– Вы слышали приказ, капитан? – возвысил голос полковник. – Я знаю, что делаю!
Комендант козырнул.
Солдаты, растерянно переглядываясь, снимали автоматы, и офицер бережно складывал их в угол.
Разоруженных вывели во двор.
Теперь в горнице остались полковник, комендант, два офицера, Плетнев и немцы, приехавшие из штаба вместе с полковником.
– Разоружиться! – приказал полковник.
Побледневшие офицеры трясущимися руками отстегивали кобуры револьверов.
– Господин полковник! – с отчаянием воскликнул комендант, вытягиваясь перед Гамоном. – Вы получили ложную информацию. Я буду жаловаться…
– Потом можете жаловаться, капитан, – насмешливо сказал полковник, – а пока выполняйте приказ. Всё? – грозно спросил он, следя глазами, как комендант медленно, точно святыню, положил револьвер на окно. И вдруг, обращаясь ко всем, полковник сказал на чистом русском языке: – Хватит ломать комедию. Я – "Жар-птица"! Жарко? – И он громко, раскатисто засмеялся: – То ли будет!
Это был Тарас Викентьевич Гринько.
Немцы стояли в оцепенении. Они плохо понимали, что произошло. Илья Плетнев побледнел и, качаясь, попятился к стене. Луч заходящего солнца скользнул в окно и, нежно алея, рассыпался вокруг него мелкими золотыми пылинками.
* * *
В этот момент красильниковские мальчишки увидели, как прежним алым, слепящим светом на закате вспыхнули окна затеевского дома. На секунду стало на сердце ребят отрадно, точно ожило что-то родное, хорошее, близкое.
"Верно, вставили стекла", – подумали они.
Заметил это и немецкий офицер, вышедший на крыльцо штаба. Он посмотрел в бинокль на старый дом и приказал выяснить по телефону или слетать на мотоцикле в Груздевку и узнать, кто разрешил поджечь этот дом.
Посыльный не добился ответа по телефону и, вскочив на шумный мотоцикл, помчался по изрытой бомбами и снарядами дороге в Груздевку. А пламя уже вырывалось из окон и захлестывало весь дом.
Между тем партизаны "Жар-птицы" продолжали свое дело. Они заперли в горнице Плетнева и офицеров. Девушка-переводчица с автоматом в руках охраняла дверь. Солдат разместили в амбарах.
Внезапно послышались троекратные выстрелы. Это был сигнал, предупреждающий о тревоге.
Командир подозвал черноглазого партизана, разыгрывавшего роль адъютанта, и приказал разузнать, в чем дело. Вскоре тот вбежал во двор.
– Товарищ командир! Кто-то поджег дом на пасеке. Это привлекло внимание немцев из соседней деревни, и они приближаются к нам.
– В бой не вступать! Забирайте скорее оружие и – в лес! – спокойно сказал Гринько.
Метнув гранаты в сени дома, в горницу, в стайки, где были заперты немцы, партизаны исчезли.
В темном лесу, пробираясь знакомыми тропами, долго еще они видели зарево от горевшего затеевского дома.
– Э-э-эх! – не выдержав, шумно вздохнул Гринько. – Такое удачное начало… И какого черта дернуло именно теперь поджигать дом!
Кто они?
На рассвете следующего дня вестовой доложил командиру партизанского отряда, что, выполняя ночное задание, погиб партизан Трощенко. Минируя дорогу, по которой должен был пройти вражеский обоз с боеприпасами, боец подорвался на минах, заложенных кем-то на дороге.
Были обнаружены в кустах самодельные сани и с краю дороги вбитый кол с надписью углем: "Чертова дюжина".
Тарас Викентьевич молча выслушал донесение, как от холода передернул плечами и по привычке стал греть руки у железной печурки.
В землянке было жарко и сыро. В воздух, как в бане, поднималась испарина. Маленькое окно оттаивало, замерзало и снова оттаивало. Сквозь него ничего не было видно, только чувствовалось, что там студеная русская зима.
Вестовой, вытянувшись, долго стоял у двери, дожидаясь приказа уйти, и, наконец, потеряв терпение, спросил:
– Товарищ командир! Разрешите идти?
