- И правда, где Виктор? - спросил Федор Григорьевич. - Где он пропадает?
Таня переводила глаза с одного мужчины на другого, точно сравнивала их, думая о чем-то своем... Заговорив о сыне, она опять оживилась: оказалось, что Виктор праздновал сегодня с товарищами окончание школы и просил не тревожиться, если придет поздно.
- Пусть попразднует, - сказала она, - там у них и девушки сегодня будут, и вино. Может быть, он влюбится, я бы даже хотела. Пусть покутит.
- А не рано ему еще кутить? - Андрей Христофорович как будто позабыл, что стоит у двери. - Глядите, поплачетесь...
И его охватило невесть с чего странное возбуждение. С непонятным жаром он принялся вдруг доказывать, что воспитание молодежи дело ответственное, что тут недопустимо равнодушие и что нельзя попустительствовать легкомысленным стремлениям. Его слова были совершенно правильны, и удивляла лишь его недобрая горячность. Таня попыталась было заговорить о правах молодости, но он тотчас перебил:
- Помимо прав есть и обязанности. Вот о них, об обязанностях, и надо напоминать почаще. А если напоминания не действуют, надо и более решительно... Я лично этой публике, бездельникам, пьянчужкам, накипи этой крестовый поход объявил. Ее и у нас хватает с избытком - даже в Москве, в столице. Во все колокола надо бить!.. - выкрикнул он.
И, спохватившись и желая как-то оправдать свою воинственность, он рассказал затем, что в одной из квартир ЖЭКа, где он председательствует в домовом комитете, была недавно накрыта - он так и выразился: "накрыта" - целая компания молодых проходимцев - пьяниц и развратных девиц, собиравшихся у какого-то девятнадцатилетнего "подонка" без определенных занятий.
- Я, просматривая домовые книги, наткнулся на него... Это, между прочим, полезное чтение - домовые книги, - вскользь бросил Андрей Христофорович. - Я и о тебе, Таня, из домовой книги узнал, - смотрю и глазам не верю: Жукова Татьяна Павловна... Ну так вот, пригласил я этого типа к себе: маскируется под поэта, нигде не работает, черт его знает, на какие шиши существует. Грязен, между прочим, волосы копной стоят, месяц, наверно, не мылся.
- Он что, один живет, без семьи? - спросила сочувственно Таня.
- Да, вне семьи, - ответил Андрей Христофорович.
Орлов плохо уже слушал, ему хотелось есть, он устал, и самый голос гостя - скрипуче громкий, скрежещущий - оглушал его, мешая вникнуть в смысл слов.
Но вот Андрей Христофорович еще раз, прощаясь, стиснул его руку своей цепкой, сухой рукой.
- Берегите сына! Он у вас способный парень? Превосходно! Тем больше есть оснований быть настороже. Верьте моему опыту! - прокричал он. - Спасибо! Буду звонить.
И, рванувшись к двери, он вышел.
На лестничной площадке этажом ниже стояла закрытая, но освещенная внутри кабина лифта - там кто-то находился. Заглянув в кабину через решетку шахты, Ногтев обнаружил целующихся мужчину и женщину; голые руки обхватывали шею мужчины, коротенькие в чернильных пятнах пальцы поглаживали курчавый затылок. Лиц обоих не было видно: только синий беретик с хвостиком высовывался из-за мужского плеча.
Ногтев стукнул кулаком в наружную дверь шахты, и железный звон загудел по всей лестнице. Мужчина попытался высвободиться из объятий и обернулся; блеснул его скошенный назад глаз.
Андрей Христофорович стукнул снова, покрепче, и стал спускаться. В другое время он непременно сделал бы внушение молодым людям, позабывшим, что кабина лифта не предназначалась для любовных свиданий. Но сейчас, после встречи со своей первой женой, после всего, что припомнилось в этот вечер, он словно бы устрашился себя самого: начав, он зашел бы сегодня слишком далеко, наломал бы дров, как говорится. Все в нем напряглось, все ждало лишь повода, искры, чтобы запылать гневом. И причиной тому было не сожаление о давнем разрыве с женщиной, которую Андрей Христофорович когда-то любил. Его гнев питало нечто другое. "Нервы сдают, - говорил он теперь часто себе, - баба ты, старая баба, тряпка". Но он знал, что дело было не в нервах, а в не покидавшем его чувстве обиды. И сегодня это, подобное голоду, чувство так разбушевалось, что он поостерегся выпустить его наружу.
