Перед ним, сжимая его руку небольшой цепкой рукой, стоял первый муж его жены Тани - Андрей Христофорович Ногтев, - он узнал гостя по старой, завалявшейся у нее в вещах фотографии. И, скользнув взглядом по столу, на котором поблескивали чашки и вазочка с печеньем, Федор Григорьевич вопросительно посмотрел на жену.
Она улыбалась с затаенным любопытством, забавляясь самой этой встречей и рукопожатием двух ее мужей: первого и нынешнего, последнего. Ее личико комнатной затворницы, которое Орлов привык видеть бледненьким, бескровным, слегка даже разрумянилось - и долгая болезнь не лишила ее счастливого, поражавшего Федора Григорьевича умения чувствовать смешное там, где он видел одно трудное или докучное. Впрочем, ответа на свой немой вопрос он не получил, в блестящих, живых глазах жены он прочитал только: "Я довольна, мне интересно".
- Андрей Христофорович теперь наш сосед, - сказала она своим тихим, чистым голосом. - Уже год скоро, представь себе, как он переехал, а мы ничего не знали,
- Да, получил у вас тут квартиру, в доме тридцать три, - подтвердил Ногтев, - однокомнатную... А мне теперь зачем больше? Мне хоро́м не требуется.
И было неясно, действительно ли он не претендует на большее или, наоборот, иронизирует над положением, в которое попал.
Они все еще стояли друг против друга. Ногтев быстро, пристально, сверху вниз, оглядел Федора Григорьевича, его застиранную парусиновую куртку, его почерневшие от загара, смазки и грязи руки с окостеневшими ногтями, штаны в масляных пятнах, серые от пыли разношенные ботинки. Казалось, Ногтев оценивал своего преемника, и, когда вновь поднял глаза, можно было подумать, что тот, скорее, даже ему понравился.
- Вот мы и познакомились. - Он несколько смягчился. - А я представлял вас другим, да, другим - помоложе...
- Оно бы и неплохо, - сказал миролюбиво Федор Григорьевич.
- Неплохо! Ишь вы чего захотели... Еще бы плохо? Да только реки вспять не текут - это уж могу вас заверить, не текут, - как бы порадовался Ногтев.
- Чего ж мы стоим. Садитесь, пожалуйста, - повторил Федор Григорьевич.
Он, в свою очередь, приглядывался к гостю; на Андрее Христофоровиче был темно-синий, хороший, но уже не новый пиджак, просторно висевший на худых плечах, и белая свежая рубашка с накрахмаленным воротничком, повязанная черным и тоже поношенным, залоснившимся от утюга галстуком. В общем, от всего его облика, от этого тщательно вычищенного, выглаженного костюма в сочетании с оголенным, бледно блестевшим черепом веяло чем-то монашеским, жесткой, стариковской опрятностью - он не внушал к себе симпатии, но на него нельзя было не обратить внимания. И Федор Григорьевич, не отдавая себе отчета, встревожился, точно с приходом Ногтева в его жизни появилось новое, важное обстоятельство, и еще неизвестно - на добро или на беду?.. Нет, они не были безразличны друг другу - он и этот гость его жены, связанные особыми, давно уже, в сущности, завязавшимися отношениями. И, присматриваясь и слушая, Орлов припоминал сейчас все то, что в разное время он узнал от Тани об Андрее Христофоровиче.
Ей только исполнилось восемнадцать лет, когда она, после недолгого знакомства, как-то очень уж быстро вышла за него. Случилось это в войну, и познакомились они в эвакуации, в далеком сибирском городе, где он занимал какую-то большую должность, а она - беженка из столицы - служила машинисткой. Прожили они вместе немного, года два, и разошлись, - почему, Федор Григорьевич так и не уразумел - Таня не любила предаваться вслух воспоминаниям. Потом к ней доходили, по ее словам, лишь случайные сведения о ее первом муже; он женился во второй раз, его перевели в Москву, и он дослужился здесь до заместителя министра - словом, это была важная птица. И что, собственно, какая необходимость привела его сегодня сюда, спустя без малого двадцать лет, Федор Григорьевич решительно не мог взять в толк.