Тарас Викентьевич отнял розовые пальцы от печки и сказал:
– Да, да!
Вестовой пристукнул мягкими пятками валенок и повернулся к двери.
– Постойте! – быстро остановил его Тарас Викентьевич и шагнул вперед, своей мощной фигурой заслонив скупой свет окна.
– Кол взяли?
– Взяли, товарищ командир!
– Принесите, пожалуйста! – сказал Тарас Викентьевич и улыбнулся – никак не мог он забыть этого гражданского слова "пожалуйста". Да и не только слов, многого не мог забыть, ко многому не мог привыкнуть Гринько, так внезапно из мирного воспитателя превратившись в грозного воина.
Вестовой поспешно вышел, а Гринько повернулся и подошел к окну.
"Кто же это на каждом шагу мешает нам? – думал он. – Это не может быть простой случайностью. Поджог дома, помешавший отважному плану партизан… Взрыв моста в то время, когда партизаны готовились перейти через него для внезапного нападения на немцев, и, наконец, эта минированная дорога, – кому предназначена была смерть, партизанам или немцам?"
Вошел вестовой и положил на стол свежий березовый кол.
– Спасибо! – сказал Гринько и неловко улыбнулся, мельком взглянув в лицо вестового.
На свежем дереве густо углем было написано: "Чертова дюжина".
"Если это враг, то опасный – он посвящен в наши планы, – продолжал Гринько начатые мысли. – Если это друг, то неопытный…"
– Товарищ Родионов, а возле сожженного дома такой же кол стоял?
– Такой же, товарищ командир.
– Да… И возле взорванного моста такой же: "Чертова дюжина"… Романтика какая-то, скажите пожалуйста!
Он задумчиво отошел от стола.
"А "Жар-птица" что? Тоже романтика! – подумал он. – Не могут люди жить без романтики…"
– Идите, товарищ Родионов!
Вестовой вышел.
* * *
Следующей ночью Гринько в одежде крестьянина перешел лес и знакомой тропой, ведомой немногим старожилам, вошел в город. Он подошел к крайнему дому и трижды осторожно стукнул в окно.
Прошло несколько минут. В доме было тихо. И так же до странности тихо было в большом, людном городе.
Гринько постучал громче. Ответа не последовало. Тогда, забывая об осторожности, он зашел на крыльцо и постучал прямо в дверь. В сенях послышался шорох, и женщина за дверью негромко спросила:
– Что нужно?
– Марфа Тимофеевна, откройте, это я, – тихо отозвался Гринько.
Женщина ахнула и поспешно открыла двери. В комнате она молча зажгла лучину и, не снимая шали и полушубка, тяжело опустилась на стул. Она вопросительно, почти строго смотрела на гостя, сжав тонкие губы. Прыгающее пламя лучины пятнами освещало ее изможденное лицо, плясало в тусклых зрачках усталых глаз.
Гринько хотел снять полушубок, но она шепотом сказала:
– Холодно!
И он почувствовал, что в доме давно не топлено.
– Старика на лесопилку взяли… семь дней нет. Жив или нет – не знаю, – хриплым шепотом продолжала она, и пальцы ее рук все время были в движении – оправляли длинную черную юбку, выбившиеся пряди седых волос, прикасались к губам, ко лбу.
Гринько давно знал Марфу Тимофеевну. Она была учительницей в его школе, но эту нервную подвижность рук он не замечал раньше. Да и вся Марфа Тимофеевна стала какой-то другой. Тарас Викентьевич с удивлением присматривался к ней.
– Не хотел идти – силой взяли. Ушел и сказал, что на них все равно работать не будет. Убили, может, Тарас Викентьевич? – Голос старухи молил, чтобы Гринько разуверил ее в этом страшном предположении, а пальцы рук блуждали у губ, разглаживая страдальческую гримасу.
– Дочь Анну в Германию угнали. Павел где-то за нас бьется. Вот и осталась одна, Тарас Викентьевич. Все жду… Ночь с днем смешала… Жду, все жду. Долго ждать-то еще?
– Долго, Марфа Тимофеевна.
