"Что же теперь? – думал Мирошка. – Бежать? Нет, это может вызвать подозрение. Нужно успокоиться и, как было намечено сначала, проводить его до машины… А вдруг он обнаружит сейчас пропажу ключа, что тогда?"
Дверь открылась, и с охапкой свертков вошла старуха хозяйка, за ней – Прохоров.
– Складывай сюда! – указал на стол Вавила Сергеевич.
Хозяйка положила свертки. Прохоров взял один из них и протянул Мирошке:
– Это вот тебе, Мирошка.
– Спасибо…
За окном послышался сигнал машины.
Мирошка заглянул в окно, увидел остановившуюся легковую машину и с радостным облегчением воскликнул:
– За вами!
– Сейчас! Забирай, Мирошка, чемодан.
Он снял с вешалки кожаное пальто и стал надевать его.
Мирошка схватил чемодан и бросился к двери.
– Постой, друг, – остановил его Прохоров, – кое-что можно уложить в чемодан. – Он сунул руку в карман френча. – Где это ключ?
– Да в чемодан не войдет. Вы вон его как набили – даже крышка выгнулась, – умоляюще сказал Мирошка.
– В самом деле. Но где же ключ?
За окном снова послышался сигнал машины.
– Ну, здесь где-нибудь, – махнул рукой Прохоров. Он застегнул пальто, надел фетровую шляпу и, сгребая со стола свертки, сказал: – Пошли!
– Пошли! – с восторгом отозвался Мирошка, как перышко, вскидывая на плечо тяжелый чемодан.
Он внес чемодан в машину и, когда та бесшумно двинулась по мостовой, помахал ей вслед рукой. Обернувшись, он поймал на себе пристальный взгляд хозяйки.
– Ну, теперь куда же ты, парнишка? – спросила она.
– Куда? – Мирошка по старой привычке надвинул на брови облезлую ушанку и, подмигнув одним глазом, сказал: – Знаем, куда… – и, давясь смехом, почти пропел на ухо изумленной хозяйки: – К великому будущему, к прохоровским миллионам…
Он не стал дожидаться ночи, смело пошел знакомыми улицами на окраину города, к пустырю.
Дневник Славы Иванова
На сваленной толстой сосне, возле землянки, лунным вечером сидели партизаны. Была весна. Пахло талой землей и прошлогодними полусгнившими листьями. Ветер несмело, порывами перебирал голые ветви кустарников, шумел густой хвоей сосен.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана, -
вполголоса пела Лиза Камелькова. Ей тихо вторил дядя Федор. Слышал он эту песню еще в груздевской избе-читальне. Напоминала она счастливые довоенные годы, и поэтому слушал он ее с большим удовольствием.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя… -
продолжала Лиза.
Партизаны тихо переговаривались.
Дверь скрипнула, и, освещенный светом луны, в дверях землянки показался Гринько. Он шагнул к сваленной сосне, но остановился в недоумении. Неожиданно перед ним появился подросток. Никто из партизан не заметил, как вынырнул он из леса. Непонятно было, как сумел он обойти заставы.
Песня оборвалась, все головы повернулись к пришельцу.
Он сделал шаг вперед, подошел к Гринько и по-военному вытянулся:
– Товарищ командир, разрешите обратиться?
– В чем дело? – с недоумением спросил Гринько.
– Я послан к вам партизанским отрядом "Чертова дюжина". Вы не узнаете меня, Тарас Викентьевич?! – забывая военную дисциплину и еще шагнув вперед, проговорил мальчик и протянул руки к Гринько.
Партизаны окружили их, с удивлением разглядывая подростка.
– Слава? Иванов Слава? Дружище! – воскликнул Тарас Викентьевич и сгреб его в объятия. Потом, вытирая кулаком глаза, пояснил: – Ученик мой, шестиклассник!