Ногтев сел на прежнее место и похлопал по краю стола сухими, белыми пальцами - он тоже, должно быть, испытывал некоторую несвободу, неловкость.
- Вот так, значит, - проговорил он. - Вы прямо с работы, я вижу... Поездили сегодня по Москве.
- Поездил, верно, - согласился Федор Григорьевич; у него болели утомленные глаза, и он смотрел в сторону, отводя их от света.
- Ну что же, городской транспорт - дело большое, - опять-таки с неясным выражением, не совсем всерьез, но и не в шутку сказал Ногтев. - Но вот, вы уже не примите на свой счет, публика у вас аховая - таксисты! Я, признаюсь, с неохотой, когда нужда бывает, беру такси. Вольница - последние единоличники.
- Разные люди попадаются, - уклончиво ответил Федор Григорьевич.
Он направился к буфету - старомодному, громоздкому сооружению, открыл дверку и стал выкладывать из сумки покупки: хлеб, пачку сахара, бутылку подсолнечного масла.
- А мы тут с Таней чаи распивали, - продолжал Ногтев, - это тоже еще водится у нас: один, как говорится, вкалывает за двоих, а другой чаи распивает. И хорошо, если только чаи...
Он засмеялся, растянув свой тонкий рот.
- Милости просим, на здоровье! - не очень впопад ответил Федор Григорьевич; фамильярное "Таня", говорившее о некоей, пусть и миновавшей близости, неприятно поразило его.
Таня подняла на мужа блестящие глаза.
- Иди, Федя, иди, умойся, - сказала она весело и небрежно, как отправляют мыть руки детей, прежде чем усадить их за стол. - Сейчас я разогрею тебе поесть. И Андрей Христофорович составит тебе компанию.
- Спасибо, Таня, нет, не могу, - запротестовал Ногтев. - Сыт совершенно, поздно обедал... Я ведь теперь сам хозяйствую - времени хватает...
- Сиди, сиди, я все сделаю, - сказал жене Федор Григорьевич.
И он тяжело зашагал в соседнюю комнату. Там была их спальня, стояла деревянная кровать Тани, застеленная выцветшим атласным покрывалом, перешедшим к ней, кажется, от бабушки, и относительно новый, купленный год назад диван Федора Григорьевича; большой "славянский" шкаф, так же, как и буфет, и кровать, переселившийся сюда со старой Таниной квартиры, закрывал своим прямоугольным телом чуть ли не всю стену напротив (сын Тани, Виктор, спал на тахте в первой комнате, там же он и занимался за маленьким столиком, сколоченным для него отчимом). Федор Григорьевич стащил ботинки и, сунув ноги в домашние туфли, посидел несколько минут на диване, отдыхая. Из-за притворенной двери к нему внятно доходил громкий, резкий голос Андрея Христофоровича.
- Ты вот что, Таня, ты меня лучше на обед позови, когда окрепнешь, конечно! Я твои борщи помню - знаменитые твои.
Она весело, судя по голосу, отозвалась:
- Ох, и тяжело они мне доставались! Я же ничего тогда не умела. Да и не из чего было особенно готовить.
- Верно, время было строгое, строгое, - повторил как бы даже с удовлетворением Андрей Христофорович, - мы всем кворумом к нам заявлялись - не забыла? Фролов - мой первый зам, Москаленко, Бурыкин, кадровик. Помнишь Бурыкина, Прова Савельевича? Умаемся все, с ног падаем - и поесть по-человечески некогда было... Ввалимся к тебе, бывало, голодные, очумелые с какого-нибудь полуночного бдения. А ты нам на всех миску борща горячего - не забыла, нет? Никогда потом так вкусно не ел.
- Не вспоминай лучше. - И Федор Григорьевич услышал Танин смех - совершенно особенный, по его мнению, разом взрывавшийся и такой звонкий, точно сыпались стеклянные горошины. - Я твоего Бурыкина видеть не могла. Сядет в уголке и молчит, молчит - слушает, слушает... И вдруг: "Мясо на рынке брали? Почем брали?"
