Глава шестнадцатая
С тех пор как пришла любовь, Сане, как, вероятно, и всем без исключения, стало сложнее жить на свете.
Прежде все было радостным. Неприятности проходили мгновенно, не оставляя следа. Вечерами стоило положить голову на подушку, как закрывались глаза и приходил сон, крепкий, без сновидений; чаще всего до тех пор, пока не разбудит дежурная по детскому дому.
Теперь Саня долго не могла заснуть, просыпалась ночами и часами лежала с открытыми глазами.
Раньше, где ни бывала она, все казалось ей новым, привлекательным, интересным. А теперь ей было интересно только там, где находился Федя.
Новые тревоги и волнения принесла любовь. То ей казалось, что Федя не так посмотрел на нее, не то сказал, не о том подумал. К ее, Саниным, интересам теперь присоединились те интересы, которыми жил Федя, и она терзалась его неудачами и ошибками.
Но все эти терзания, вся эта новая сложность жизни и составляли любовь. За тысячи лет существования человечества вряд ли кто-нибудь не пережил этого и едва ли стремился избежать.
Саня плохо спала эту ночь. Видела, как в светлом ореоле гордо проплывал по черному небу месяц, как мигали в окне звезды Большой Медведицы. На рассвете из тумана прорезались и подперли небо могучие горы.
Саня забывалась и видела короткие сны. То, хоронясь за кустами, она бежала по берегу вслед уходящей лодке. В ней весело смеялись чему-то Игорь, Федя и Маша. То она торопливо шла по бескрайнему полю, искала и звала Федю. То стояла в кабинете главного инженера рудника, и он протягивал ей кусок зеленой диопсидовой породы. С одной стороны в нем блестели кристаллы слюды, с другой – ясно был виден отпечаток листьев и стебля травы.
"Это свет-трава! А вы где ее ищете?" – сердито спрашивал он Саню, и его круглое лицо с маленьким вздернутым носом было красным от гнева.
Она проснулась в смятении. Села на кровати. Подруги еще спали. Она надела халат и вышла умываться на улицу.
Первый, кого она встретила около дома, был Федя. В тот момент, когда Саня спускалась с крыльца, он вывернул на велосипеде из-за угла, соскочил на землю и, виновато улыбаясь, вытирая платком потное, запыленное лицо, подошел к Сане.
Это походило на продолжение странных снов, которые всю ночь одолевали Саню.
С разгоревшимися щеками, изумленно приподняв брови, прижав к груди футляр со щеткой, мыльницу и коробку с порошком, молча смотрела она на Федю.
– Это я… Прости, что так рано…
– Вижу, что ты, – засмеялась Саня, покрывая полотенцем непричесанные волосы. – Ну, садись и жди.
Она исчезла за домом. Федя, тяжело дыша, опустился на скамейку около окон.
Через несколько минут они поднимались по отлогой горе к шахтам. Привычным размеренным шагом шла Саня в сером рабочем халате, в красной косыночке на голове. Рядом с ней, положив руку на велосипед, шел Федя, то и дело спотыкаясь о камни.
Было еще рано: их никто не обогнал и никто не встретился.
Федя примчался сюда чуть свет, чтобы поговорить о вчерашней размолвке. Но встретились они так, будто бы ничего не произошло. Они снова были счастливы, и не было нужды вспоминать неприятные минуты.
– Игорь вчера допытывал меня, – говорила Саня, – не скучно ли мне по целым дням стоять у стола и отделять слюду от камней. Говорит – в этом романтики нет, а без романтики в человеке интеллект гибнет.
– Ну, а ты что сказала ему?
– Странный он, твой Игорь. В иных делах разбирается не хуже взрослых, а в иных самого простого понять не может.
– Здесь, на руднике, романтики больше, чем в стенах университета! – воскликнул Федя, останавливаясь и любуясь зеленым простором вокруг. – А это штольня? – спросил он, заметив в горе зияющее отверстие.
– Хочешь, полезем? – предложила Саня.