– Долго? – с горечью произнесла старуха. – А у меня, знаете, больше сил нет. Дочь Анну с девушками в Германию угнали… Сын, может, погиб на фронте. Старика, наверное, убили, непокорный он, Тарас Викентьевич. А у меня больше сил нет. Я от голода да от страха умру.
Гринько поспешно вынул из кармана сверток с хлебом, достал складной нож, отрезал половину и положил на стол:
– Ешьте, Марфа Тимофеевна!
Она взяла хлеб и с жадностью начала есть его.
– Дом наш, знаете, большой, темный. Стекол в окнах нет, ветер ночами по комнатам ходит. Я закроюсь в кухне, дверь загорожу столом и всю ночь прислушиваюсь. Чудятся мне то стоны, то шепот. А если усну – страшная явь в снах оживает. То вижу на школьных воротах труп Кости Зараховича, повешенного на пионерском галстуке…
– Костю Зараховича?! – с изумлением воскликнул Гринько. – Его повесили?
– Повесили… Говорили, в чем-то он немцам не хотел покориться. Повесили и не давали снимать, а через несколько дней труп был кем-то украден и вместо мальчика в петле наутро обнаружили кол с надписью "Чертова дюжина".
– Чертова дюжина! – вскричал Гринько и тихо добавил: – Значит, это наши друзья… А где Дина Затеева, дочь Иннокентия Осиповича?
– О ней ничего не слышала. А Семеновну, сторожиху нашу, немцы схватили. Жива или нет – не знаю. Память плохая стала… У меня дочь Анну в Германию угнали. Сын, может, погиб на фронте. Старика, верно, убили, непокорный он… А я тут ночами с мышами воюю, так и смотрят из каждого угла. Тише, видите? – старуха замерла с поднятой рукой.
Большая мышь, приподняв голову и поглядывая на людей, осторожно подошла к столу, торопливо собрала крошки хлеба у самых ног Марфы Тимофеевны и убежала.
Холодок прошел по спине Гринько. Он встал.
– Уходите? – тоскливо спросила старуха.
– Спешу. Нерадостные вести сообщили вы мне…
Он пожал ее сухие холодные пальцы и вышел на крыльцо, унося страшную тяжесть на сердце.
Без старика Сорокина связь с городом была потеряна. Оставалось одно – идти в город и разыскивать Куренкова. Гринько решился на это.
Он пошел прямо в логово врага.
Логово врага
В столовой Петерсон, как и прежде, было неуютно, грязно и холодно. Закопченная лампа кругом освещала середину стола, покрытого засаленной скатертью. Как и в разгар страшных боев за город, окна были закрыты подушками, шубами и одеялами. Стулья и пол возле окон заставлены грязной посудой.
За столом Ольга Семеновна раскладывала пасьянс, вздыхала и куталась в дырявую шаль.
В низком потрепанном кресле сидела Кира. Худой серый кот лениво играл оборванной бахромой кресла. На коленях Киры лежала открытая книга, но она не читала ее, а о чем-то сосредоточенно думала, напряженно шевеля носком поношенной лаковой туфли.
За ширмой на кровати кто-то спал, тихонько посапывая носом.
Стук в дверь Кира услышала первая. Она беспокойно оглядела мрачную комнату, поправила короткие незавитые волосы и пошла открывать.
Старуха смешала карты и тревожно уставилась на дверь, но, увидев входящего Тараса Викентьевича Гринько, облегченно вздохнула и, не обращая внимания на него, с прежним упорством принялась за пасьянс.
– Я решил, Кира, зайти к тебе для того, чтобы узнать кое о ком, – спотыкаясь о тряпку у порога, нарочито громко сказал Гринько, быстро осматривая комнату.
Кира в напряженной позе остановилась у стола, не приглашая гостя пройти от порога.
– Я ничего не знаю, – волнуясь, сказала она.
– Сошелся! – вскричала Ольга Семеновна, в восторге хлопая ладонью по картам.
За ширмой умолкли посапывания, и кот перестал играть бахромой.
– Вы Гринько, кажется? – сострадательно морща и без того морщинистый лоб, спросила Ольга Семеновна.
