А столик сзади, недавно покинутый незадачливыми гуляками, занимали уже другие посетители, решительно на них не похожие: девушка лет восемнадцати - девятнадцати и трое юношей такого же приблизительно возраста.
- ...Подумать только, где мы его встречаем! Но это жутко хорошо, что мы тебя нашли, - говорила контральтовым голосом девушка одному из парней. - Но где ты пропадал все время?
Девушка была очень хороша - это Николай Георгиевич отметил, несмотря на свое жестокое раздражение. Точно по неведению, по ошибке очутилась она здесь, в этом жарком, дымном зале, - здоровая, рослая, орехово-загорелая, светлоглазая, светловолосая, наивно повязавшаяся белой ленточкой, в нарядном платье из голубоватой материи сплошь в белых цветочках, вышитых гладью.
- Да нигде... уезжал, потом приехал, - ответил парень, к которому она обращалась, - худой, с длинным, губастым лицом, в черном свитере.
- Сколько мы не виделись? Года полтора... Нет, два! - воскликнула девушка. - Как здорово, что мы встретились, и как раз сегодня, когда мы... Но где ты пропадал? Ты все нам расскажешь.
- Нечего рассказывать, - ответил парень; у него был не то испуганный, не то виноватый вид.
- Занимайте места согласно купленным билетам, - поторопил их другой юноша. - Все объяснения после первого бокала.
Он был под стать девушке - румяный, кудрявый, с плутовато-живым взглядом, - этакий добрый молодец, вполне, впрочем, по-современному облаченный в замшевую коричневую куртку, в серые фланелевые брюки. Третий юнец, черноволосый, в простеньких проволочных очках, в чистенькой рубашке с отложным воротничком, уже сидел, чопорно поглядывая по сторонам.
- Что мы будем пить? - спросил кудрявый, когда все уселись. - Твоя заявка, Даша!
- Манго, - сказала протяжно девушка. - Хочу сок манго.
Парень помотал своей кудрявой головой.
- Учти: истина в вине. И я даже знаю, в каком вине - в "твиши".
- Всегда найдется что-нибудь, что женщина предпочтет истине, - без улыбки проговорил юнец в очках.
- Это кто сказал? Это твое?.. - обрадовалась девушка.
- В данную минуту мое, - нимало не смутился он, - тем более что ты все равно не сможешь уличить меня в плагиате.
Она рассмеялась, откинув голову так, что открылась вся ее гладкая, без единой складочки нежная шея, плавно переходившая в округлость подбородка; блеснули чуть щербатенькие зубы.
"Откуда такое чудо? - подивился Николай Георгиевич. - И зачем она здесь? Боже мой, почему она здесь?" - с тем же пьяным преувеличением вопрошал он.
Почувствовав на себе его взгляд, девушка повела на Уланова серыми добрыми глазами; сама она, видимо, испытывала только благожелательное любопытство ко всему, что здесь ее окружало.
Подошла официантка. Уланов стал расплачиваться, но у официантки не нашлось сдачи, и она опять ушла разменять крупную бумажку.
Дожидаясь, Уланов присел к столику так, чтобы лучше видеть молодую компанию. Там разговор перекинулся уже на другую тему: юнец в очках наставительно говорил:
- ...рассчитывать советую на самих себя. Все прочее - художественная литература. Только на себя.
Кудрявый молодой человек не отводил взгляда от их подруги, ожидая, что ответит она. Но девушка, улыбаясь, молчала, и тогда он сказал, как бы и не всерьез:
- В доисторические времена существовали понятия - дружба, друзья.
- Друзей нет, есть только заинтересованные люди, - сказал паренек в очках; у него было узенькое личико, тонкий нос в веснушках и резкий, отчетливый голос.
- И мы, мы тоже заинтересованные? - спросила со спокойной ласковостью девушка.
- Мы тоже. И мы вместе потому, что заинтересованы друг в друге. Возможно, по-разному, но заинтересованы, - сказал паренек.
- Это уже, конечно, лично твое, - весело сказала девушка, - твое собственное.
Он с полной серьезностью подтвердил:
- Мое собственное на этот раз.