- Бдительность проявлял, - с усмешкой сказал Андрей Христофорович. - Должность обязывала. Нет, про Бурыкина не говори. Пров Савельевич, когда мое персональное разбиралось... Да ты не можешь не помнить, вопрос стоял "или - или": или я, или Николаевский, второй секретарь, - тот же Бурыкин меня поддержал, принципиально выступил. Я его, между прочим, видел недавно, заходил он ко мне.
- Проявляет бдительность по-прежнему, - смеясь, сказала Таня.
- Нет, он на заслуженном отдыхе, на пенсии, отставной козы барабанщик, как все мы, грешные, - в тон ей, саркастически, проговорил Ногтев. - Скучает все ж таки по живому делу. И рано еще ему в запас, рано - годен к действительной.
Таня живо спросила:
- О Фролове ты ничего не знаешь? Он с женой разошелся, мне говорили, с Леночкой... Еленой Дмитриевной. Правда, разошелся?
И Андрей Христофорович помедлил почему-то - было слышно только легкое постукивание пальцами по столу, затем он вдруг выкрикнул:
- Все точно! Зачудил Егорыч на старости лет.
- А я порадовалась за Фролова, - сказала Таня. - Его милейшая Леночка еще тогда на него заявление в партком писала: разрушает семью, всякое такое...
- Вот-вот! - прокричал Андрей Христофорович. - Ты у нас в этих вопросах шибко передовая была.
- Мне ваш Москаленко нравился, - сказала Таня, - так, самую чуточку.
- Энергичный был работник, но... как Бурыкин говорил, другого профиля. - В тоне Андрея Христофоровича опять послышалась усмешка. - Ведь не усидел у нас, попросился на фронт. Не знаю, что после с ним стало. Что же, каждому свое... А я примечал, что он тебе нравился.
- Он мне верно очень нравился. - Таня и не заметила, что она противоречит себе. - Я и не скрывала.
- Я все примечал, - сказал Ногтев.
- Ты думаешь, что все, ты уверен? - И она опять молодо и звонко рассмеялась.
Федор Григорьевич поднялся и подошел к шкафу, но, открыв его, позабыл, зачем ему это понадобилось. Так он и стоял какое-то время перед распахнутым шкафом, свесив голову, вдыхая теплый, слабый запах духов, исходивший от платьев Тани, от ее стареньких, давно не надевавшихся нарядов. Жалость к жене охватила его, - Таня вся сейчас была в своем прошлом, вернувшемся вместе с ее поздним гостем... И как хорошо, счастливо, по всей видимости, чувствовала она себя сейчас!.. Честно говоря, Федор Григорьевич побаивался его - этого ее несравненно более интересного, более обеспеченного и, уж конечно, более интеллигентного прошлого. Все же в какие-то минуты он готов был вместе с Таней горевать об ее утратах. В сущности, за все четыре с половиной года, прошедшие с их неожиданной женитьбы, Орлов не смог отделаться от чувства некоей вины перед этой женщиной, доставшейся ему не по его достоинствам - в последнем он не сомневался. И он все еще недоумевал, как случилось, что женщина - нежная, добрая, такая обходительная и начитанная, излучавшая неуловимую прелесть, которой он не мог подыскать определения, - стала его женой.
Второй муж Тани, от которого у нее остался сын Виктор, был художником - человеком особо интеллигентного, редкого умения. Но ей не везло - она и с ним прожила в общей сложности немного - на войне его тяжело искалечило, и, вернувшись полуживым и промучившись в госпиталях и санаториях еще несколько лет, он умер. Это был действительно необыкновенный человек: его картины, повергавшие Федора Григорьевича в изумление, - зимняя дорога в заснеженном лесу, белый город на берегу моря, стога сена под луной - и сейчас служили украшением их квартиры. ("Все как в натуре, как в жизни", - удивлялся он, глядя на них.) И хотя картины постоянно напоминали его жене о лучших, миновавших годах, у Федора Григорьевича и мысли не возникало убрать их. Он и сегодня не обиделся на Таню за ее невнимание - оно, если судить по справедливости, было естественным. А в его жалости к жене, так оживившейся от одних своих воспоминаний, была и невольная укоризна себе самому. Что бы он ни делал для нее, он оставался как бы неоплатным должником, не способным сделать ее сегодняшнюю жизнь похожей на ее прошлое.