– Да, мы с вами были знакомы на протяжении девяти лет, пока ваша дочь училась в моей школе, – насмешливо ответил он, шумно придвинул стул к дверям и сел.
– Я слышал, что ты вышла замуж за немецкого офицера? – обратился он к Кире.
Кира покраснела до слез и, пересиливая растерянность, ответила:
– Да.
– И счастлива?
Другому Кира вызывающе ответила бы: "Какое вам дело?" Но с Гринько она не могла так разговаривать. Она почувствовала в себе смущение, точно такое же, какое охватывало ее в классе при ответах невыученного урока.
Она молча опустила голову.
– Ну что же, желаю радости… с лихвой, с лихвой, – повторил он, внимательно приглядываясь к Кире.
– Что же вы, Гринько, делаете теперь? – спросила старуха.
– Теперь… На лесопилке работаю.
– А трудно?
– Нет, легко! Вы о Куренкове ничего не слышали? Где он теперь?
– Бог с вами! – испуганно замахала руками Ольга Семеновна. – В одном городе живете и не знаете! Убили его!
– Убили? Немцы убили?
– Русская девчонка убила, – сказала Кира. – Вот из этого револьвера.
Она передвинула на поясе изящную самодельную кобуру и вынула маленький револьвер, тот самый, который когда-то в кухне школьной пристройки Тарас Викентьевич передал Дине.
– Этим? – изумленно сказал Гринько, рассматривая револьвер.
Ширма у кровати заколыхалась. Кто-то сдернул с нее небрежно брошенный пестрый шарф.
– Этим? – повторил он, различая у рукоятки нацарапанные перочинным ножом свои инициалы: "Т.В.Г.".
Послышался громкий стук в дверь. Кира схватила револьвер, сунула в кобуру и, взглянув на Гринько, сказала взволнованным шепотом:
– Вы бы шли домой!
– От греха подальше! – вставила Ольга Семеновна. – А то у нас и так сегодня много гостей, – невольно взглянула она на ширму.
– Руди не любит русских, – закончила Кира и выбежала в сени.
– Иду! – сказал ей вслед Тарас Викентьевич, повернулся, но тотчас же попятился.
Позднее, возобновляя в памяти эту минуту, Тарас Викентьевич не мог вспомнить, что было прежде: увидел ли он знакомые ярко-голубые глаза или сердцем почувствовал, что здесь его заклятый враг. Они встретились лицом к лицу, и так нежданна была эта встреча, что оба на мгновение растерялись.
Первым пришел в себя Гринько. Он повернулся, окинул взглядом комнату и в какую-то долю секунды сообразил, что выход может быть только один. Он бросился вперед, сдернул с двери портьеру вместе с карнизом, окутал ею голову врага, подшиб его, бросил на пол, а сам, пользуясь суматохой, выскочил в сени.
В темноте он тщетно пытался открыть дверь, щеколда, заколоченная Кирой, не поддавалась.
– Я задержу его, – услышал Гринько слова, сказанные в комнате.
– Куда ты, он зашибет тебя! – истерическим выкриком ответила Кира.
Но дверь открылась, и в мелькнувшем свете Тарас Викентьевич увидел фигуру девочки. Это была не Кира. Дверь закрылась, и голос прошептал:
– Я помогу вам. Пустите скорее, я открою.
Девочка схватила деревянный засов. Но было уже поздно. Немец пинком ноги открыл дверь и, наугад несколько раз выстрелив из револьвера, выскочил в сени.
На крыльце уже стучали тяжелые солдатские сапоги обитателей верхнего этажа.
И Гринько поймали, скрутили ему сзади руки, а немец Руди Вальтер в бешенстве плюнул ему в лицо.
В темноте по улицам тихого города, под большим конвоем вели командира партизанского отряда. Вальтер шел сбоку, и Гринько казалось, что он слышит, как радостно стучит в груди его врага сердце, и видел торжествующую улыбку на его губах.
Это была их вторая встреча, и дважды Вальтер остался победителем. Как и тогда, ветреным осенним днем на лесной опушке, так и теперь обстоятельства были на руку Руди Вальтеру, и он ими воспользовался – тогда убежал от командира партизанского отряда, теперь взял его в плен.
