3
Станция Сергиевка стояла посреди летнего, цветущего, благоухающего, шумящего на ветру, изобилия. Я целыми днями ходил слегка ошалевший, взбудораженный какими-то восторженными предчувствиями и уж, конечно, ничуть не озабоченный своим будущим. Мне вполне хватало настоящего.
Но получилось так, что само будущее позаботилось обо мне: вызвав меня к ведомственному селектору, по которому передавали только официальные распоряжения и управляли движением поездов, Коротков потребовал моего немедленного прибытия в город.
И вот я впервые еду не сам по себе, а по срочному вызову на самом медлительном товаро-пассажирском поезде, который неофициально все называют "Максимом", в честь Максима Горького. Наверное, потому, что так же неторопливо прошел по бесконечным российским дорогам, встречаясь со всяческими искателями правды и счастья или с философствующими бездельниками.
Поезд шел из Ташкента, тащился через степь отцветающую, горячую и чарующе красивую. Во всех вагонах на верхних полках лежали чарджуйские дыни в камышовых плетенках, дыни, сияющие, как закатное солнце, и источающие томные восточные ароматы. А на всех крюках для одежды раскачивались связки копченых аральских лещей и сазанов, блистающих жирной крупной чешуей, выкованной из красной меди. От них веяло молодецким острым запахом рыбачьих просторов и дымных костров. Все эти запахи пронзали навечно устоявшийся, независимый от сезона вагонный дух, который издавали потные тела, крепкая махорка и недавняя дезинфекция.
Ехать предстояло всего два перегона, поэтому мне не полагалось ни места, ни внимания. Я ни для кого не интересный человек. Один только раз ко мне обратился лохматый дядя. Свесив с верхней полки одуревшее от беспробудного сна лицо, он спросил: "Эй ты, местный житель, какая сейчас станция?" Я ответил. Тогда он снова спросил: "А самогон там есть?" Я не ответил, потому что не знал. "Эх ты, самородок". Дядя широко зевнул и, кажется, снова уснул.
По проходу неторопливо двигался большой рыжий парень в потрепанном сером пиджаке и в брезентовых сапогах. В руках он нес очень старую гитару. Я знал его. Он часто ездил в поездах от Оренбурга до нашей станции. Когда спрашивали его имя, он отвечал: "Фамилия моя на букву "ка", а больше никому не надо знать". Его так и звали Буква Ка. Дойдя до середины вагона, он остановился и громко проговорил:
- Братишки и сестренки! Сейчас будет песня про страдания геройского человека в кошмарных условиях нэпа.
Взяв громкий аккорд, он запел хриплым и каким-то нищенским голосом, рассчитанным на слабонервных:
Смотрите, граждане, какая злая шутка:
Да это вы - знакомые бойцы,
А с вами старая больная проститутка…
Последних дней последние концы…
- Эх, жизня! - лохматый дядя поднял голову. - Граждане, кто знает, на предстоящей станции продают самогон?
- Самогон везде есть, - сказал Буква Ка, потряхивая кепкой, в которой звякали недавно появившиеся монетки.
- Пожертвуй, герой, на построение полбутылки.
Меня, как неполноценного и явно безденежного пассажира, Буква Ка обошел. Где-то в соседнем отделении вздохнула женщина: "Кормиться чем-то надо…" Мужской голос добавил: "В основном поиться". Кто-то засмеялся, кто-то выругался, и началась живительная дорожная склока, единственная отрада ошалевших от безделья и скуки товаро-пассажирских туристов.
В этой густой обстановке как-то ухитрялся читать мальчишка лет двенадцати. Пристроился у открытого окошка с толстой книжкой и ни на что не обращал внимания. Степной ветер поглаживал и трепал его светлые ковыльные волосы. А он читал.
4
Приехал я только к вечеру. На скамеечке у дверей клуба сидела тетя Нюра. Она сказала, что Коротков ждет меня именно с этим поездом и, конечно, сейчас же заявится, потому что дело у него очень безотлагательное.
- А какое, не знаете?
- Нет, не знаю. Да и не спрашивала. Только очень необходимое дело. На бюро они тут все говорили, что если уж не он, это про тебя, значит, если не он, то другой кандидатуры у нас нету.
Интересно, но непонятно. Оставалось ждать Короткова. Он скоро появился. Я издалека его увидел: шел, перекидывая через рельсы скрипучий протез. Только по этому я и узнал. Он здорово изменился, оттого что остриг свои ежеватые волосы и прикрыл голову черной узбекской тюбетейкой. Изменился и даже похорошел. Солнце опалило его бледное лицо и стало заметнее, какие у него голубые, почти синие глаза. Или это от голубого матросского воротника. Голубое, говорят, красит лицо и подчеркивает синеву глаз. Кроме того, никогда еще я не видел на нем белой матросской форменки, которая сама по себе украшает человека.
- Молодец! - закричал он. - Скоро приехал!
Он положил руку на мое плечо. Его пылающее лицо светилось таким энтузиазмом, что я уже не сомневался в необычайности того дела, для которого он меня вызвал.
- Молодец, не подвел. Я и на бюро сказал: "Этот парень не подведет".
Конечно, лестно выслушивать такое о себе, но мне не терпелось узнать, в чем дело.
- Пойдем в клуб, что мы между путей будем разговаривать. Я, брат, теперь в двух кабинетах сижу…
По дороге он рассказал, что партком, не снимая с него руководство железнодорожным комсомолом, назначил его еще и заведующим Домом коммунаров, как официально назывался партийный клуб.