И притронулся двумя пальцами к дужке очков, как бы проверяя, прочно ли они держатся на носу.
Унылый молодой человек с длинным лицом - он выглядел несколько старше своих товарищей - только посматривал на них, не вмешиваясь в разговор.
Продолжения его Николай Георгиевич не услышал: забушевала нечеловеческая музыка, и уже спешила к его столику, мелко шаркая натруженными ногами, Тамара - официантка.
У выхода Уланов обернулся: серый туман висел в зале, и в этой жаркой, никотиновой мути мелькали багровые, желтые, зеленоватые пятна - лица людей; едва белело платье девушки, которую звали Дашей. Лязгал адский оркестрик, и в перегретом, задымленном воздухе словно бы рвались невидимые молнии, и невидимые бесы носились под потолком. Пахло потом, кухней, окурками, пеплом. "Должно быть, так пахнет в аду", - подумал Уланов.
На улице он увидел жену, она выбиралась из машины - маленькая, суматошливая; блестели в свете, лившемся из стеклянных дверей кафе, ее бледные щеки с остатком вазелина, которым она снимала грим.
- Коленька, прости! - крикнула она издали, торопясь подойти. - Нас задержали после спектакля. Я заставила тебя ждать...
Она обеими руками схватилась за его руку и подняла к нему лицо с громадными затененными глазами; ее нарисованные губы казались черными.
- Как хорошо, что ты вышел меня встречать! Дай я тебя поцелую... ничего, пускай смотрят. - Она привстала на цыпочки, потянулась, он невольно слегка отвернулся, и она ткнулась губами в его щеку. - Мы сейчас и поедем... Я ничего не хочу, ни есть, ни пить, если б ты знал, как я устала!
Николай Георгиевич намеревался сесть впереди, рядом с шофером, но жена удержала его за руку.
- Сядем вместе, сзади, - попросила она. - Я хочу с тобой,
В машине она сейчас же прижалась к нему своим мягким и словно бы бескостным телом.
- Аня, ты опять... - сказал он, стараясь говорить спокойно. - Выбрось, умоляю тебя.
- Что, милый? - не поняла жена. - Что выбросить?
- Я заболею от этого запаха, - сказал он. - Твои духи.
- Прости, Коленька! Я все забываю, - искренне огорчилась она. - Я такая дура, я все теперь забываю. Заехала сегодня домой после репетиции - и забыла зачем. Я даже расплакалась: сижу и не могу вспомнить, зачем приехала. Потом вспомнила: надо было взять кое-что из белья.
- Я действительно заболею от этого запаха, - сказал Уланов.
- Это "Мицуки"... Но я выброшу, Коленька, выброшу! Вот хочешь - сию минуту. - Она раскрыла сумку - свой бездонный замшевый мешок, и стала в нем рыться. - Никогда сразу ничего не найдешь, - пожаловалась она. - Вот, хочешь шоколадку...
- Нет, не хочу, - сказал Николай Георгиевич.
Она все продолжала шарить в мешке, и он не выдержал:
- Можно и не сию минуту. Прекрати, пожалуйста. Машина мчалась знакомой дорогой на Переделкино, и в темном зеркальце над лобовым стеклом косо пронеслись огни фонарей Нового Арбатского моста и затем неоновая вывеска гостиницы "Украина". Уланов, весь внутренне напрягшись, готовился к решительному разговору с женой... "Я не хочу и не могу больше жить так, как я живу, - собирался он сказать, когда они окажутся одни у себя на даче. - Я хочу надолго уехать. Ты смогла бы, конечно, присоединиться ко мне, но ты не сможешь: театр, и все прочее. И вообще, я хочу поселиться... я еще не знаю где, но твердо знаю - там, где живут люди, о которых я пишу... или буду писать. И еще - а должен предупредить тебя, Аня, нам придется пересмотреть наш бюджет. На скорое окончание моей книги ты не рассчитывай, я ее вообще не стану кончать - это плохая книга. И договор на сценарий я тоже не заключу... И я вообще не знаю пока, что я буду писать. Во всяком случае, я советую тебе урезать все наши расходы, может быть даже, мы продадим машину..."