Федя прислонил к горе велосипед. Они схватились за руки и, помогая друг другу, полезли вверх. Из-под их ног летели вниз камни, сыпался песок. Наконец они вскарабкались на выступ штольни, вошли в квершлаг. Сырой, холодный воздух окутал их, обступила тьма. Но вскоре они стали различать темные своды, рельсы под ногами и даже кое-где струйки воды, сбегающие с боков квершлага.
– С восьми часов загорится! – показала Саня на электрическую лампочку вверху. – Этот квершлаг подсек жилу с богатым ослюденением, – продолжала она оживленно, – кристаллы приятно в руки брать, такие крупные.
Они сделали еще несколько шагов и остановились. Солнечный свет дальше не проникал, там царила непроглядная тьма.
Федя ласково взял Санину руку и всем существом ощутил это прикосновение.
После незабываемого утра, когда он внезапно признался Сане в своих чувствах и узнал, что и она любит его, прошло несколько месяцев. Все это время они были вместе, но ни разу не повторили того, что сказали друг другу в памятное утро.
– Саня, а когда же мы с тобой поженимся? – неожиданно спросил Федя.
– Когда? – Саня растерялась. Она никогда не думала об этом, да и Федя, наверно, подумал впервые. Сане казалось странным и совершенно ненужным изменять те чудесные, волнующие отношения дружбы-любви, которые сложились между ними. – Не знаю когда, – прошептала Саня, – когда-нибудь потом, еще не скоро.
– Но когда-нибудь потом это обязательно будет? – настойчиво продолжал допрашивать Федя.
– Конечно, Федя! Ты это знаешь и без моих обещаний, – сказала она.
Федя привлек ее к себе, и они обязательно поцеловались бы, но в это время внизу, у горы, раздались голоса.
Саня отодвинулась от Феди.
– Идут на работу, – прошептала она и, помолчав, добавила: – Опоздаю.
Не выпуская Санину руку из своей, Федя молча повел девушку к выходу. Они спустились вниз, на дорогу, по которой уже толпами торопливо шли рабочие. Гудели машины и мотоциклы, величественно двигались экскаваторы.
В мгновение все стало другим. Нарушилось загадочное молчание леса; укутанные туманом горы обнажились, открывая карьеры, штольни, копры шахт и отвалы.
Люди спускались в шахты, входили в квершлаги, брались за кирки, садились в экскаваторы и автомобили, вставали у барабанов и грохотов, выходили на отвалы собирать слюду.
И Феде в этот момент страстно захотелось сейчас же, вот так, как эти люди в слюдяных горах, приобщиться к интересному, живому труду.
Первый раз он позавидовал подруге, и даже обида шевельнулась в его сердце оттого, что Саня не задержалась еще в квершлаге.
– Ты придешь после работы в Семь Братьев? – спросил Федя.
Он увидел в ее волосах и на плечах серого халата блестящие пылинки слюды и вспомнил – в детстве вот так же слюдяные пылинки он сдувал с плеч, волос и лица матери и ловил их в воздухе.
– Придешь? – повторил он и подумал: "А ведь ей надо заниматься. У нее времени мало. Только вечерами она свободна, да и то не всегда. Зачем же я отрываю эти последние часы?"
Но как же прожить без нее вечер? Не слышать ее голоса, не видеть ее золотистых волос, не ловить ласковый взгляд ее зеленых глаз, не радоваться ее улыбке? Часы, проведенные без Сани, кажутся такими длинными и безотрадными…
– Знаешь что, Саня, ты приходи с книгами. Мы уйдем в лес и вместе будем читать! – горячо предложил Федя, обрадованный этой мыслью.
Они не раз занимались вместе. Но Федя не знал, что эти занятия проходили почти впустую. Саня ничего не запоминала из прочитанного. У нее была зрительная память, и на слух она все воспринимала хуже. Федя читал ей учебник геодезии, а она думала о том, какой у него мягкий и проникновенный голос, какой он хороший товарищ – заботливый и чуткий…
Конечно, нужно было заниматься одной, но не встречаться с Федей хотя бы один день было свыше ее сил.
Она пообещала прийти в Семь Братьев и, нагоняя подруг, долго оглядывалась и махала Феде рукой.