Из-за двери опять дошел до него режущий ухо голос Андрея Христофоровича.
- Поразительная вещь - ведь не легко было, и не раздевались по суткам. Все холодело внутри, когда из Москвы звонили, - идешь к аппарату, а ноги мягкие... И одна мысль в голове: не дай бог, если это он звонит! Но вспомнить отрадно - каждый был как солдат: приказано - исполнено. И никакой этой самой..
Таня подождала конца фразы, но Андрей Христофорович замолчал, и она сказала:
- Трудное время было.
- Конечно, тяжелое, кто же спорит - война, - сказал он, - но краснеть нам не приходится. И словно живое все стоит, словно живое. Из окна моего кабинета видна была вывеска - как раз напротив моего стола: "Часовая мастерская". Так я, поверишь ли, - я во сне ее теперь вижу. Еще часы там были нарисованы наручные... Вот так! Мы с Бурыкиным целый вечер у меня просидели, старое ворошили, в жилетку друг другу плакались...
Орлов стряхнул с себя минутное оцепенение. Не понравилась ему эта речь, но он тут же подумал, что это в нем пробудилось ревнивое чувство к человеку, которого следовало бы, наоборот, благодарить: пришел вот, развлек Таню, повеселил ее. Да к тому же, возможно, ее первый муж - большой начальник - и вправе был сказать: "Не зря я прожил", хотя лучше, конечно, когда так о тебе говорят другие.
Федор Григорьевич завернул в полотенце чистое белье: майку, трусы - и вновь вошел в столовую - по дороге в ванную. Таня, завидев его, спохватилась:
- Сейчас, Феденька, сейчас дам тебе поесть! Но ты еще не умылся.
- Занимай гостя, - сказал мягко Федор Григорьевич. - Ну как ты сегодня? Хорошо?
- Сегодня я - хорошо, - сказала она. - Андрей Христофорович говорит, что я почти не изменилась. Говорил ты это, Андрей?
Ногтев склонил голову набок и быстро, внимательно посмотрел на Таню, точно проверяя свое впечатление.
- Могу и под присягой... - сказал он. - Такая же, да, такая же, как была.
- Ну что ты! - слабо воскликнула довольная Таня. - Я старухой стала, совсем старухой.
И Федор Григорьевич невольно задержал на ней взгляд... Таня, порозовевшая, смеющаяся, выглядела сейчас в своей белой, свободной, какой-то девичьей кофточке необыкновенно, по-юному красивой; ее черные, с синим блеском, короткие волосы - их обрезали по совету врача, когда она слегла, - неровно, космочками, падали на голубоватые виски, беленькое ухо едва просвечивало в этой сине-черной путанице. И как будто не было у нее последнего года с болезнью, с бессонными ночами, с вызовами неотложки, - так она преобразилась!.. Федор Григорьевич с признательностью посмотрел на ее гостя, Андрея Христофоровича: кем бы тот ни был и что бы ни говорил, он оказался сегодня добрым кудесником.
Орлов долго мылся в ванной, соскребывая масло с рук, усердно тер шею, постоял под душем, но проделывал все механически - он тоже вспоминал. И, как всегда, в истории его встреч с Таней чудилась ему скрытая предопределенность - казалось, что неведомый благодетель заботился об этих встречах и устраивал их. Но, само собой разумеется, он и Таня могли вообще не встретиться, а встретившись однажды, потерять затем навсегда друг друга из вида - и Федор Григорьевич пугался при одной мысли об этом.
