– К вечеру нужно прибрать здесь, – спокойно заговорил немец. – Я буду переезжать. Все оставить как есть, только со стен эту дрянь уберите, – он кивнул головой на картины Шишкина "Лес" и Левитана "Поздняя осень", висевшие в комнате Тараса Викентьевича напротив двери. – Русского искусства теперь нет, – продолжал он, рукоятью плети дотрагиваясь до картины Айвазовского и Репина "Пушкин на берегу Черного моря". Картина висела в кухне над столом.
Бросив прощальный взгляд Дине, Костя направился к двери, но когда немец заговорил об искусстве, он повернул к нему гневное, пылающее лицо и сказал, задыхаясь от волнения:
– Что вы понимаете в искусстве?! Ваш народ…
– Костя! – умоляюще прошептала Семеновна, и первый раз за этот вечер в глазах ее мелькнул страх.
Дина бросилась к Семеновне, прижалась к ней и замерла.
– Что, собачка? – удивленно отступил офицер назад. Очевидно, он хотел сказать "щенок", но не знал этого слова на русском языке. Немец засмеялся: – Иудейская собачка защищает русское искусство! О, это великолепно! Такого зрелища я еще не встречал в России.
Он достал из кармана изящный перочинный нож, подошел к картине и с диким ожесточением начал резать полотно.
– Вот лицо господина Пушкина, видишь? – с увлечением дразнил он Костю. А тот стоял бледный, с дергающимися губами, и его выразительные черные глаза, не мигая, смотрели на немца. – И вот так! – Немец сорвал со стены раму с клочками полотна, изломал ее о колено и со смехом бросил Косте под ноги.
Костя наклонился, поднял раму, как бы раздумывая, некоторое время стоял без движения и вдруг, размахнувшись, запустил ее в лицо офицера.
– Варвары! Свиньи немецкие! – крикнул он, задыхаясь, и закончил почти шепотом: – Не жить вам, все равно не жить на нашей земле!
Немец ловко отскочил в сторону. От неожиданности он растерялся.
– Ой! – закричала Семеновна, бросаясь вперед и пытаясь собой закрыть Костю.
Но солдаты грубо оттолкнули ее, схватили Костю, скрутили ему назад руки. Они вывернули ему острые, худенькие плечи. Он со стоном рванулся. Курточка расстегнулась на груди, и алые концы пионерского галстука взметнулись вверх.
– Костя! – не помня себя закричала Дина, бросаясь к нему, но офицер отбросил ее в сторону.
– Пионер?! – со злобным торжеством воскликнул немец. – Повесить! На этой тряпке повесить! – в бешенстве взвизгнул он, указывая на галстук, и выскочил на улицу.
Солдаты поволокли Костю во двор. Он не сопротивлялся, не бился, не кричал, только пытался повернуть голову, чтобы взглянуть на Дину.
Семеновна выбежала вслед за солдатами, а у Дины подкосились ноги, и она бессильно опустилась на пол. Но вскоре, пересилив себя, она, как слепая, нащупывая руками стены, вышла на улицу.
Над городом вставала ночь, ароматная, тихая. Издалека доносилось гулкое эхо залпов. В саду, возле дома, тихо шелестели листья деревьев, словно река медленно катила свои воды и плескалась о берег. В воздухе стоял чуть уловимый звон стрекоз, тихий, надрывный, как стон. Казалось, он поднимался из глубины земли, обнимал притихший город и тонул в вышине звездного неба.
Свежий воздух вернул Дине силы. Она глубоко вздохнула и вдруг услышала страшный крик Семеновны:
– За все расплатитесь, ироды! Ох, горьки будут слезы ваших сирот! Вашу черную кровь земля не примет, детоубийцы!
У высокого школьного забора копошились черные тени. Там происходило что-то страшное.
Спотыкаясь и падая, Дина бросилась бежать. Она знала, что на каждом углу ее родного города стоят немецкие патрули и смерть ждет того, кто после восьми часов вечера выйдет на улицу. Но темные силуэты людей у забора, хриплый крик обезумевшей Семеновны были страшнее смерти.