Глава семнадцатая
Ежедневно Федя бродил за селом по полям и лесам. Эти одинокие походы доставляли ему большую радость. Часами он рассуждал о людях, о себе, о жизни, мечтал о свет-траве и просто любовался природой.
Каждый раз Федя намечал себе новый участок. Он твердо знал, что надо следовать совету Татьяны Филипповны и изучать весь растительный мир Семи Братьев. Это был самый верный путь к цели. Но невольно его тянуло к косогорам и взгоркам. В легенде говорилось, что именно на такой местности ссыльный доктор рассевал свет-траву. Это подтверждал и Савелий Пряхин.
Федя собирал только те растения, которых еще не было в его гербарии. Он не ожидал, что их наберется так много. Правда, и тут он не мог освободиться от влияния легенды: его привлекала в первую очередь трава с белыми и розовыми цветками.
Только теперь Федя понял, как обширна и трудна была задача, за которую он взялся. Но это еще больше вдохновляло его.
Федя вышел на высокое, открытое место. По лугу рассыпалось стадо овец. Тут же были разложены три дымокура. У одного дымокура сидел пастух Егорыч. Федя подошел, поздоровался, сел рядом.
– Что, Егорыч, мошка настроение портит? – спросил Федя.
– Куда тут – не продохнуть! И всех сортов, язви их! И мошка, и оводы, и слепни! Вон, смотри, как овцы-то боятся… – Егорыч указал рукой на стадо.
По лугу то там, то здесь носились овцы. Они крутили головами, с разбегу бросались в непроходимую чащу.
– Дела, видно, до скота никому нет! – ворчливо сказал Егорыч. – Неужто ничего придумать нельзя против гнуса?
– Сами пастухи должны об этом подумать, – сказал Федя.
– Пастухи-то нынче все старые. Молодые науками занимаются, а у старого человека, Федор, грамоты для этого мало. Верно, теперь и с нами, брат, считаются. Вот расскажу тебе историю. Дён десять назад приходит к нам парторг и говорит: "Есть такие у начальства настроения – ликвидировать колхозных овец. Падеж большой". Ученые, мол, говорят, что места в Семи Братьях болотистые и для овец неподходящие. Как, мол, ты думаешь?
– А падеж в самом деле большой? – спросил Федя, недоверчиво поглядывая на округлые бока овец.
– В самом деле! – кивнул Егорыч и полез руками в костер. Он зацепил светящийся уголек, перебрасывая его с ладони на ладонь, положил на кусок бересты, прикурил скрученную из газеты папироску.
Федя знал, как разговорчив Егорыч, и предусмотрительно сел на траву у костра.
– Ну и вот, – с явным удовольствием продолжал Егорыч, видимо соскучившись за день, проведенный в одиночестве. – Советуется, значит, со мной парторг. А падеж действительно весной был большой. За один месяц тридцать голов потеряли… Да и теперь случается. Болезнь, вишь, такая – от болотистых мест.
А я говорю парторгу: "Нельзя овец трогать. Надо больных ликвидировать, здоровых обработать, дать им питание лучше, помещение построить с водопроводом, пастбище найти на сухом, высоком месте. Можно, говорю, в Семи Братьях овец держать".
Парторг отвечает: "Ладно, передай бригадиру – пусть завтра народ соберет свой в семь утра, потолкуем".
Ладно… Собрались… Судили-рядили и в один голос говорим: "Можно овец держать. Деды и прадеды наши на этих самых землях жили и овец держали".
Вот нам и выделили два пастбища на высоких местах – одно вот здесь, другое на Змеиной горе. И водопровод провели в помещение-то. А с осени начнут новое строить. Вот, брат, дела какие.
Егорыч помолчал, взглянул на пучок травы в руках Феди и снисходительно улыбнулся.
– Ты бы, Федор, за цветами-то на гору вон взошел. Там теперь распустились марьины коренья, лилии, царские кудри… А ты пустырник, душицу да трилистник несешь. – Егорыч прищурился и не выдержал – засмеялся весело, от всей души.
– Я, Егорыч, это нарвал не на букет. Для коллекции. Свет-траву ищу, вот и собираю все подряд. Вам не приходилось слышать о свет-траве? – спросил Федя.