На улице, выйдя из-под арки ворот, он постоял минуту-другую, глядя на фасады домов напротив; там где-то еще горел в окнах свет - загадочный, вызывающий желание узнать, почему кто-то не спит. Улица тоже лишь на первый взгляд показалась Ногтеву спящей, пустынной... Вдалеке пролетел зеленый светлячок такси и скрылся в переулке; затем донеслась довольно внятно песня:
Один солдат на свете жил,
красивый и отважный...
Ногтев прислушался: "Это во дворе дома пять, - подумал он, - там ночи напролет гуляют". И совсем близко, вероятно из раскрытого окна, раздалось:
Что мне горе,
жизни море
надо вычерпать до дна!..
Улица словно бы дразнила Андрея Христофоровича, дома переглядывались освещенными окнами, перекликались песнями. Проехала голубая "Волга", и из нее, точно ветерком, обдало его музыкой, передававшейся по радио. Он успел запомнить номер - машинально, без всякой надобности: МИ 34-34. "Частник", - подумал он и, сорвавшись с места, быстро, точно за ним гнались, пересек улицу. Но затем замедлил шаг и опять остановился. Он жил недалеко, за ближайшим поворотом, и предпочел бы сейчас добираться к себе как можно дольше - его пугала бессонница.
Андрей Христофорович относился к своей бессоннице как к чему-то одушевленному; порой он мысленно уговаривал ее смилостивиться над ним, иногда пробовал ее обмануть, хитрил с ней, устраиваясь на ночь так, точно он и не собирался спать: приготавливал себе чтение, какую-нибудь закуску, питье. Но ничто не помогало, - он задремывал на час-два, просыпался, и вновь, как вчера, как год назад, возобновлялась его мука. Андрей Христофорович переселялся из постели в кресло, или бродил по своему одинокому обиталищу, или простаивал у окна, пока не рассветало настолько, что его уже можно было увидеть с улицы - бледного, узколицего, в полосатой пижаме. Иной раз ему казалось, что его бессонница прекратилась бы, если б удалось найти ответ на главный вопрос, над которым он бился в эти бесконечные бессонные часы. А вопрос был безжалостно ясен: как могло случиться, что неожиданно для себя он оказался вдруг просто ненужным не только новому большому начальству, поспешившему освободиться от него, но даже и своим сыновьям - младший, служивший в армии, давно уже не переписывался с ним, старший присылал лишь поздравления к праздникам, а ведь причиной этого отчуждения было опять-таки его служебное рвение: слишком мало в свое время он уделял внимания семье. И вот он доживал свой век один... Андрей Христофорович все искал: где он допустил ошибку, в чем согрешил, когда проявил нерадивость, неисполнительность? И эти тщетные поиски ответа на вопрос: когда он был неисполнительным? - превращались в нечто, способное свести с ума.
Ногтев еще немного потоптался перед своим подъездом. Мимо пробежала, стуча каблучками, девушка в босоножках, держа за уголки две подушки с кислородом. Подушки болтались у нее по бокам, надутые, как шары, и не то она их несла, не то они поддерживали и несли ее... Странная мысль промелькнула у Андрея Христофоровича - ему захотелось окликнуть девушку и попросить глотнуть из ее подушки, - может быть, в них действительно была заключена какая-то целительная сила. Но стук каблучков уже затихал в конце квартала.
Из подъезда вышла дворничиха в белом переднике, с жестяным номерком на груди, кивнула ему и сказала - из вежливости, должно быть:
- Поздно гуляете, Андрей Христофорович!
Ногтев, тоже из вежливости, кивнул.