* * *
В эту ночь Гринько не ложился спать. До рассвета на грубо сколоченном столе мигал ночничок. Охватив голову руками и опираясь на локти, читал Тарас Викентьевич дневник Славы Иванова. И в условиях тяжкой жизни Слава остался верен себе – так же, как и в мирное время, в записную книжку заносил все значительные события своей жизни. Но с тех пор, как родилась на свет "Чертова дюжина", почти не было незначительных дней, и записная книжка превратилась в дневник отряда. Свою записную книжку Слава хранил в земле, сырость и время попортили ее так, что большинство страниц невозможно было разобрать.
Раскинув руки, приоткрыв рот, в углу на полушубке сладко, по-детски спал Слава. Во сне он вздрагивал и улыбался.
Гринько часто отрывался от чтения, глядел на мальчика и в сотый раз спрашивал себя: "Что это? Тот самый Слава Иванов, который не раз в слезах прибегал к нему в кабинет и жаловался, что ребята дразнят его маменьким сынком и другими обидными прозвищами?"
– Невероятно, – шептал Гринько, перечитывая вслух знакомые фамилии. Все тринадцать были его учениками.
Он прочитал до конца дневник Славы и начал читать сначала.
Ростислав Иванов
1941 г.
13 октября. Только окончилась тревога. Прибежал Костя Зарахович. Глаза горят, волосы растрепаны, румянец такой яркий, что я даже подумал – не болен ли он?
Костя сказал мне такое, от чего до сих пор голова идет кругом.
Он сказал о том, что, как только началась война и с фронтов пришли нерадостные вести, он все думал над тем, что же должны делать мы, ребята, что должен делать он, и ничего придумать не мог. К взрослым он не обращался, потому что все они говорят нам одно и то же: "Помогайте фронту в тылу своим трудом".
Но Костя решил по-другому.
И вот… он придумал организовать партизанский отряд из мальчиков нашего класса. Он уже говорил об этом с Мирошкой и с Витей Беленьким. Они горячо поддержали его.
Костя предложил мне вступить в отряд. Он не спросил, согласен ли я. "Это слишком важно, чтобы ответить сразу же. Ты скажешь завтра", – на прощание сказал он.
14 октября. Вся ночь прошла в раздумье. Два человека боролись во мне. Один – рассудочный человек – считал, что для великого дела, о котором мечтал Костя, я слаб, труслив и мал годами. Костину затею он считал детским бредом.
Другой человек – гордый, волевой, с пламенным сердцем – спорил с ним. Он читал "Песню о соколе" Горького. Он плакал и хотел лучше погибнуть, чем жить на коленях. И победа осталась за ним.
В 12 дня, как было условлено, мы встретились в коридоре подземного хода. Нас было семь человек: я, Мирошка, Витя Беленький, Костя, Толя Зайцев, Вася Конев и Ося Гольцман.
Костя предложил всем нам надеть пионерские галстуки и, не снимая, носить их под рубашкой, если немцы захватят наш город.
Мне показалось излишним требование Кости отдать салют и произносить за ним слова сочиненной им клятвы. Но я без возражений выполнял то, что делали все.
"Клянемся тебе, Родина наша, – вполголоса повторяли мы вслед за Костей, – что мы умрем или примем любые мучения, но останемся верными великому партизанскому делу".
Очень долго мы обсуждали план своих действий и, наконец, решили, что все мы останемся в городе и будем на каждом шагу вредить немцам, будем писать листовки, развешивать их по городу, чтобы поддерживать в жителях веру в победу Красной Армии.
Мы поклялись, что ни родные, ни друзья не узнают нашей тайны.
Город заливает огонь. Наши отступают за реку, и вот-вот немцы войдут в город, а у меня светло на душе. Это потому, что теперь совесть моя чиста перед Родиной. Совесть – вот что самое святое у человека.
Да, я спасу совесть свою любой ценой – в этом клянусь тебе, моя Родина!