Уланов понимал - все это будет жестоким ударом для жены, но сейчас, вдыхая запах ее духов, он способен был и на жестокость. Подумав, он решил, однако, добавить: "Это не разрыв... У меня никого нет, кроме тебя. И мы будем часто приезжать друг к другу. Но помоги мне и отпусти меня".
Все ж таки они прожили вместе длинный ряд лет, и она и теперь, вероятно, любила его...
Вдруг Николай Георгиевич услышал тихое быстренькое всхлипывание - жена, отвалившись от него, заплакала. Он помолчал, силясь овладеть собой.
- Ну что? - выговорил он наконец. - Что с тобой?
- Не знаю, - пролепетала она.
- Кто же знает?
- Я стараюсь удержаться... но не могу, - еле слышно, сквозь всхлипывания, призналась она.
- Но я еще меньше знаю, почему ты плачешь. - Он наклонился к ней и, скосив глаза на затылок шофера, прошептал: - Мы в машине, что с тобой?
- Я раздражаю тебя, - шепотом ответила она.
- Нет, - сказал он. - И не в этом дело.
- Я вижу... и мне, прости, Коленька, мне страшно. - Она все время мелко потягивала носом.
- Почему тебе страшно? - спросил Николай Георгиевич.
- Не знаю... У Зины, у Валентиновой Зины, ты ее видел... у Зины умирает сын. Врачи сказали, что осталась одна неделя... У него лейкемия - это такой ужас!..
Маленькая женщина, скорчившись в углу машины, опять зарылась по локоть в своей глубокой сумке.
- Когда не нужно было, он все время попадался... - воскликнула она жалобно, - ну что это, в самом деле... Ах, вот он! - Достав скомканный платочек, она принялась утирать лицо. - А Полинку бросил муж... Сказал ей: "Я задыхаюсь", - и ушел, взял шляпу, плащ и ушел... Она в отчаянии, можешь себе представить. Прожили вместе двенадцать лет, и он не задыхался, и вдруг: "Я задыхаюсь".
Николай Георгиевич откинулся на сиденье и положил голову на спинку; жена нашарила в темноте его руку и погладила.
- Никогда не знаешь, что с тобой случится завтра... - Она опять стала быстренько, по-детски, всхлипывать.
- Перестань, - каким-то не своим голосом попросил Николай Георгиевич.
И он подумал, что в мире нет ничего сильнее этой детской, жалкой, себялюбивой слабости. Говорить с женой сегодня о своем бегстве из дома было бы, наверное, преступлением...
Но решится ли он заговорить с ней об этом завтра? - спросил он себя. А затем, ведь не только она, его жена, со своими слезами и страхами удерживала его дома - были у него и другие обязанности, помимо семейных: он член двух редколлегий, он ведет семинар в Литературном институте, он председатель комиссии по работе с молодыми писателями. Все это, вероятно, тоже было важно... На столе у него, на даче, лежит папка с сочинениями какого-то юнца, присланная из комиссии; от его отзыва на эти сочинения, вероятно, незрелые, как чаще всего бывает, зависит в какой-то мере судьба их автора... И Уланов тихонько засвистел. Ох, как много еще потребуется от него, всего потребуется: настойчивости, изворотливости, умения отказывать, говорить "нет", чтобы вырваться из этих неисчислимых "должен" - вырваться хотя бы с ободранными боками. Отзыв на сочинения, присланные ему, он, во всяком случае, должен написать.
А самое главное - Николай Георгиевич убрал руку из-под руки жены, - главное заключалось даже не в этих внешних препятствиях, а в том, что ему надо было победить в себе боязнь неуспеха, неудачи, непризнания. Она стала уже привычной и поэтому почти незамечаемой - эта оглядка на то, как примет его книгу некий условный читатель вкупе с редактором и критиком, - постоянная оглядка на их суд. Уланов невольно крякнул, подумав, что ему предстояла еще долгая, жестокая борьба с самим собой. И, даже поборов в себе жажду немедленного признания, он вовсе не мог быть уверен, что напишет то именно и так, как сегодня необходимо и важно людям... Кто рискнул бы твердо такое ему обещать?! Но другого пути к этому самому необходимому не было - ни для него, Уланова, ни для кого другого...