– Как не слышать! Слыхал. Я мальчишкой был, когда ее кинулись искать. Люди из города приезжали. Думали на этом капиталы скопить. Ан нет, брат, что с возу упало, то пропало!
– А как вы думаете, Егорыч, существует свет-трава, не сказка это? – увлеченно спросил Федя.
– Какая сказка! Ты в уме, Федор? – с обидой в голосе сказал Егорыч. – Давно ли померли те люди, которые травой лечились. На моей памяти… Потеряли свет-траву – и баста… Трудно найти, а потерять, что говорить, – раз и нету. А только придет срок и свет-траве. Найдут ее!
– Думаете, найдут?
– Зря ничего не пропадает. Уж это так. У нас не старый режим.
Когда Федя сообщил Егорычу, что он ищет свет-траву по поручению ботанического кружка и что об этом лечебном растении знают студенты и преподаватели, старик даже присвистнул.
– Ты, Федор, попробуй по ложбинам пошарить. Вишь, сказывают, что доктор свет-траву по взлобкам рассевал. Да одно дело рассевать, а другое дело – ветер! Семя-то могло как раз по ложбинам разметать.
"А ведь дельно советует старик", – подумал Федя и попрощался с ним.
Федя спустился к озеру. В густом кустарнике он заметил пушистую низкорослую травку, усеянную крошечными розовыми цветами. Он опустился на колени, вырыл травку с корнем, потом увидел какое-то странное маленькое растение, напоминающее ландыш, на крепкой ножке, с розовыми шишечками по бокам.
Он долго бы еще ползал на коленях в кустах, но до слуха его донесся разговор. Кто-то бродил поблизости. Федя прислушался. Вскоре на поляну из леса высыпали девочки и мальчики, и Федя увидел, что это пионеры из лагеря.
– Туча-то чернущая какая! – сказал кто-то из пионеров.
Федя поднял голову. От горизонта поднималась черная туча. Она закрыла часть неба, раздвоилась на гигантские зловещие щупальца. С двух сторон они подбирались к солнцу, точно хотели схватить его.
Федя вскочил, отряхнул брюки. "Пресс на крыше!" – подумал он и помчался по тропинке.
Но прибежал он поздно. Почти час ливень терзал пожелтевшие от солнца листы бумаги. Потоки воды ожесточенно хлестали по прессу, подтекали снизу, превращали бумагу в жалкую киселеобразную массу, гнали ее по крыше в трубу и сбрасывали вниз в большую, уже до краев наполненную водой кадку.
Федя принес домой остатки гербария и, чтобы не расстраиваться, не раскрывая, бросил пресс в угол, а сам, тяжело дыша, мокрый до нитки, опустился на стул.
Стукнула входная дверь. В кухне послышался топот ног. Вошел Степан Петрович, снимая старый брезентовый дождевик.
– Эх, хорош дождичек! Вовремя, – говорил он, стаскивая промокшие сапоги.
– Дедушка! Все труды впустую, – чуть не плача, сказал Федя, указывая на брошенный пресс.
Старик с сожалением посмотрел на внука. Знал он, сколько сил, трудов, радостей и тревог стоил этот гербарий.
Но, желая утешить Федю, он сказал бодро:
– Ничего, Федюшка, не сокрушайся. Снова наберешь. Серьезное дело без шипов человеку в руки не дается. Оттого оно и любо.
– Дедушка, да ведь целый месяц труда. Сам знаешь, – с утра до ночи возился… И как это я забыл убрать на террасу. Всегда убирал, а тут забыл. И сразу же ливень. Ну как нарочно! Ты пойми, дедушка, какое это несчастье!
– Все понимаю, Фе́дюшка, – опускаясь на порог и закуривая, отозвался старик. – Только рук-то не опускай. Завтра же спозаранку и ступай в лес снова собирать травы. А пока сними-ка мокрое, простынешь.
Федя выдвинул из-под кровати маленький чемодан в парусиновом чехле, достал черные трусы и зеленую майку с рукавами. Надел их. Тепло приятно разлилось по телу. Захотелось спать.
Он залез на печь, закрылся дедушкиным полушубком и, как всегда, от огорчения сейчас же заснул.