Орлов ужинал, а Таня сидела напротив и молча смотрела, как он ест. Обычно во время этих поздних ужинов она развлекала его, расспрашивая о пассажирах, которых он возил, рассказывала сама. И - что было особенно дорого Федору Григорьевичу - она если и упоминала об их домашних заботах и огорчениях, то бегло, с неохотой, как бы щадя его. Чаще она пересказывала в подробностях содержание книжки, читанной до его прихода, а читала она теперь целыми днями, и все больше старых романистов; впрочем, она любила еще описания путешествий и повести из жизни животных. Она словно бы и не очень замечала вокруг себя то, что могло встревожить или опечалить, оставаясь искренней в этой своей полуслепоте. А Орлов, относившийся к художественной литературе снисходительно, слушая жену, отзывался короткими замечаниями, вроде: "Поженились они - добро!", "Убили его - жалко", "Развелись - бывает". Но время от времени благодарно на нее поглядывал, наслаждаясь этим недолгим, спокойным часом.
Сегодня, проводив гостя, Таня, против обыкновения, отмалчивалась; казалось, ей и было что сказать, она как будто порывалась даже в чем-то признаться, но не решалась. И Федор Григорьевич терпеливо дожидался.
- Устал, да, очень устал? - спросила Таня.
- Да нет, чего же? - ответил он.
- Все-таки вам много приходится ездить, - сказала она.
- Я прихватил сегодня три часа... Поездил, конечно!..
И Федор Григорьевич словно бы спохватился: им вновь завладели мысли о Белозерове, и он опять упрекнул себя за то, что невнимательно обошелся со своим бывшим командиром - даже не спросил его адреса. По здравом размышлении Орлов, еще сидя в машине, твердо решил вернуть Белозерову часы - этот слишком дорогой подарок можно было объяснить лишь тем, что майор хватил сегодня за обедом лишнего. И теперь надо было непременно разузнать, где живет Белозеров; впрочем, это не представляло большой сложности.
Таня помолчала с загадочным выражением, потом, точно разговор не прерывался, спросила:
- Без приключений поездил?
Федор Григорьевич подивился: "Неужели она знает о Белозерове? Откуда?"
- Приключений не бывает, если соблюдать правила движения, - сказал он и уже вознамерился приступить к рассказу о встрече с героем-однополчанином, но Таня опередила его.
- Я тебя умоляю, соблюдай правила, - попросила она.
Он засмеялся.
- Это тебя орудовцы уполномочили? Да ты что? Я же, слава богу...
- Прости, я сама не знаю, что говорю.
И она опять умолкла, непонятно улыбаясь. Орлов подумал, что сегодняшний гость - нежданный, негаданный Андрей Христофорович - всколыхнул в памяти Тани что-то важное и дорогое, - так уж оно водится в жизни: плохое забывается, хорошее помнится долго. Налив себе вторую тарелку супа, Федор Григорьевич проговорил:
- Деловой, должно быть, мужик.
- Кто? - не поняла она.
- Твой первый - толковый, должно быть, работник, энергичный. И сразу схватывает что к чему.
Он покривил душой: сегодняшний гость не вызывал в нем симпатии, но раз уж Тане приятно было его посещение, он заранее ее оправдывал.
- И к слову если: в тылу тоже не сладко людям приходилось, - продолжал он. - Неправильно говорят, что в тылу только отсиживались, всех под одно подводить нельзя. А без тыла, само собой, долго не провоюешь.
Таня недоверчиво взглянула на мужа.
- Тебе он понравился? - спросила она.
- А что же, ничего... - сказал он.
- Нет, правда, понравился?
- Деловой, - повторил Федор Григорьевич, - и насчет молодежи верно заметил. В такси ее возить, молодежь, честно скажу, не нравится мне, особенно по ночам и за город если... Плохо себя ведут, щенки. Ну и часом жалко их бывает. Точно, что щенки, и гулять не умеют, и пить. И еще спрашивается: откуда у эдакого пижона средства на такси?.. О молодежи, прямо скажу, нужен большой разговор, особый... Нашего Виктора это не касается, сама понимаешь, - после паузы добавил он.