В его памяти опять возник вечер их знакомства: лес в светлой, майской листве, ранние, зеленоватые сумерки - солнце только-только зашло - и множество по-весеннему гомонивших птиц, а в общем, ничего необычайного: лес как лес и вечер как вечер. Но все там было окрашено теперь в цвета его, Орлова, нынешнего отношения к своей далекой молодости. И тот давний вечер, и тот старый лес: береза, осина, орешник - запущенный, заросший мхом, светившийся по ночам зелеными огоньками гнилушек, превратился с годами в его душе в нечто единственное по своей красоте. Мальчишкой он отправлялся в тот лес затемно по грибы - а место славилось своими лисичками, маслятами, подберезовиками; позднее охотился там в зимнюю пору, стрелял волков; здесь же, в этом лесу, начинавшемся невдалеке от его родного села, оно и состоялось - их необыкновенное знакомство. И точнее было бы сказать: Федор Григорьевич не просто вспоминал сейчас, а заново переживал самое большое чудо своей жизни.
Он - Орлов, тракторист МТС, - шагал в тот вечер со станции домой, чтобы проведать стариков и хорошенько выспаться. И, должно быть, он здорово утомился, в чем не было ничего удивительного - заканчивалась посевная, уморился так, что и спать уже не хотелось, а мысли сделались сладко-пустыми, случайными, все о каких-то мелочах, точно хмель ударил в голову. Невесть с чего Орлов даже стал посвистывать, перекликаться с пичужками, подражая их голосам, - это у него ловко получалось... Но вдруг умолк - впереди, под тремя березами, росшими кустом из одного корня, он увидел нечто в круглой коричневой шляпке - словно бы небывалой величины гриб подберезовик. Орлов пошел медленнее, потом убыстрил шаг, но и когда приблизился, не сразу уверовал, что видит существо из плоти и крови, хотя существо и было одето в белое платьице, в спортивные тапочки с голубой каемкой, а на голове у него сидела желто-коричневая панамка. И оно, как живое, улыбалось из зеленого полумрака.
- Простите, но я... - заговорило оно человеческим голосом, - я все, наверно, перепутала. И всегда со мной так...
Федор Григорьевич не помнил уже, что он тогда ответил, но в его памяти сохранилось охватившее его изумление - ему стало очень интересно, точно он смотрел в кино картину не из обычной жизни, а из придуманной.
- Не знаю, что и делать!.. - пожаловался ему диковинный подберезовик, обернувшийся девчушкой. - Мне сказали, чтобы я шла все прямо, никуда не сворачивала, и будет речка и мостик. Но я иду, иду, а их все нет: ни речки, ни мостика. Словно пропали куда-то.
Орлова разобрал неудержимый смех: девчушка шла, как видно, в Пухово, фабричный поселок по соседству с его селом, и, чтобы добраться туда, надо было действительно перейти через Пуховку - так называлась речка. Пропасть они - речка и мостик - никак не могли, и самая мысль об этом показалась ему уморительной.
Девчушка тоже засмеялась, и смех у нее опять же был особенный, не похожий ни на какой другой, - точно просы́пались разом и зазвенели, запрыгали стеклянные горошины. Так они и веселились, глядя друг на друга: он принимался время от времени беспричинно хохотать, а она легонько позванивала своим смехом, вторя ему. Она была совсем молоденькой, немного жалкой, с худыми ребячьими руками, открытыми до пряменьких плеч, с длинными, измазанными в травяной зелени ногами, с цепочкой разноцветных стекляшек на слабой шейке и с черной тощей косой, переброшенной со спины на грудь... Орлов вывел ее из леса к речке, откуда были уж видны фабричные огни Пухова; она заспешила, помахала рукой, побежала. А очутившись на противоположном берегу, опять вдруг, как "по щучьему велению, по своему хотению", обернулась подберезовиком, тоненьким, легким, с круглой шляпкой на белой ножке - он несся сам по себе в засиневшем воздухе, чуть повыше дороги. И Орлов, хохоча и восхищаясь, следил за летающим грибом, пока тот не исчез, не растворился в сумерках... В голове Орлова воскресло - из детства, из самых первых книжек, научивших его грамоте:
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том,
И днем и ночью кот ученый
Все ходит по цепи кругом.