Неудача не охладила Федю. С прежней энергией он продолжал сбор гербария и поиски свет-травы.
И вот партию собранных образцов Федя повез к Савелию Пряхину. Низкорослый мохнатый Рыжка, больше напоминающий медвежонка, чем лошадь, мелкой рысцой бежал по изъезженной дороге в Гречишное. Федя стоял на ногах и лихо покручивал концом вожжей, понукая и подбадривая коня. А тот нагибал вправо голову и косил добродушный глаз на свистящие в воздухе вожжи.
Вместе с Федей ехали Игорь и Саня, оба возбужденные предстоящей встречей с Савелием Пряхиным. Саня осторожно держала на коленях большую корзину, наполненную травой и цветами. Вряд ли что-либо могло приключиться с этой корзиной, но всякий раз, когда тележка подскакивала на ухабах, Саня поднимала и держала ее на весу.
Они ехали по темному сказочному бору с соснами в два обхвата, с мягким моховым покровом земли. Казалось, если пройти между стволами, то ноги утонут во мху по щиколотку.
За бором раскинулось поле. Узкая дорога разрезала надвое хлеба, густые, высокие, но еще не созревшие. А еще дальше расстилалась долина, горячая и песчаная, как пустыня, а где-то там, у горизонта, громоздились горы. Они казались голубыми, и на однообразных острых вершинах их блестел снег.
Саня пела, как обычно, негромко, без слов. У нее был приятный, не очень сильный, низкий голос. Федя знал, что Саня поет только тогда, когда на сердце у нее безмятежное счастье, и радовался ее пению.
Игорь молча любовался в бинокль на голубые горы.
В середине дня они подъехали к дому Савелия Пряхина, такому же старому и непокорному годам, как хозяин.
Федя, теперь уже как свой человек, соскочил с тележки, со двора открыл тяжелый засов и распахнул ворота. Конь послушно вошел во двор, и пока Федя закрывал ворота, а Игорь и Саня разминали затекшие ноги, он, вытягивая шею, щипал сочную траву, густо росшую около сваленных бревен.
Савелий Пряхин, как и год назад, сидел под навесом с кадкой на коленях. Он повернул лицо к воротам, так что седая волнистая борода прикрыла кадку, и прислушивался, стараясь понять, кто появился в его дворе.
– Дедушка Савелий! Здравствуйте! – закричал Федя, распрягая Рыжку.
– Федя, сынок! – обрадовался Савелий, поставил кадку на землю и повернулся к нему.
– Я сейчас распрягу! – крикнул Федя, поспешно сматывая вожжи и складывая упряжь в тележку. Он достал из-под сиденья охапку свежего сена и бросил Рыжке под ноги.
Саня, Игорь и Федя подошли к Савелию.
– Я с товарищами, дедушка! Это вот Игорь Пересветов, студент из Москвы. Это Александра Кузнецова, тоже студентка-заочница и работница слюдяного рудника. И все мы здесь в поисках свет-травы.
Савелий ухмыльнулся, приосанился, разгладил бороду.
– Мы приехали к вам, дедушка, с превеликой просьбой, – продолжал Федя. – Собрали мы образцы разных трав и привезли вам. Помогите, пожалуйста, нам разобраться, нет ли среди них свет-травы. – Последние слова он произнес со страхом, опасаясь, что старик, как и в прошлом году, откажет ему одним неумолимым словом: "Стена!" – и махнет рукой так, точно и в самом деле непроницаемая стена заслонила от него весь мир.
Но Савелий еще больше расцвел в улыбке и сказал довольным голосом:
– Вишь, штука какая – в чужой век по ошибке залез, ан и тут, оказывается, у людей к тебе интерес есть. Ну, давайте поглядим, поищем свет-траву!
Федя весело подмигнул Игорю и Сане.
Саня поставила корзину к ногам Савелия.
Федя подавал старику травы, описывая их внешний вид, и тот осторожно водил сизыми, загрубелыми пальцами по нежным листьям и венчикам цветов.
– Это брусничник! Медуница! Лебеда! А это… – Старик нерешительно задержал пальцы на листьях.