Таня все так же загадочно улыбалась. Федор Григорьевич в молчании покончил с супом и принялся накладывать на тарелку кашу.
- Фундамент заложен, сейчас будем возводить стены, - бодро проговорил он свою постоянную, сотни раз слышанную Таней шутку. - А на крышу есть у нас... что у нас на крышу? Чаек.
И Таня поняла: он хотел показать ей, что его настроение ничем не омрачено.
- Я люблю, когда ты ешь, - вырвалось искренне у нее.
Она действительно поймала себя на том, что ей нравилось смотреть, как он ест: неторопливо черпает ложкой из тарелки, подносит ломоть хлеба под полную ложку, чтобы не накапать, неторопливо разламывает хлеб своими большими руками, вытирает тарелку корочкой, а потом отправляет корочку в рот. Он никогда ничего не оставлял на тарелке, но ел спокойно, нежадно и, со стороны глядя, очень аппетитно.
- Любишь смотреть, как ем... Гм! - хмыкнул Федор Григорьевич. - Я не прочь и почаще доставлять тебе это удовольствие. Мы трудностей не боимся.
- Подожди, - сказала она. - Подожди минутку, у нас осталось...
Она пошла к буфету, порылась там в боковом отделении, позвенела посудой и вернулась с графинчиком, в котором плескалась лимонно-зеленоватая жидкость.
- Хочешь водочки? - сказала она. - Эта еще с Нового года стоит у нас.
Вслед за графинчиком она поставила на стол две рюмки - одну для него, другую для себя: положительно, с Таней творилось сегодня что-то из ряда вон выходящее. В последний раз они выпивали вместе почти шесть месяцев назад, встречая Новый год, да и что это была за выпивка, если после нее осталась половина графинчика?! Тане вообще было запрещено пить, ну, а он давно уже порешил для себя, что, женившись, может только в праздник позволить себе стопку-другую.
- Ты что, ты что? - запротестовал он. - Тебе же это яд.
Прикусив губу, Таня налила в обе рюмки и взяла свою; левой рукой она отвела упавшие на лоб космочки волос.
- Я чудесно себя чувствую, - сказала она. - Знаешь, я совсем выздоровела, и если ты вообразил, что я дала обет трезвости... Ну что же, чокнемся!
Он в нерешительности медлил, но ему очень уж хотелось поверить, что она и вправду выздоровела.
- Ах, Федя! - сказала она, - Ты похож на всех мужчин, ты добросовестный формалист, и тебе необходимо, чтобы кто-нибудь удостоверил, что я здорова. Но я никогда так хорошо себя не чувствовала. Бери же рюмку...
Она подумала: "Перед тем, как выпить, он скажет: "Ну, чтоб дома не журылись!" - и с интересом подождала: "Скажет или не скажет?" Федор Григорьевич взял рюмку, заглянул в нее, точно желая убедиться, действительно ли там не отрава, качнул с сомнением головой, и Таня услышала:
- Ну, по одной... Ну, будь здорова... С Новым годом, можно сказать.
Она была несколько разочарована: они чокнулись, выпили, Таня прерывисто вздохнула и закусила кусочком хлеба.
- Ох, как хорошо! - сказала она. - Как давно, подумать только!.. Как давно я не пила.
Федор Григорьевич во все глаза смотрел на жену. Ей очень шла эта белая полотняная кофточка с еще сохранившимися складочками от глажения, с перламутровыми пуговками, с простым воротничком, открывавшим бледную и еще молодую шею; она могла бы сойти за его дочку - его Таня! Но вот руки у нее - узкие кисти с набухшими жилками, тонкие пальцы с чуть утолщенными суставами, - руки уже состарились. И сожаление и восторг смешались в душе Орлова; он налил себе вторую рюмку.
- Ну, чтоб дома не журылись, - сказал он и одним глотком выпил.
Она обрадовалась и засмеялась: все было так, как бывало раньше, когда они вместе что-нибудь праздновали, ничего, к счастью, не изменилось. И ее смех словно бы отразился в нем - он тоже хохотнул.