Невдалеке от конвоя, хоронясь в тени заборов, пробиралась тоненькая девочка. Она поспешно перебегала улицы, прижималась в углублениях ворот, кралась и ползла.
Чертова дюжина
Над городом занялась заря, и мрак стал медленно редеть. Начиналось весеннее утро. Гринько втолкнули в холодный темный подвал, и он упал у лестницы, тучным телом неловко навалившись на руку.
– Все равно я ничего не скажу вам, бандиты… – шепотом повторил он свою последнюю фразу, сказанную на допросе, и застонал, пытаясь подняться. Он нащупал стену, оперся спиной и сел.
Вот уже пять дней, почти без сна и без пищи, в абсолютной темноте, боролся он за жизнь. По пять раз в день его вызывали на допросы, с ним заигрывали, его пытались обласкать, купить и, убедившись в невозможности этого, избивали до потери сознания.
Его борьба за жизнь заключалась в том, чтобы не поддаться бессилию, тоске, боли. Силой воли он приводил себя в сознание и напряженно искал выход из создавшегося положения. Но первый раз в жизни выхода не было.
Тихий шорох и осторожное дыхание совсем рядом привели его в чувство.
– Тут есть кто? – чуть слышно спросил он, невольно отодвигаясь к стене.
В ответ послышался шепот:
– Товарищ командир, это вы?
– Я, – ответил Гринько и вмиг почувствовал в себе почти прежнюю силу.
– Скорее выходите… Где вы?
Тарас Викентьевич стремительно поднялся и, пошатываясь, пошел на голос. Он нащупал чью-то руку. Ему показалось, что это рука девочки, и он горячо пожал ее.
– Чтобы отвлечь их, мы подожгли конюшню и баню, – шептала девочка, поднимаясь по ступеням вверх.
– Кто вы?
Но она не ответила, остановилась у двери, прислушиваясь, открыла ее и осторожно выглянула на улицу.
– Выходите… – прошептал другой голос с улицы.
Гринько шагнул за дверь. Он увидел широкое предутреннее небо с тусклыми звездами, потемневший весенний снег на черных в сумерках крышах. У входа в подвал стояли двое подростков – девочка, вернувшая его к жизни, высокая, тоненькая, в овчинном полушубке, с лицом, до глаз повязанным платком, и мальчик, не старше четырнадцати лет, в ушанке и пальто с чужого плеча.
Гринько почувствовал бесконечную благодарность отважным подросткам. И только теперь он увидел полыхающее зарево за домом, услышал крики и брань немцев.
– Горит… Славно горит… – зашептал мальчик, торопливо закрывая дверь подвала. – Это… – но он не кончил и, перебивая сам себя, спросил, оглядываясь по сторонам: – А где же убитый часовой?
– Значит, остался жив, – тревожно ответила девочка. – Сейчас он поднимет тревогу… Скорее сообщи ребятам.
Мальчик исчез в сумраке, а девочка достала из кармана колышек и, вталкивая его в кучу мусора, заговорила вполголоса:
– Вы знаете на пустыре, за огородами, фундамент к недостроенному дому?
– Знаю, – отозвался Гринько, с удивлением следя за тем, что она делала.
– Спускайтесь туда, третья плита слева снимается, под ней подземный ход. Он выведет вас на Белый ключ. Только закройте ход. Бегите! – Она показала рукой на силуэты немцев, появившихся во дворе.
Медлить было невозможно, и Гринько побежал через огороды и пустырь к фундаменту недостроенного дома. Он не слышал выстрелы, не видел, как раненая девочка медленно села на землю, судорожно хватаясь за колени. Она не отбросила колышек. С ним, как боец с древком знамени, попалась она в лапы врага. За Гринько гнались четверо немцев. Должно быть, они были уверены, что пленнику уйти некуда, и поэтому не стреляли, желая взять его живым.
Гринько добежал до фундамента, спрыгнул вниз, открыл плиту и задвинул ее за собой.
Очутившись во мраке, он вытер рукавом пот с лица и прислушался. Немцы, видимо, заглянули в яму и, не найдя здесь ничего подозрительного, пробежали мимо.