для него говорила и смеялась.
– Ты, Никита, расскажи доктору, как тебя щука водила, – предложил рыбак с бородой.
– Ох, и история же! – рассмеялся Митя. – Напиши в газету – не поверят!
Никита Кириллович начал рассказывать.
– Выехал я на реку, бросил блесну. – Он на мгновение остановился и, обращаясь к Маше, пояснил: – Блесна – это рыбка, сделанная из меди, с крючком, на конце бечевы находится. Чтобы слышать, как играет блесна, рыбаки берут шнур в зубы и закидывают за ухо. Так я и сделал. А свободный конец бечевы привязал к носу лодки. Еду. Вдруг бечеву с силой сорвало с уха, вырвало из зубов. Она натянулась, и лодку потащило против течения. Я догадался, что на блесну попалась щука. Попробовал подтянуть и втащить в лодку. Не тут-то было. Лодка маленькая, а щука попалась не меньше тридцати килограммов – по силе чую. Вот она и тащила мою лодку против течения, потом отцепилась. Утром ее дед Пантелей дохлую подобрал, с вывороченными кишками.
Старик вскочил и, размахивая руками, заговорил:
– За всю жизнь такой щучины не видел. Ох, велика! Два пуда с гаком! Кишки все напрочь выворочены!
Как ни хорош был этот теплый весенний вечер на рыбацком стане, рыбакам пора было отдыхать, а Маше идти домой. Со страхом вглядываясь в темноту, она нерешительно начала собираться. Но рыбаки наперебой стали предлагать ей остаться до утра.
– Завтра при вас закинем первый невод! На счастье! – обещал старик Пантелей.
– В избушке у нас просторно! – уговаривал Митя. – А завтра поутру из колхоза приедут за рыбой, с ними и уедете, что зря ноги ломать!
Молчал только Никита Кириллович. Но ему больше, чем другим, хотелось, чтобы Маша не уходила. Как хорошо было бы просидеть с ней ночь у костра, слышать ее голос, чувствовать, что она тут, рядом.
И опять повезло в этот вечер Никите Кирилловичу. Маша согласилась остаться на стане.
Он повел ее показывать избушку. Нагибаясь, Маша вошла в дверь и остановилась в темноте. Когда Никита Кириллович зажег лампу, Маша удивилась, что в избушке так просторно и чисто. Стояли небольшой стол, табуретка. Вдоль стен, как полки в купе поезда, тянулись нары. Маша села на нижние нары, и рука нащупала книгу. Она поднесла ее к свету. Это был учебник зоологии.
– Кто это читает? – спросила она.
Никита Кириллович присел около Маши.
– Я читаю, – ответил он.
Маша перелистала несколько страниц, заметила пометки на полях книги.
– Конспектируете?
– К экзаменам готовлюсь.
– К каким экзаменам? – с недоумением спросила Маша.
– Учусь я заочно, Мария Владимировна, в рыбопромышленном институте.
– И мне ничего не говорили, – с упреком сказала она.
– Похвастаться нечем, – усмехнулся Никита Кириллович, – всего-навсего на второй курс перебрался.
Маша положила книгу на прежнее место и покачала головой.
– Нет, можно и похвастаться, Никита Кириллович. Заочно трудно учиться, надо иметь большую силу воли… У вас большая сила воли?
– Силы воли для учения у меня вполне достаточно, а вот времени не хватает…
Они вышли из избушки, заглянули в ледник, в сарайчик, заполненный пустыми бочками и кадками с солью. Потом спустились к реке. Никита Кириллович зажег спичку, и прыгающий огонек осветил невод, сохнущий на вешалах.
Давно уже крепким сном спали рыбаки на жестких нарах и вечер сменила глубокая темная ночь. У костра сидели Маша и Никита Кириллович.
Они рассказывали друг другу о себе. И если бы рассвет опоздал на сутки, темы не были бы исчерпаны и усталость не склонила бы ни ее, ни его.
Теперь Маша знала, что родился Никита Кириллович в Семи Братьях, в детстве потерял родителей и с тринадцати лет вступил на самостоятельный путь. Он учился и одновременно работал в школе истопником, водовозом, сторожем. Рыбная ловля была его страстью с детских лет. Свободное время он просиживал с удочкой на берегу, плел морды из тальника и ставил их на ночь. Его очень интересовала жизнь рыб. Он перечитывал все брошюры и учебники, которые были в школьной библиотеке, и с детских лет определил свое будущее.
Еще до восхода солнца, в неприветливом утреннем полумраке, Никита Кириллович проводил Машу до трактовой дороги. Они обменялись крепким рукопожатием, и Маша взглянула в глаза Никиты Кирилловича так глубоко, что опять забыла обо всем, кроме него. И он ответил ей долгим молчаливым взглядом. Но она не разгадала, что сказали его глаза.
Глава четырнадцатая
Отсверкал свежей зеленью капризный молодой май, промелькнул душистый, цветастый июнь, и наступила знойная середина лета – июль, пора созревания.
После экзаменов Саня уезжала на рудник. Вслед за ней на все лето к дедушке на пасеку собирался Федя.
Для того, кто жаждет встреч, два километра не расстояние, и потому прощались они спокойно, уверенные в том, что лето проведут вместе. Оба были в отличном настроении. Экзаменационная сессия прошла хорошо, дела шли успешно. И все это светлое, радостное еще ярче освещалось большой первой любовью.