За Родину
Дина бежала по дороге, не пытаясь схорониться в тени домов и заборов.
То, что случилось пять минут назад, потрясло ее. Она не знала, куда и зачем бежит, не понимала опасности, которой подвергала себя.
Всякое живое существо в страшные минуты прячется под родной кровлей, и Дина инстинктивно бежала в сторону родного дома.
Нередко судьба человека зависит от простой случайности. Первый раз в тот момент, когда девочка бежала мимо немецкого патруля, луна зашла за облако, и в каком-то дворе раздался душераздирающий крик. Темная фигура часового перешла дорогу и, прислушиваясь, остановилась у ворот того двора, куда недавно проследовали четверо немцев. Когда во дворе все стихло и часовой вновь вышел на дорогу, по-прежнему между туч плыла светлая луна, а Дина бежала далеко от этого места.
Так случайность спасла ее, но другая случайность чуть не погубила.
Бессознательно она ступила на мостик через канаву, пробежала по нему, привычным жестом схватилась за ручку калитки и толкнула ее всем телом. Звякнул железный засов, но калитка не открылась.
– Вэр ист хир? – сейчас же раздался громкий голос. Засов снова звякнул, и в полуоткрытую калитку одновременно осторожно высунулись голова и дуло автомата. – Вэр ист хир? – повторил немец.
Над его головой появилась другая голова. Калитка открылась, и на улицу вышли три немецких солдата.
– Что надо? Русский? – с трудом спросил один, толкая Дину автоматом в грудь.
– Русский девка? – удивленно сказал другой.
Дина стояла в оцепенении.
– Пшёль штап! – скомандовал все тот же немец, заходя сзади Дины и подгоняя ее прикладом.
Она шагнула в сад, и вмиг покинуло ее тяжелое, молчаливое оцепенение. Сердце ее сжалось от боли. Она любила шум своего сада и не раз, когда ветер трепал листву, ложилась на траву и прислушивалась к шуму деревьев.
Как в оркестре, различала она тогда нежный шелест мелких листьев сирени, тихий шум елей и говор тяжелых листьев дуба.
Теперь до предела обострившиеся чувства ее подсказали, что в любимом оркестре не хватает главных тонов.
Она беспокойно оглянулась и заметила, что в саду нет старого дуба. И только после этого подумала – куда же солдат ведет ее?
"Верно, это штаб, – подумала она. – Они повесят меня, так же как Костю". И ей вдруг со страшной силой захотелось жить, так захотелось, что все другие желания и чувства покинули ее. Немец опять толкнул ее в спину автоматом, и она поняла, что нужно входить в дом.
Дина поднялась на лестницу, и ступеньки знакомо скрипнули под ногами. Солдат втолкнул ее в кладовую и прикрыл дверь. Другой зашел в комнаты. Оттуда слышался громкий, оживленный русский говор.
Дина оглянулась. Кладовая была пуста и освещалась тускло мерцавшим фонарем. На гвозде, вколоченном в стену, Дина увидела пестрый пояс от летнего костюма Екатерины Петровны. Она поспешно сняла его с гвоздя, села в угол, прижалась лицом к нему и зарыдала.
– Мамочка, мама!.. – шептала она, заливаясь слезами. И хотелось ей выплакать всю накопившуюся боль одиночества, безумный страх перед немцами, тоску, охватившую ее после страшной гибели Кости. Хотелось ей участия, жалости, заботы, но некому было пожалеть ее, некому было позаботиться о ней, и от этой мысли становилось еще тяжелее.
Здесь все было знакомо. С каждым углом было связано какое-нибудь воспоминание. И все это теперь говорило о том, что детство, радость, спокойствие – минули невозвратно.
Вот сюда, в эту кладовую, однажды Дина заперла Юрика, чтобы он не мешал ей и Косте заниматься. С тех пор прошло почти полгода, но и теперь, вспоминая этот случай, Дина почти физически ощущала в своих руках мягкое тельце брата. Как он бился тогда и кричал на весь сад! Он долго стучал кулаком в дверь кладовой, плакал и кричал в щелку, а потом замолк и через некоторое время вдруг, с громким смехом подкравшись сзади, бросился на Костю. Дина немало дивилась тогда тому, что мальчик самостоятельно сдвинул доску пола кладовой и выбрался в сад.