Машина шла уже за городом, и черная стена высокого кустарника тянулась за обочинами шоссе. Шофер (он так и не обернулся ни разу - деликатный человек) увеличил скорость, и прелестная ночная свежесть обдала Уланова из окошка, как бы утешая его.
...Даша Миронова и ее товарищи вышли из кафе, когда оно закрывалось, и швейцар, выпуская засидевшихся посетителей, запирал за ними дверь на ключ. Было недалеко до двенадцати, и на улице Горького заметно поубавилось и пешеходов и машин, но расходиться по домам в эту ночь никому из компании не хотелось.
Утром сегодня у Даши, Виктора Синицына и Артура Корабельникова был последний экзамен на аттестат зрелости; Виктор и Даша получили пятерки, Артур - тройку. И это была их первая, совершенно свободная после всех экзаменационных трудов и волнений ночь - ночь зрелых, узаконенно зрелых людей. Даже Синицын со всей своей рассудительностью не смог воспротивиться тому чувству вольности, что охватило их и куда-то еще влекло.
Остановившись на улице за дверью кафе, Даша глубоко вдохнула прохладный воздух:
- Жутко хорошо! Ой, ребята! - воскликнула она.
Флотилия медленных, налитых светом, как водой, троллейбусов поворачивала в кильватерном строю и плыла обратно, вверх по улице. На противоположной стороне, между Историческим музеем и кремлевской стеной, была в ночной тени видна Спасская башня с озаренным золотившимся циферблатом часов. А надо всем примолкшим городом простиралось подкрашенное электрическим заревом неописуемое небо - с едва различимыми в туманной бездне звездами, с зелеными и красными бортовыми огоньками удалявшегося самолета, со слабеющим гулом, долетавшим из поднебесья.
- Куда мы сейчас? У кого есть идеи? - спросил Корабельников.
- Глеб! Глеб Голованов, - позвала Даша, - почему ты молчишь? Глеб, выскажись, пожалуйста.
Голованов только вяло улыбнулся, - весь вечер он вот так отделывался унылыми улыбками. И Даша чувствовала уже смутную тревогу от присутствия этого их товарища; надо же было, чтобы именно сегодня он вдруг отыскался!
Два года назад Голованова, кое-как дотянувшего до девятого класса, исключили из школы за неуспеваемость - он действительно из рук вон плохо учился, пропускал занятия. И он сразу же после исключения исчез, как провалился сквозь землю, - в школе прошел слух, что он уехал на какую-то стройку.
О нем стали уже забывать, когда в "Комсомольской правде" и еще где-то были напечатаны два-три стихотворения, подписанные - Глеб Голованов. Но потом он опять не подавал признаков жизни. И вот в эту необыкновенную, праздничную ночь, когда его бывшие соученики пировали по случаю окончания школы, он, вечный двоечник Голованов, как бы специально для их удовольствия, столкнулся с ними лицом к лицу.
И Даша и Корабельников вначале возликовали: Глеб сохранился в их памяти хотя и чудаковатым, и не поддававшимся дисциплине, и неудачливым, но так или иначе их товарищем на протяжении ряда лет - его привели в школу, когда они все были еще в четвертом классе... Но не прошло и получаса, как радость от этой встречи с ним улетучилась. Глеб, каким был, таким, видимо, и остался, и дела его нисколько за эти два года не поправились, несмотря на напечатанные стихи.
Все такой же тощий, с выпирающими скулами, в протертом на локтях черном свитере, неразговорчивый и не то усталый - точно он весь день таскал мешки, - не то подавленный, прибитый, он вызывал у своих давних соучеников жалость. И они незаметно, неуловимо стали им тяготиться.
Даша скоро поняла, что Голованов и одинок, и несчастен, и нуждается в поддержке, но ей очень не хотелось в этот вечер ни жалеть, ни утешать кого-либо. И, однако, ей было уже неловко оттого, что у нее все так хорошо и благополучно и она не просто окончила школу, а с медалью, на круглые пятерки.