– Ну, Санюшка, звонок! Жди меня послезавтра, – сказал Федя, спускаясь с лестницы зеленого, горячего от солнца вагона. Стоя на земле, он любовался светлым сиянием ее волос, ласковыми глазами, издали почти темными от больших зрачков, и тонкими, чуть тронутыми загаром руками.
И все же, когда поезд, набирая скорость, стал уходить и уходить вдаль, сердце дрогнуло и сжалось у Феди оттого, что в городе в этот день не будет Сани.
Он перепрыгнул через рельсы и в раздумье направился к зданию вокзала.
В воздухе зашипело, защелкало, и шепелявый голос сказал из репродуктора:
– Граждане пассажиры! На первый путь прибывает поезд номер сорок два. Поезд следует Москва – Владивосток.
Федя остановился на перроне около пышной, многоцветной клумбы и решил дождаться прихода поезда. Он любил вокзальную суету и всегда с интересом наблюдал за людьми, выходящими из вагонов. Он никогда еще далеко не ездил, и пассажиры из Москвы, Ленинграда, Киева, казалось, привозили с собой частичку того неизвестного, что лежало за тысячи километров. Вдали по голубому небу растекалась дымовая полоска, и сейчас же из-за депо показался паровоз. За ним весело и легко катились широкие зеленоватые вагоны, поблескивая металлическими креплениями и солнцем, множество раз отраженным в стеклянных квадратах окон.
Поезд остановился. На мгновение стало тихо, а затем воздух наполнился шумом, говором, визгом тележек, нагруженных тюками и ящиками. Перрон наводнился людьми. Одни торопились на посадку, другие выбегали из вагонов в ресторан, за кипятком и просто на прогулку.
Неожиданно в толпе людей Федя увидел похудевшего и оживленного Игоря Пересветова. Он почти волоком тащил по асфальту тяжелый чемодан.
– Гей, дружище! – крикнул Федя и бросился к нему.
Друзья, не замечая никого и ничего, обнимались, хлопали друг друга по плечам, по спинам и хохотали до слез.
Федю поразила перемена во внешности Игоря. Он раздался в плечах, лицо удлинилось, стало строже, над губой золотился пушок. И глаза, прежде чуть сонные, всегда немного прикрытые веками, будто глядящие только в себя, теперь смотрели открыто, с любопытством. Но что осталось в нем прежним и казалось Феде трогательно милым и детским – это те же чуть заметные веснушки на носу и стриженые волосы, такой же полувоенный костюм и сапоги, в которых Федя привык видеть его с детских лет.
Они двинулись вперед, вместе ухватившись за ручку чемодана, боком проталкиваясь в шумной, тесной толпе людей.
– Я, видишь ли, люблю приезжать неожиданно и потому сегодня для всех как снег на голову, – радостно говорил Игорь. – И вот, скажите, с первых шагов на тебя наскочил. Ну как по заказу! Что же ты делал на вокзале?
– Я провожал Саню, – сказал Федя.
Несколько мгновений Игорь смотрел молча на Федю, точно припоминая, кто такая Саня.
– А! – наконец сказал он. – Саня? И что же, она учится?
– Учится заочно и работает на слюдяном руднике.
– На руднике? Интересно!
Через тесную калитку они вышли на улицу. Игорь поставил на тротуар чемодан.
– На трамвай или на автобус? – спросил он Федю.
– Эх ты! Сразу видно, что столичный житель, – обязательно ехать! Да мы лучше пойдем, дорогой поговорим.
И Федя, не дожидаясь согласия товарища, подхватил тяжелый чемодан. Они опять зашагали рядом по людной улице и вышли на просторный мост. Он гордо и высоко выгнулся над рекой, обнесенный железными перилами с пузатыми матовыми фонарями. Несколько раз Игорь останавливался и подолгу не отрывал взгляда от зеленоватой воды, подернутой широкой рябью.
– Красавица! – восхищенно говорил он. – Какая река с ней сравнится? Разве Нева? – Он вопросительно посмотрел на Федю.
– Куда ей! – махнул рукой Федя, хотя никогда не видел Невы.
– Последнее время я почти никому не писал, – сказал Игорь, поглядывая на товарища. – Ты знаешь мою привычку исписывать в письмах целые тетради. Ну, а времени не было на такую роскошь. Похвастаюсь, за весь год получал одни пятерки… Жил я довольно однообразно, – продолжал Игорь, – университет, книги, библиотека…
Они перешли через мост, пересекли трамвайные линии и свернули в тихий переулок с небольшими деревянными домами и заборами, сквозь которые видны были небольшие сады с кустами дикой яблони, черемухи и рябины.
– Что же ты написал за это время? – спросил Федя, нетерпеливо поглядывая на товарища.
– Стихов мало написал. Увлекаюсь прозой.
– Я с нетерпением ждал твоих новых стихов, – сказал Федя.
Игорь ничего не ответил на это и весело спросил товарища:
– А как свет-трава?
– Да, ты еще не знаешь, какая бурная переписка началась у меня с Ильинским… – оживленно начал рассказывать Федя.
– Школьников заразила романтика свет-травы? – перебил его Игорь.
– Школьников! – горячо воскликнул Федя. – То-то и оно, что не школьников. Честное пионерское!