Внезапно Дина перестала плакать и подняла мокрое лицо. Взглянув в полуоткрытую дверь на широкую спину солдата, стоявшего у двери, она стала внимательно осматривать пол.
Одна широкая половица выступала над другой. Было ясно, что именно ее сдвигал Юрик.
"Бежать! – мелькнула мысль у Дины. – Быстро закрыть дверь на крючок. Крючок прочный. Пока его будут открывать, можно отодвинуть половицу, спуститься под крыльцо, оттуда в огород…"
Дина уже не плакала. Она знала, что надеяться не на кого, только сама она может спасти себя. Здесь же (она была твердо уверена) ее ждет смерть.
И вдруг из комнаты, где прежде была столовая Затеевых, она услышала голос Игоря Андреевича Куренкова. Только теперь она сообразила, что слышала его голос давно, но была слишком занята своим горем и ничего не замечала.
В первый момент она растерялась, затем обрадовалась, а потом опечалилась. "Конечно, его тоже схватили, – подумала она. – Нужно спасать и его". Вероятно, после допроса Игоря Андреевича приведут в эту кладовую. Она передаст ему записку, револьвер и выведет отсюда на волю.
Дина приблизилась к двери и стала слушать, что говорит Игорь Андреевич.
Он засмеялся задорно и весело.
"Не может быть, – подумала Дина. – Значит, это не он…"
До нее донеслись слова:
– Так. Вы отметили в списке эти фамилии, господин Куренков?
"Господин Куренков?" Дина ничего не понимала.
– Да. А командира партизанского движения – "Жар-птицу" разыщем, – слышался голос Игоря Андреевича. – Вы уж положитесь на меня. На днях я узнаю их местопребывание. Они меня сами известят. Верят как богу! – И он снова засмеялся.
Теперь Дина поняла все. Она чуть не вскрикнула и зажала рот руками.
Солдат, не обращая внимания на девочку, равнодушно прислушивался к непонятной русской речи, доносящейся из комнаты.
– Эту анкету, господин Куренков, полковник просил вас заполнить побыстрее, – продолжал незнакомый голос. – Кстати, с какого времени вы состоите на службе нашей разведки?
– С 1929 года, – ответил Куренков.
– Вы русский?
– Мать немка, отец русский.
Теперь Дина поняла, почему в тот страшный миг, когда наши, отступая, взорвали свой завод, предатель воскликнул: "Взорвали, гады!" – и глаза его сверкнули бешенством. Как же она не поняла этого тогда?
Дина торопливо отошла в задний угол, из потайного кармана на левой стороне юбки она достала клочок бумаги. Это то, что Гринько посылал Иуде. На бумажке было написано: "Жду условном месте 7 вечера пятнадцатого". Она разорвала бумажку, разжевала и проглотила.
Теперь надо было сделать что-то еще более важное. Она наморщила лоб, соображая, что именно, и не могла вспомнить какую-то важную мысль.
"Да… вот Костя, несмотря на запрет, не снимал с себя пионерского галстука, он носил его на груди, под рубашкой. А она сняла… Нет, не то… Костя погиб честно, восстав против немца, который издевался над русским искусством, а она позорно убежала, хотя Костя когда-то говорил, что хотел бы умереть за народ, за правду, но в минуту смерти около него должен быть близкий человек…"
Дина помнила, что эта мысль была связана с Костей, но какая мысль?
– Ходить! – вдруг крикнул солдат, раскрывая дверь шире и показывая Дине на вход в дом.
У Дины перехватило дыхание. Она пошла. Перешагнула порог. Здесь все было так, как оставили они с матерью. Только круглый большой стол с середины сдвинули в угол. Коричневый рояль, который так берегла Екатерина Петровна, был испещрен круглыми пятнами. На его отполированную крышку ставили горячий чайник. Тут же лежал хлеб, ложки и вилки. Те же стулья с высокими резными спинками стояли вокруг стола.
