– Выступление Крыловой производит впечатление личного выпада против Власова, – сказала она. – Мне тоже кажется, что Власов не во всем прав, в частности – в своей оценке легенды. Он, по-моему, преувеличивает ее значение. Но проверить легенду необходимо, лишь после этого можно отрицать ее совершенно.
После Мергеновой выступили еще несколько членов ботанического кружка. Они одобрительно отозвались о проделанной Федей работе и предлагали помочь ему в изучении растительности района.
С напряжением ждал Федя выступления Татьяны Филипповны.
– Давайте рассуждать так, – начала она. – Мы решили, что легенда не имеет оснований, и отбросили ее в сторону. А вдруг мы ошиблись? Ошибка эта будет очень дорого стоить. Возьмем другой вариант. Мы решили искать свет-траву, но тоже ошиблись. Ошибка эта не принесет нам ничего, кроме разочарования, но приобретем мы многое: знание растительности одного из интереснейших районов нашей области и навыки поисковой работы.
Татьяна Филипповна поддержала предложение Баранова о том, чтобы внести в план работы ботанического кружка поиски свет-травы. Предложение Мартынова она отвела, так как практика утверждена по учебному плану и в районе Зеленого озера размещена биологическая станция университета.
– Я предлагаю, – заключила Татьяна Филипповна, – поручить Власову летом выехать в Семь Братьев и продолжить свою работу.
Так и решили. Федя быстро собрал свои тетради и листы с экспонатами. Он обещал Сане сегодня же позвонить по телефону, рассказать обо всем, что было на кружке, и поэтому очень торопился.
Глава десятая
В родовом дневнике Кузнецовых Федю больше всего взволновали записи Петра Яковлевича. Феде трудно было представить жизнь подневольного крепостного крестьянина.
Детство мое до 8 лет текло без особенных замечательных происшествий, кроме только двухкратной опасности для жизни, а именно – по резвости своей я упал в колодец и в реку. Из колодца вытащил меня родитель мой, а из реки женщина, полоскавшая белье, – писал Кузнецов. – С 8 лет я начал учиться грамоте. Первейшей наставницей и учительницей моей была моя родная сестра, очень любившая меня. Под ее добрым наблюдением в течение одного года я научился читать псалтырь.
Способности к учению у меня находили редкие, и в 1834 году графиня Софья Владимировна разрешила отдать меня в Ильинское приходское училище, где я учился пять лет. За сие время за успехи и отличное поведение я получил четыре Похвальных листа от училищного начальства и в дар книги.
Мечтал я ехать учиться в Санкт-Петербург, в горнозаводскую школу, но крестьян туда не принимали.
Федю поразила смиренная фраза: "Но крестьян туда не принимали". Неужели этот факт не вызвал в душе мальчика обиду и протест? Но юноша Кузнецов продолжал писать в своем дневнике совершенно спокойно:
Графиня Софья Владимировна была довольна мной и назначила меня для занятий по письменной части в вотчинское правление.
Недовольство действиями ее сиятельства прорвалось на трех страницах, где Кузнецов описывал, как его, четырнадцатилетнего мальчика, графиня оторвала от родного дома и направила работать на Билимбаевский завод.
Истинное удовольствие получил Федя, читая следующие строки:
20 лет от роду, находясь все в том же Билимбае, я жил под кровлей служителя Билимбаевского завода – доброго моего благодетеля Кузьмы Ларионовича Кольцова. Этот человек имел здравый рассудок. Через беседы с ним на многое открылись глаза мои. Навсегда буду ему благодарен.
Как же с тех пор видел мир молодой Петр Кузнецов? В дневнике ничего не было сказано об этом.
С увлечением читал Федя строки, где Кузнецов писал о своем влечении к медицине. Свободное время свое он проводил у старого лекаря-немца, помогал ему делать перевязки, готовить лекарства. Старый лекарь заметил любовь и способности юноши к медицине и начал учить его. Через несколько лет Кузнецов стал известным человеком в Билимбае. Рабочие шли к нему с увечьями, полученными на заводе, женщины несли больных детей.