15 октября. Немцы в городе. Я и раньше видел их, но тогда они шли по улицам нашего города под конвоем, униженные, с блуждающим взглядом напроказившей, побитой собаки. Теперь они хозяева, но взгляд у них такой же блуждающий. Мне показалось, что они боятся наших улиц, наших домов, наших людей. Я смотрю на них в щелку между рамой окна и одеялом, которым мама завесила окно. От лиц немцев, от их слов, похожих на лай псов, от вздохов и слез мамы мне становится не по себе.
17 ноября. Они не разрешают снимать труп Кости и сгоняют русских со всего города смотреть на него. Я тоже ходил туда. Они прикололи к его груди бумагу, на ней по-русски написано:
"Так будет со всеми, кто пойдет против нас".
Я не могу выразить словами то чувство, которое охватывает меня. Я могу сказать сейчас только одно: "Мы будем мстить за Костю!"
18 ноября. Теперь нас двенадцать. Командир – Мирошка. Мы назвали себя "Чертовой дюжиной" потому, что тринадцатый Костя. Незримо он всегда будет присутствовать с нами.
23 ноября. Я часто думаю о Мирошке – какая чудодейственная перемена произошла в нем. Кто бы мог думать, что у него такое горячее и честное сердце. Один только Костя угадывал это и еще в школе не раз говорил, что в глубине души Мирошка хороший. До чего же он смел! Я всю жизнь не забуду этой темной ветреной ночи, когда мы снимали труп Кости. Это нам удалось только благодаря отваге Мирошки.
Когда мы, перерезав петлю, осторожно спускали на землю Костин труп, в темноте кто-то подошел к нам и спросил по-русски: "Эй, парни, что делаете?" – "Велено!" – ответил Мирошка, продолжая свое дело.
Вот такой человек может быть настоящим героем!
1 декабря. Я не приходил домой двое суток и на вопрос мамы, где я был, отвечать отказался. Она стала плакать и говорить, будто чует ее сердце, что я сведу и ее и сестру в могилу. Мне очень тяжело, что мать и сестра смотрят на меня подозрительно, с недоверием, но поведать им нашу тайну я не имею права.
Вчера мы провели первую боевую операцию. Наша разведка донесла, что пятерых пленных красноармейцев ведут двое немцев.
Мы вооружились камнями (ружья были только у Вити Беленького да у Мирошки) и залегли в кустах у дороги. Не скрою: было очень страшно всем, кроме Мирошки. Он не знает этого чувства.
Думаю, что никогда никто из нас не забудет этого дня. Мне особенно памятна удивительная тишина леса. Не было слышно ни пения птичек, ни шороха листьев. Я различал только стук собственного сердца, и мне казалось, что его слышит и лежащая справа от меня Дина. Лежать ей было неудобно, но она не смела пошевельнуться. Пальцы обеих ее рук сжимали увесистые булыжники.
Слева за кустом сидел Боря Рублев и держал наготове рогатку.
Я делал знаки лежавшей напротив меня, по ту сторону дороги, Саше Семянцовой, чтобы она лучше замаскировалась в кустах.
Но Саша не обращала внимания на мои жесты, хотя и смотрела на меня во все глаза. Должно быть, она с напряжением ловила каждый звук, доносящийся со стороны города.
Остальных ребят я не видел.
Так ждали мы бесконечно долго. Наконец на дороге показались люди.
"Идут! Ребята, спокойнее! Слушайте мою команду!" – раздался голос Мирошки.
Два конвоира вели пятерых пленных. С первого же взгляда было видно, что все пленные тяжело больны. Они шли через силу, опираясь друг на друга. Одного, молодого, белокурого, под руки вели двое. Он часто останавливался, дрожащей рукой хватался за расстегнутый ворот рубашки, точно ему давило горло. Видимо, каждый шаг причинял ему невыносимую боль. Он стонал хрипло, отрывисто. Широкоплечий красноармеец с позеленевшим лицом и серыми губами хромал на обе ноги, и одна рука его висела без движения вдоль тела.
Юношу поддерживал худощавый мужчина в штатской одежде. Очками, бородкой клинышком и глубокой складкой между бровей он напоминал Чехова.