В комнате были двое: немецкий офицер с крупным безвольным лицом и другой, на которого, не отрываясь, смотрела Дина с порога комнаты…
Этот другой, высокий, с сутулыми плечами и седой головой, стоял у окна, заложив руки в карманы. Его холеное лицо с выдающимся вперед подбородком было бесстрастно.
Он глубоко задумался и смотрел в окно, но обернулся на быстрые шаги Дины.
– Динушка! – воскликнул он, шагнув ей навстречу. И в этом восклицании был испуг, удивление и радость. – Я беру ее на поруки, господин Вайтман, – с живостью сказал он офицеру. – Динушка, не бойся, родная…
Он говорил что-то еще, но Дина не слышала. Наконец-то она вспомнила самое главное.
…Она сказала Косте, как ненавидит их, и только теперь поняла, что ей надо мстить им за отца, за Юрика, а теперь и за Костю. Только так она может жить. Только так могут жить все русские…
– У меня к вам поручение, Игорь Андреевич, – твердо сказала она. – Я вот достану…
Стремительно подойдя вплотную к Куренкову, из потайного кармана она быстро вытащила маленький револьвер и выстрелила ему в грудь.
Куренков судорожно протянул вперед руку, точно пытался ухватиться за какой-то невидимый предмет, и медленно повалился на пол.
– Предатель! – крикнула Дина, отбрасывая в сторону револьвер, и, пользуясь замешательством офицера, бросилась в кладовую.
На ее счастье, солдаты вышли курить на террасу. Дрожащими руками она закрыла дверь на крючок и склонилась к полу.
"А если половицы приколочены?" – с ужасом подумала она, уже слыша тяжелый топот сапог и встревоженные голоса…
Вот дернули дверь.
Половица легко сдвинулась, но щель между двумя другими половицами оказалась слишком мала, удивительно было, как мог пролезть через нее даже трехлетний Юрик.
В отчаянии Дина бросилась к двери, схватила за ручку и тянула ее к себе изо всех сил. А дверь уже рвали сильные руки, и гвозди, держащие петли, медленно ползли вверх.
"Но как же он вылез в такую дыру? – шептала Дина. – Может быть, двигается другая половица?"
Она снова бросилась к щели и ухватилась за другую половицу.
Жалобно скрипнув, половица сдвинулась в сторону.
С кошачьей быстротой пролезла Дина в узкое отверстие. И когда с грохотом распахнулась дверь и немцы бросились к разобранным половицам, Дина вылезла из-под крыльца, вихрем пронеслась между гряд и скрылась в темноте ночи.
Часть вторая
Полковник Гамон
С высокой горы старый дом Осипа Антоновича Затеева был виден не только в Груздевке, но и в близлежащей деревеньке – Красильниково. Красильниковские мальчишки не раз восхищались слепящим отсветом солнца в окнах затеевского дома.
Но то было в незабываемые дни мирного времени. Теперь высокий пятистенный дом угрюмо смотрел пустыми окнами, и в зените ли стояло солнце или было на закате – в Красильниково можно было различить только смутные, темные очертания его крыш и стен.
В старом доме стояли кони. Ульи на пасеке были свалены на землю, и пчелы улетели в лес искать убежища в дуплах. Плетень был разобран на топливо.
Родной дом последним покинул лохматый умный пес Космач. Чуя недоброе, он бежал сзади толпы арестованных, не спуская глаз с хозяев. Дедушка с бабушкой шли обнявшись, спотыкаясь, и, когда оглядывались, Космач нерешительно шевелил хвостом.
Ночью, подняв кверху морду, пес выл около свежего высокого холма, и шальная пуля часового обожгла ему заднюю лапу. Он с трудом возвратился домой и два дня пролежал в углу стайки, на соломе, зализывая рану и тихонько рыча на суетящихся во дворе немцев.
Когда же в полуразрушенный дом ввели коней, пес окончательно убедился, что старой жизни пришел конец, и, поджав хвост, с трудом волоча простреленную лапу, ушел в лес. Там к нему присоединились озверелые от голода груздевские псы. Стаей они уходили все дальше и дальше от людей, дичали и свирепели.