- Куда бы, братцы, закатиться еще? - молящим голосом спрашивал Корабельников, и его плутоватые глаза азартно горели. - Ко мне - никак... Предки с дачи приехали, как назло! У кого есть хата, братцы?
- Поехали ко мне, - неожиданно предложил Виктор Синицын и кашлянул, чтобы дать себе время подумать над тем, что вырвалось у него. - Я вам покажу одну штуку. У меня и посидим...
- К тебе? - изумился Корабельников. - Ты что, офонарел?
- То есть не домой ко мне - это ясно, а в мою мастерскую, - сказал Виктор. - Тем более что она доживает последние дни. А там есть кое-что любопытное.
Он и сам был озадачен своим скоропалительным предложением: его мастерская, как он выразился, бдительно охранялась им до сих пор от посторонних глаз, - впрочем, таково было и требование управдома, предоставившего в подвале уголок для нее. Да и вообще ночные приключения были не в правилах Виктора - все в его душе восставало против подобной бессмысленной траты времени и сил. Сегодня, однако, он оправдал себя:
"Надо же иногда и развлечься... Однобокость тоже вредна", - рассудил он.
- Поедем, Даша! Мы позвоним твоей маме, чтобы она не волновалась, - продолжал решительно Виктор. - Можно же когда-нибудь выйти из рамок. У меня, правда, не слишком роскошно.
- Мы так и скажем маме, что выходим из рамок, - веселясь, сказала Даша. - Давайте поедем. Ты давно обещал показать свою таинственную... - И она повернулась к Голованову. - Ты тоже поедешь, Глеб? Я не отпущу тебя, и не думай.
Он мешал Даше, но ехать без него было уже невозможно, это окончательно испортило бы настроение.
- Конечно, едем все, - сухо сказал Виктор.
Встреча с Головановым вызвала в нем неудовольствие с первой же минуты - он никогда не симпатизировал этому аутсайдеру их класса, чистосердечно не понимая, как можно, находясь в школе, не учиться. Сам он едва ли не играючи одолевал школьную премудрость, и его интересы простирались уже далеко за ее пределы.
- Хочешь, чтобы я тоже поехал? - Голованов обращался к одной Даше. - А зачем? Ты только не сердись... Я вам и так здорово испортил вечер.
- Не говори глупостей, - горячо сказала Даша, слишком горячо, чтобы это прозвучало искренне. - Мы не виделись сто лет. И ты нам должен еще все рассказать о себе. Мы же ничего не знаем!
- А что рассказывать?
Но тут Глеб вспомнил, что у него нет ключа от входной двери в квартиру - где-то он вчера его потерял, оставил, может быть, по рассеянности в замке, и ему придется теперь звонить и будить соседей - своих воинственных, ополчившихся на него соседей. Лучше уже было скоротать эту ночь на скамейке бульвара...
- Впрочем, могу и поехать, - сказал он. - Почему бы мне не поехать?
- Ну и молодец! - пылко похвалил Корабельников, которого привело в восторг это продолжение их кутежа. - Посидим еще, позвеним посудой! Что ты, в самом деле?! Я забегу в дежурный магазин, тут близко.
И они все четверо по каменной лестнице, сторонясь уборщиц, орудовавших на ступеньках метлами, спустились в туннель уличного перехода.
6
Орлов только в начале первого ночи добрался из таксомоторного парка до дома и застал у себя засидевшегося допоздна гостя - навстречу ему из-за стола поднялся, загородив спиной лампу, худощавый человек с голой головой, поверх которой от уха до уха была переброшена узенькая прядь; свет, падавший сзади, ярко, по контуру, очерчивал шишковатый череп, оставляя в полутьме лицо.
- Ногтев, - резко, скрипуче проговорил гость, называя себя. - Андрей Христофорович. Заочно знаком.
Федору Григорьевичу показалось, что он встречал уже этого человека; тот принужденно улыбался одной нижней половиной узкого лица с безгубым запавшим ртом, будто взятым в скобки двумя глубокими морщинами, идущими от крыльев носа.
- А-а... сидите, пожалуйста, - сказал Орлов и тоже улыбнулся - неуверенно, не сообразив сразу, как ему держаться.