Графиня Строганова узнала об этом и возвратила Кузнецова в село Ильинское. Там не было своего лекаря.
Интересные мысли записал в дневник крепостной лекарь уже на половине своей жизни:
Коли есть в природе яд болезней – существует в природе же и противоядие. Человеку положено жить век в здоровье и силе. Негоже ему в семьдесят лет терять силу свою и здравый разум. Мудрость народная в медицине сильнее, чем в других отраслях науки.
Федя дважды перечитал эти строки. Они понравились ему, и он записал их в блокнот.
Подробно писал Кузнецов, как много раз в жизни пытался он освободиться от крепостного состояния, но прошения его возвращались с неизбежным отказом. Однажды графиня тяжело заболела. Врачи, привезенные из Екатеринбурга, не сумели ее вылечить. "Поставишь меня на ноги – отпущу на волю", – сказала графиня своему лекарю. Кузнецов вылечил графиню, и она сдержала слово.
Записи прадеда Ивана Петровича показались Феде менее интересными, и он стал бегло просматривать их. И вдруг его поразило слово, промелькнувшее на уже перелистнутой странице.
– Показалось, – вслух прошептал Федя, пересматривая переброшенные страницы дневника.
Но зрение не обмануло его: вверху на одной из страниц было написано то слово, которое тщетно искал он в книгах и в городском архиве.
Прадед Сани упоминал свет-траву.
День показался Феде необычно длинным, а лекции нудными, растянутыми. Он не дождался конца занятий, сел на поезд и к пяти часам был уже на руднике.
Слюдяной рудник находился в двух километрах от Семи Братьев. Из села были видны зеленые шапки гор, карьеры и постройки. Почти каждое лето Федя бывал здесь. Но сейчас, поднимаясь в гору по широкой изъезженной дороге, он замечал то, что прежде от него ускользало, и все воспринимал по-иному.
Прежде он только любовался живописной падью, каменистыми горами, окружающими ее, сверху покрытыми мелким ельником. Теперь он смотрел на эти горы и сожалел о том, что неведомо человеку, сколько и какого богатства скрыто в их недрах.
Раньше ему нравились серебристо-серые слюдяные отвалы по обе стороны дороги. Теперь он смотрел на них Саниными глазами. Эти легкие сыпучие горки вызывали в нем такое же, как у Сани, огорчение, что до сих пор люди не сумели придумать, для чего можно использовать мелкую слюду.
По дороге на рудник Федя встретил молодую женщину в телогрейке. Из-под платка были видны только глаза да нос.
Федя остановил женщину. Она словоохотливо стала объяснять, как пройти в цех рудоразборки, а когда Федя пошел, долго еще кричала ему вслед.
Около копра шахты Федя услышал тонкий, чистый звук, похожий на школьный звонок, извещавший о желанной перемене. Из глубины шахты поднялась клеть с вагонеткой, и шахтер в теплом комбинезоне, больше напоминающий летчика, чем шахтера, повел вагонетку по рельсам эстакады.
Федя спустился под откос по узким деревянным ступенькам. Там в сугробах снега, слюды и мелкого битого камня стоял небольшой деревянный дом с высоким крыльцом.
Федя постеснялся заходить в цех. По его расчетам, время близилось к половине шестого, и он решил подождать Саню на улице.
Дважды из цеха выходили женщины, и в приоткрытую дверь видны были длинные столы, заваленные породой и слюдой. Возле них стояли и сидели выборщицы. В руках у них мелькали ножи и щетки. В ящики, стоявшие на полу, они бросали слюду, отделенную от камней.
Ждать пришлось недолго. Дверь широко открылась, с говором и смехом вышли на улицу женщины, все в стежонках, в платках или теплых косынках.