- Надо тебе на воздух, - сказал он. - В четверг я не работаю, повезу тебя куда-нибудь. Можно бы и завтра, но завтра мне к Михаилу Модестовичу - профилактика. А в четверг поедем...
- В чисто поле, - смеясь, сказала она.
- Или в лес... Можно на Пахру, там лес замечательный, грибной. Я ездил туда, отвозил какого-то писателя, дачи у них там. Красивое место, в плохом не строились бы... - Орлов склонил свою серую от седины голову, глядя куда-то вбок. - Там и речка есть - маленькая, но купаться можно. Ягода есть, земляника...
Таня, веселясь, подумала: "Сейчас он скажет: "Свежий воздух - лучшее лекарство". И действительно, порассуждав еще немного о богатстве подмосковной природы, Федор Григорьевич проговорил:
- Возможно, подыщем и для тебя что подходящее. Свежий воздух - лучше всякого лекарства...
В ее глазах, обращенных на него, появилась нежность. Федор Григорьевич вытирал тарелку, водя по кругу коркой хлеба. Было что-то необыкновенно успокоительное и в самой этой прочности его привычек, и в этой смешноватой верности любимым словечкам, в его - ну, как бы сказать - неоригинальности. Шли годы, но, и старея, и поневоле меняясь, он не изменял своим вкусам, манерам, привязанностям. Он представлялся Тане постоянным, вечным, как смена дня - ночью, лета - осенью, - он не угрожал никакими неожиданностями. И ничто не вызывало у нее теперь большей благодарности... После четвертой или пятой рюмки он непременно - Таня была уверена в этом, - непременно припомнит две строчки из Пушкина и прочтет их:
У лукоморья дуб зеленый,
Златая цепь на дубе том...
Бог весть почему эти детские стихи приходили ее мужу на память, когда он бывал доволен.
Федор Григорьевич тем временем все продолжал рассуждать о преимуществах жизни на природе. И Тане доставляло удовольствие не то, что он говорил, а то, что она отлично уже знала и могла наизусть повторить все его соображения по этому вопросу. Ее обуревало желание выразить ему свою нежность и свою веру в него.
- Федя, - перебила она, - ты ужасно повторяешься... Ты совсем не блестящий собеседник.
Он замолчал, озадаченный; она потянулась через стол и дотронулась до его темной, твердой руки.
- Ты скучный человек, Федя! - сказала она.
И Орлов громко захохотал.
"Выдумщица, - мысленно одобрил он. - Никогда не знаешь, что ей взбредет в голову".
- Это верно - я скучный, - согласился он.
- И не находчивый. - Она улыбнулась ему.
Он охотно подтвердил:
- Угадала - не находчивый.
Таня вдруг поднялась, обогнула быстро стол и поцеловала его - ткнулась губами в колючую щеку с отросшей за день щетинкой. Выпрямившись, она положила руку ему на плечо и звонко, усилив голос, проговорила:
- Ты можешь больше не бояться за меня, Федя! Мне правда очень хорошо сейчас, как будто ничего не было со мной. И дышится легко, и все...
Он был растроган ее поцелуем, и в его взгляде появилось выражение беспомощности.
- Я соскучилась по тебе... И я вовсе не давала обета целомудрия, - очень звонко, как бы преодолевая что-то в себе, сказала она.
- Ах ты... бедовая голова, - пробормотал он. - Рыбочка...
Их супружеская близость давно уже была прервана ее болезнью, и Федор Григорьевич в следующее мгновение встревожился за нее, отстранился. Но она опять поцеловала его, обняла, он почувствовал на своей голове ее пальцы - и промолчал...
Потом они оба, помогая друг другу, убирали со стола, и он волновался почти так же, как в самом начале их семейной жизни.
- Дай, я отнесу, дай мне, - настаивал он, пытаясь забрать у нее тарелки.
Она не отдавала их, уходила от него, заговаривала о чем-нибудь совсем неважном:
- Надо нам купить посудное полотенце...
Или:
- Пора уж тебе постричься, Федя! Оброс, словно снежный человек.
Она насмешничала и забавлялась, и это было совсем как вначале, в их первые дни.