Мне показалось, что этот человек непременно должен быть таким же, как Чехов, умным и так же уметь понимать людей. Наверное, ему было очень тяжело в неволе. Руки и ноги у него были здоровые. Он шел довольно бодро, и только мертвенный цвет лица говорил, что он тяжело болен.
Пленные, идущие сзади, были на костылях. Один с трудом переставлял отекшие ноги, ступни которых были обмотаны грязным тряпьем и втиснуты в рваные калоши. Он низко опустил голову, занятый, вероятно, своими нерадостными мыслями.
У другого не было левой ноги и до локтя правой руки. Костыль под мышкой больной руки причинял ему острую боль. Он делал шаг и стонал, делал другой – и ругался.
Шествие замыкал рябой немецкий солдат. Наверное, в этот день в его жизни произошло какое-то радостное событие. Он улыбался, весело посвистывал и пытался заговорить с пленными, но те молчали.
Я с удовольствием заметил, что солдат беззаботно закинул за спину автомат.
Другой конвоир шел впереди. Я так и не рассмотрел его.
Заранее мы договорились, что по сигналу Мирошки шестеро наших набрасываются на конвоира, идущего впереди, а я и остальные ребята – на немца, шагающего сзади.
Пленные приближались. Я ничего уже не видел, кроме самодовольного рябого лица конвоира. Сжимая в руке кирпич, я замер и ждал сигнала.
Вот пленные поравнялись с нами, еще секунда, и они пройдут. Что же молчит Мирошка? Может, он передумал? Я беспокойно вытягиваю шею, пытаясь увидеть его за кустами. Но вот раздался свист, он показался оглушительно громким. Почти враз грянули выстрелы. Я увидел, как немец сорвал с плеча автомат, но второй выстрел Вити Беленького уложил его на дорогу. Все же немец был жив, и возможно, что мы не смогли бы справиться с ним, если бы не пленный в очках. Он проворно подскочил к раненому немцу, выхватил автомат и наповал убил его короткой очередью.
Я не видел, как Мирошка с товарищами расправились со вторым фрицем. Позднее он рассказал мне, что им также помогли пленные.
Я не берусь описывать, как благодарили нас пленные. Мы увели их в подземный ход и сегодня же ночью свяжемся с жителями города, которым доверяем, и попросим их спрятать у себя раненых.
17 декабря. Несколько дней мы работали над листовками. На оборотной стороне старых афиш писали: "Товарищи! Не унывайте! Красная Армия придет и освободит вас!"
Я работал над листовками без особой охоты. Мне казалось, что смысл листовки должен быть другим. Я говорил об этом Мирошке, но он не согласился со мной.
Сегодня ночью листовки были расклеены по городу.
Утром мама послала меня за водой. Водопровод в городе не работает, и воду мы берем в речке, из проруби.
На улице было холодно и туманно.
На углу меня остановила старушка. Она везла воду в маленькой кадке на санях.
"Прочти-ка, паренек, какой опять приказ повесили?" – сказала она мне, пальцем показывая на забор.
Я поднял голову и увидел нашу листовку.
Я дрожащим голосом прочитал старушке написанное. Она заплакала и, вытирая глаза и нос меховой рукавицей, сказала вполголоса:
"У меня сердце, паренек, так же чует! А поговорить не с кем. Сижу, как зверь в норке, и носа показать боюсь на волю. А вишь, какие люди остались в городе – обо всех заботятся! Такие люди зря говорить не будут, верно, знают, что придет Красная Армия…"
Старушка хотела сказать что-то еще, но из-за угла вышел человек, и мы разошлись в разные стороны.
Этот случай убедил меня в том, что Мирошка был прав – наши листовки нужны!
31 декабря. Немцы разыскивают нас. Мы уходим в лес…
Гринько закрыл потрепанные корки записной книжки и глубоко задумался.
Часть третья
Страшные предположения
Орел расправил крылья и взмыл в небо. Под ним тихо плескался Байкал, серой дымкой уходил вдаль и казался безбрежным, как море.