Саня еще в дверях увидела Федю, покраснела и торопливо спустилась с крыльца, на ходу подвязывая под подбородком клетчатую шерстяную косыночку.
– Не ждала? – спросил Федя, когда она, смущаясь под взглядом проходивших выборщиц, протянула ему руку.
– Не ждала…
– Я привез дневник, – взволнованно начал говорить Федя, – твой прадед в этом дневнике писал о свет-траве.
– О какой свет-траве? – в первый момент не поняла Саня.
Федю это несказанно огорчило. Но она сейчас же вспомнила. Взяла из его рук дневник и, перелистывая страницы, воскликнула:
– Где пишет? Покажи! Почему же я не видела?
Федя осторожно взял дневник из ее рук, открыл его и, все еще волнуясь, прочитал вслух:
– "Лечусь отцовской свет-травой".
Саня долго и внимательно вглядывалась в написанные слова, точно пыталась прочесть что-то еще между строками.
– И дальше ни одного слова о свет-траве? – спросила она.
– Ни одного слова, – с огорчением ответил Федя.
Они медленно пошли сзади всех.
Общежитие рудника – новый дом с душевой и столовой – находилось тут же, в горах, в поэтичной Заячьей пади.
Федя и Саня остановились на крыльце.
– Как красиво! – сказал Федя, осматриваясь.
С трех сторон над падью поднимались горы, поросшие густыми хвойными лесами. Под горой, полого спускающейся к деревне, открывался вид на Зеленое озеро. Его еще сковывал лед, местами прозрачный и ровный, как на катке, отражающий голубое небо и солнце; кое-где лед замерз торосами и был покрыт снегом. На солнце блестели полыньи, издали они казались черными.
Саня провела Федю в свою комнату. Девушки-соседки поздоровались с ним с веселыми искорками смеха в глазах и поспешили уйти.
Комната была обыкновенной девичьей комнатой – простой, но нарядной и уютной: со шторками, ковриками, картинами и зеркалами на стенах, всевозможными безделушками на комоде.
– Странное совпадение… – задумчиво сказала Саня. – Почему "отцовская свет-трава"? Была ли она у моего прапрадеда? От кого он узнал, что травой этой можно лечиться?
– Я об этом же думаю, – ответил Федя. – Как жаль, что все это неизвестно… Подумай, Саня, как удивятся Алеша и Татьяна Филипповна этому неожиданному открытию.
Они замолчали.
Саня сидела на кровати в черной юбке, в красной шерстяной кофточке, в серых валенках и задумчиво смотрела в окно. На открытом лбу дрожала и терялась морщинка – одна-единственная на ее молодом, цветущем лице.
Федя поднял голову, взглянул на Саню и залюбовался ею. Его охватила такая глубокая нежность к ней, что в эту минуту он забыл о дневнике и о свет-траве.
Саня взглянула на Федю и поняла его мысли. Щеки ее стали еще ярче, а в глазах загорелись зеленые искры.
– Ну что ты так смотришь на меня? – спросила она, прикрывая глаза ресницами.
Федя подошел к Сане, наклонился и, осторожно дотрагиваясь руками до ее плеч, сказал тихо:
– Саня, я очень люблю тебя…
Она первый раз увидела Федю так близко, хотела ответить, что тоже любит его, но слова показались слишком незначительными по сравнению с тем чувством, которое наполняло ее. Саня молча прижалась лбом к Фединой щеке, а его руки бережно и ласково легли на ее голову.
Они расстались с ощущением новой, неизведанной радости, оба уверенные, что на земле еще не было людей счастливее их, не было любви горячее, крепче и красивее той, которую чувствовали они.
Глава одиннадцатая
Игорь писал:
Гей, дружище! Поздравляю тебя. Легенда о свет-траве становится реальностью. Теперь, судя по дневнику Кузнецовых, не приходится сомневаться, что свет-трава существует. Факт этот будем считать доказанным.