Жители Груздевки работали на немцев и при встречах с ними опускали лица, пряча глаза, но не из страха, а из желания до поры до времени скрыть ненависть.
Однако и в Груздевке нашлись негодяи, торгующие Родиной. Они тоже опускали головы перед хозяевами, но из подобострастия и страха.
Илья Плетнев, бывший груздевский торговец и кулак, был теперь сельским старостой. Ломал он перед немцами шапку, кланялся низко, заискивающе заглядывал в глаза хозяевам, и взгляд его был беспокойным и жалким. Власть не давала удовлетворения, и положение не казалось прочным.
Но больше немцев боялся он партизанского отряда "Жар-птица", слухи о котором росли с каждым днем. Ночами перед Ильей вставали страшные призраки, он холодел от ужаса, метался в постели, и толстая, спокойная Варвара, жена, прыскала на него водой и отпаивала крепким, горячим чаем.
Плетневы жили в просторной избе, но занимали только кухню. Большая, солнечная горница, всегда по-парадному прибранная, служила немцам. Здесь устраивались всякого рода сборища и обеды, и Варвара прислуживала гостям.
В ясное зимнее утро Илью Плетнева известили, что вечером этого дня в село должен прибыть сам полковник Гамон, только что назначенный комендантом этого района.
В помощь к Варваре пригнали баб. Варвара поручила им разные дела – одних заставила тереть полы, мыть и без того чистые окна горницы, другим поручила щипать кур и чистить картошку.
Сам Илья Плетнев бегал по селу, проверяя, все ли в порядке.
Еще засветло, вздымая снежную порошу, на дороге показалась грузовая машина. Шла она быстро и вскоре мягко остановилась у дома старосты. Мотор тяжело вздохнул и замолчал. Вокруг наступила тишина.
Из кузова машины выпрыгнули четыре офицера и два солдата. С помощью одного из офицеров осторожно по колесу спустилась молодая русская девушка-переводчица, в короткой плюшевой жакетке и пуховой шали. Она остановилась позади всех. Лицо у нее было синее от холода и в глазах застыл страх.
Из кабины боком вылез румяный полковник, замшевой перчаткой потирая покрасневшие уши.
– Хайль Гитлер! – рявкнул он, выбрасывая вверх руку, и его тучная фигура неуклюже склонилась вперед.
– Хайль Гитлер! – дружно ответили немцы, встречающие полковника.
Илья Плетнев в замешательстве потирал руки, не зная, нужно ли ему приветствовать фюрера. Он шагнул назад, спрятался за спиной немецкого солдата и не поднял руки, не крикнул приветствие.
Благосклонно принял полковник поджаристый хлеб от Ильи Плетнева и, сыпля соль из солонки, вделанной в ковригу, небрежно, через плечо, подал ее черноглазому адъютанту.
В жарко натопленной избе Ильи Плетнева полковник не снял шинели и недовольно покосился на стол, заставленный всевозможными яствами.
– Я буду ошень быстрый, – по-русски сказал он огорченному хозяину и, обратившись по-немецки к коменданту, приказал тому собрать всю охрану села.
Комендант козырнул и поспешно пошел исполнять приказание полковника.
Гамон присел на стул. Караул полковника – солдаты и офицеры стояли у окон. Вскоре вошел комендант. Шумно пристукнув каблуками и отдав честь, он от порога отрапортовал, что приказание полковника выполнено – охрана села Груздевки во дворе.
– Ввести! – распорядился полковник и встал. Пухлой рукой с короткими пальцами он провел по щекам и подбородку.
Илья Плетнев заметил на его указательном пальце обручальное кольцо и нарядный перстень с бирюзой. Илья отважился и перехватил беспокойный взгляд полковника.
На крыльце загромыхали сапоги. Четко ступая, не отводя глаз от полковника, охранники заполнили просторную горницу. Офицер скомандовал "смирно".
Брови полковника сдвинулись. Он круто повернулся к коменданту и приказал:
– Разоружить всех!
Комендант замер от удивления и несколько секунд стоял не шевелясь. Затем он вытянулся и, заикаясь, сказал:
– Господин полковник! Видимо, вас неверно информировали в отношении нашей охраны…