Высоко в небе поднимались гольцы, нежные облака окутывали их и точно дымок с неизвестного стана ползли вниз легкими, узорчатыми полосками. Орел описал полукруг, взмахнул раз-другой поблескивающими в ярком солнечном свете крыльями и полетел в глубь скалистых берегов Байкала. Он увидел на взморье настороженную, стройную косулю, почуявшую дремавшего на поляне медведя. Косолапый изредка поднимал голову и лениво нюхал воздух. Орел парил в небе, ниже и ниже опускаясь к земле. Но вот он услышал звонкий лай собаки и громкий человеческий крик:
– Орел, ребята, орел!
Птица стремительно взлетела вверх и исчезла за скалистыми вершинами гор.
– Орел! – кричал Витя Беленький и тянулся руками вслед улетающей птице, словно хотел вместе с ней подняться над Байкалом.
– Какой большущий!
– Красавец!
– А крылья-то! – восторгались ребята.
В зоопарке они видели орла и не раз восхищались им. Но тот был ничто по сравнению с этой вольной птицей. По сравнению с дикой красотой Байкала потускнела и прелесть родных лесов, рек и долин.
Недалекое прошлое ребята вспоминали часто, как страшные страницы захватывающе интересной книги, порой не веря тому, что героями ее были они сами – теперь снова обычные школьники.
В родных лесах они разыскали партизан "Жар-птицы" и хотели воевать вместе с ними, но командир отряда Тарас Викентьевич Гринько решил по-другому: при первой возможности он отправил их в тыл – учиться и жить так, как положено советским подросткам. Половина партизан "Чертовой дюжины" нашла родных, знакомых и друзей и осталась по ту сторону Урала. А этих Мирошка, с обычной своей горячностью, уговорил ехать в Сибирь.
До начала учебного года времени было много. Дирекция иркутской школы решила не посылать молодых партизан на колхозные поля, где трудились школьники. Им предложили путевки в пионерский санаторий. Но Мирошка убедил ребят работать лето на Байкальских золотых приисках. Они отказались от путевок и уехали на Байкал.
Их было только шестеро, но в память недавнего прошлого свою бригаду они назвали "Чертовой дюжиной".
С удивлением присматривались ребята ко всему, что окружало их. Днем они изнемогали от жары. Вечерами, когда на безоблачное небо, пестрящее яркими звездами, выплывал месяц, – они кутались в шубы, поражаясь перемене температуры.
Они пробовали купаться, но вода была настолько холодна, что как огнем обжигала тело, сводила ноги и руки.
Этот июльский полдень выдался знойным на редкость. Ребята спрятались от солнца в тени нависшей скалы.
Дина сидела на камне, положив руку на спину дремавшего Космача. Ее каштановые волосы были гладко зачесаны назад и без всяких претензий на моду собраны в короткую толстую косичку.
Витя, теперь уже по кличке "Витя коричневый", или "Витя бронзовый", сидел по-турецки. Его белые кудри закрывал мокрый носовой платок, все четыре конца которого были завязаны в тугие, маленькие узлы.
Слава и Толя лежали на животах, лицом друг к другу, и, посмеиваясь, болтали о всяких пустяках. Так же, как и у Вити, их голову украшали мокрые носовые платки с четырьмя узлами на концах.
Саша стояла на коленках и делила огурцы.
Ребята с удовольствием ели свежие огурцы и хлеб. Увидев в небе орла, они повскакали с мест и подняли восторженный крик. Космач сначала залаял, а потом, не понимая, что вызвало тревогу среди ребят, тоскливо завыл, подняв морду кверху.
Орел улетел, и на берегу Байкала снова водворилась тишина. Космач, повиливая хвостом и умильно поглядывая на ребят, улегся у ног Дины.
Витя взглянул на Сашу и неожиданно рассмеялся.
– Что? – строго спросила она.
– Ты очень выросла, стала длинная-длинная…
– Ну, и что же?
Витя прыснул от смеха.
– Ты теперь походишь на щенка-подростка с длинными ушами и большими лапами.