Очень меня захватило все то, что ты написал о дневнике Кузнецовых. Упоминание о свет-траве является величайшим шагом по пути к ее открытию. Теперь, мне кажется, есть смысл поиски свет-травы проводить не только в Семи Братьях, но и в бывшей вотчине графини Строгановой. Там, я уверен, скорее найдется свет-трава.
Прости, друг, но я не удержался (руки мои не могут бездействовать) и телеграфировал. Сегодня я получил справку, что село Ильинское – бывшее поместье графини Строгановой – существует и поныне. Я понимаю, что поехать сам в Ильинское ты не сможешь, и поэтому предлагаю тебе начать переписку с кем-то из этого села. Может (а я уверен в этом), в деревне найдутся потомки Кузнецовых. Может быть (я тоже уверен в этом), обнаружатся какие-то документы. А может быть (как бы это было замечательно!), народ там знает свет-траву.
Я долго размышлял: кто же из села Ильинского мог бы принять горячее участие в поисках свет-травы? И решил так: надо написать письмо директору школы и попросить его поручить это дело какому-то серьезному, разбитному ученику. Поручить обязательно по доброму желанию.
Я бы сделал так, а как ты – не знаю.
Теперь мне грезится не тот неизвестный ссыльный из Семи Братьев, а Петр Кузнецов. Я вижу его: высокого, кареглазого, с черными длинными волосами и почему-то с бородкой клинышком (хотя, судя по твоему письму, графиня в "отпускной" о бородке не упоминала).
Сообщу тебе еще об одном любопытном обстоятельстве.
Был я в архиве. Никаких следов ссыльного из Семи Братьев там не обнаружили. Пытался узнать что-либо о Кузнецове. О графине Строгановой архивов немало, но в них ни словом не упоминается о крепостном лекаре.
Из всего этого делаю вывод, что в связи с родовым дневником Кузнецовых поиски свет-травы тебе нужно перестраивать. Напиши, что ты думаешь по этому поводу.
О себе.
Учусь с большим интересом. Долго и тщательно готовил доклад по "Слову о полку Игореве". Прочитал множество интереснейших материалов, детально ознакомился с историческими данными по книгам и в музеях и побывал в Большом театре на "Князе Игоре".
В опере особенное впечатление произвела на меня музыка. Непередаваемо хороша! Все в ней: и грозные исторические события, и лирические мотивы, и даже связь нашего поколения с теми ушедшими в вечность героями, с их великой любовью к Родине.
В театре я думал о тебе. Мне было жаль, что ты, музыкант, любящий и понимающий музыку в десять раз больше, чем я, не слышал оркестра Большого театра.
Доклад мой получился интересный. Но произошло одно событие, которое испортило и впечатление от доклада и мое настроение.
Наша "Лидия" – профессор древнерусской литературы (мы называем ее так – именем десертного вина, потому что, нам кажется, она всегда навеселе, ее красный нос, изрядно припудренный, выглядит сизым) – дала очень хорошую оценку моему докладу. Минусом она посчитала то, что я использовал не все материалы, которые рекомендовала она, а очень увлекся музеями, оперой и другими побочными источниками.
Вот тут "рыжий черт" во мне и разошелся! Я, должно быть, наговорил "Лидии" дерзостей. Я сказал, что есть такая категория преподавателей, которые боятся, когда студенты знают больше, чем они. Затем я стал поучать ее, что задача педагога состоит в том, чтобы студент сам искал материал. И в заключение сказал, что образование можно получить с успехом путем самообразования, а университет – это пустая формальность и существует главным образом для малоодаренных, инертных людей.
Тут уж я и сам перепугался того, что говорил, но (ты знаешь меня!) из упрямства и желания противоречить "Лидии" остановиться не мог.
Что тут было! Студенты обступили кафедру и обрушились на меня с таким негодованием, что я растерялся. У "Лидии" даже нос стал белым. Она не говорила, а как-то шипела одну и ту же фразу: "Зачем же вы поступили в университет?"
А я нарочно не отвечал на ее вопрос.
Короче говоря, вечером мне пришлось извиняться перед "Лидией", что я и сделал по всем правилам высшего тона.
Я вошел в кабинет, где сидела она, и смиренно остановился у дверей.
"Ольга Антоновна, я пришел просить прощения за свое поведение на занятиях", – сказал я.
"На первый раз я вас извиняю, – ответила "Лидия" таким тоном, чтобы я понял, что она и не думает прощать меня. – Не в том беда, что вы нагрубили мне, а в том, что вы слишком высоко вознесли себя в своих глазах. Смотрите, для падения будет очень большое расстояние. Подумайте об этом, пока не поздно, хотя я уверена, что такие люди, как вы, исправляются только тогда, когда жизнь их больно ударит".
Я молча поклонился и вышел.
Но, сознаюсь, Федька, ночью я подумал об этом крепко. Взгляды свои я пересмотрел, но остался при них. Что же касается того, что я слишком высоко вознес себя, – тут я ничего не могу поделать. Такой уж я есть. Приспособляться к окружающей обстановке не умею. В свое будущее крепко верю и в этом ничего плохого не вижу.
Есть еще такая новость.
При университете начал работать творческий кружок. Хожу в качестве наблюдателя. Слушаю, как мальчики и девочки увлекаются своими бездарными произведениями и разбирают их на уровне того, как мы оценивали свои литературные попытки в школьном литературном кружке, еще в седьмом классе. Словом, учусь, как не надо писать.
Со своим творчеством не выступаю. Нет смысла показывать стихи тем, кто в них ничего не понимает. Да и пишу их сейчас очень мало. Сел я, Федька, за прозу капитально. Пишу повесть.
Будь весел. И г о р ь.
Что за человек был этот неспокойный Игорь! Каждое письмо его выбивало Федю из колеи. Он всегда умел увидеть то, чего Федя не замечал.
– Ну разве же я не шляпа?! – по привычке вслух упрекал себя Федя. – Нашел в дневнике упоминание о свет-траве, обрадовался, что не зря затеял поиски, дескать, трава не миф, а действительность. Самого же главного не заметил. Конечно, в Ильинском находятся все нити поисков свет-травы. Там их и надо начинать распутывать.
Письмо от Игоря Феде вручила веселая молодая почтальонша, когда он вышел из дому и направился на вокзал встречать Саню.
Как всегда, решительный почерк Игоря на конверте доставил Феде большую радость. Он вернулся домой и, не раздеваясь, только расстегнув пальто и сдвинув на затылок кепку, присел к столу и стал читать письмо.
Теперь он в волнении шагал по комнате, заложив за спину руки, невольно подражая Игорю. (Удивительно ли, что за десятилетнюю дружбу кое-что они друг у друга позаимствовали!)
В тот момент, когда Федя засунул письмо в карман и собрался бежать на вокзал, в окне показался сначала пушистый белый помпон, затем край шапочки, и наконец к стеклу прижалось розовое, смеющееся лицо Сани. Она погрозила Феде рукой в пестрой перчатке и исчезла, видимо, соскочила с завалины.
Федя бросился встречать ее.
– Зачитался, задумался и прозевал тебя встретить, – с досадой признался он Сане, взял ее за обе руки и осторожно, точно была она не человек, а какое-то хрупкое, утонченное произведение искусства, провел через комнату и посадил в кресло. – Не сердишься, что не пришел встретить? – как всегда радуясь и волнуясь при встрече с Саней, виновато спрашивал Федя.
Но по ее смеющимся глазам, по веселым вздрагивающим губам видно было, что она не сердится.
– Письмо от Игоря?
Не отвечая на Федин вопрос, Саня протянула руку к конверту, который Федя вытащил из кармана.
– Да еще какое! – восторженно сказал Федя.