В нашем комсомольском клубе ничего не изменилось, только вынесли железную печку, у которой мы отогревались после работы, мечтали о будущем и мгновенно разрешали все текущие вопросы.
- Садись, - сказал Коротков, проходя на свое место за столом.
Поняв, что разговор предстоит официальный, длительный, я устроился на скользком диванном валике, упираясь коленями в тумбу стола.
- Вот что, - строго сказал Коротков и подчеркнуто вздохнул. - Нет у нас пьесы.
- Да. - Я тоже вздохнул, но сочувственно. - Их никогда и не было.
А надо, вот так! Всем надо, понимаешь. Хорошая требуется пьеса. По всем попам и богам чтобы стреляла. Мы тут недавно в порядке смычки ездили в деревню Старое Дедово. Так там, понимаешь, поп всех лечит. Половина деревни трахомой болеет, а поп как-то там знахарит и никому не велит к докторам ездить. В церкви проклинает. А кулачье все за него. Мы там агитацию провели крепкую, комсомольскую ячейку организовали. А теперь вот - подохнуть, а им помочь, да скорее. Прямо сейчас. Вот я и вызвал тебя как комсомольца и как друга! Давай помогай!
Во время этой пламенной речи я думал, как мне сказать, что больше не могу приспосабливать пьесы, что это преступление. Как сказать, чтобы он понял и не осудил. И тут же я поймал себя на том, что я сам себя осуждаю, обвиняя в измене комсомольскому долгу. В самом деле, надо бить врага любым оружием, бить без передышки. Берендеево царство не оскудеет, если мы переделаем еще одну пьесу, еще десять пьес. Стародедовским комсомольцам нужно дать хоть какое-то оружие против кулаков и попов, и мы обязаны его дать. Прости меня, мой "старый мечтатель", но, кажется, мы в чем-то ошиблись с тобой, о чем-то забыли.
И я решительно проговорил:
- Надо, так сделаю, какой может быть разговор!
- Ты сделаешь, - оживился Коротков, - ты только сразу-то не пугайся.
- Нет, - заверил я, - не в первый раз.
- Я знаю, ты - молодец. Нужна пьеса. - Он тряхнул кулаком. - Обязательно комедия. Комсомольская, антирелигиозная, крепкая, чтобы сразу брала за жабры и - наповал. Одним словом, своя от точки до точки.
Слушая, как он перечисляет превосходные качества комедии, я согласно кивал головой, а оба мы думали, что все мне понятно и я со всем согласен.
- Вот и хорошо, - возликовал он, - это тебе самое ответственное комсомольское поручение. - Он поднял сразу оба кулака. - Ты должен сам написать пьесу.
Скользкий валик заколебался подо мной.
- Нет, - пролепетал я, - что это ты придумал? Как это "сам написать"?
- А что! - непоколебимо заявил Коротков. - Чего ты удивился?
- Ничего я не удивился.
- А что, сдрейфил?
- Скажешь тоже…
- Ну вот и молодец. Чего тебе бояться? Ты сочинения в школе писал лучше всех. Прямо как печатал. И пьесы переделывал ловко. Бывало, даже не хуже, чем у авторов. А по содержанию куда крепче. Про Берендея так даже стихами.
- Не выйдет, и не уговаривай.
- А тебя никто и не уговаривает. Есть решение бюро, какой может быть разговор? Выполняй.
- Ты бы еще решил на паровоз меня посадить. Или на автомобиль.
- Будет тебе, - засмеялся Коротков, - что ты все фантазируешь? Члены бюро тоже не брюхом думают. Соображают, кто на что способен. Так что нечего тут бузу тереть. А вот тут тебе полная программа, для облегчения задачи.
Он взял со стола журнал и показал мне. Я прочел: "Под знаменем марксизма". Но легче мне от этого не стало.
- Прочитаешь тут статью Ленина об атеистической пропаганде, где он призывает всех коммунистов и последовательных материалистов вырвать массы из гнусных лап религиозных предрассудков. Еще будешь спорить?
- Да разве я спорю…
- Ты последовательный материалист?
- Чего тут спрашивать?
- Ну так кончай разговор.
- Да ты пойми, я не умею.
Стукнув кулаком по столу, Коротков оборвал меня:
- Демагогию не разводи! Скажи прямо, будешь писать?
Я подскочил на своем валике: в демагогии меня еще никогда не подозревали. Заикаясь от возмущения, я угрожающе прошипел:
- Ну ладно. Я напишу. Я тебе напишу!
- Озлился? Это хорошо! - с явным удовольствием проговорил Коротков. - Это здорово. Это, считай, дело сделано, когда человек озлится. Так еще напишешь, что всем богам тошно станет.
Он перепрыгнул через стол, крепко шлепнул по моему плечу в знак нерушимой дружбы, которая всегда выручит. Но тут же без передышки снова огорошил меня:
- Срок: завтра, к утру.
А мне было уже все равно: к утру так к утру. Я обреченно улыбнулся.
- Ты что, - подмигнул Коротков, - опять удивляешься?
- Нет, я ничего.
- Волынку тут тянуть нечего. Время, сам знаешь, какое. Если мы их не прижмем, то они нам житья не дадут. Кто кого! Садись за стол и валяй.
Он достал из стола чистую ученическую тетрадь, подумал и достал вторую.
- Хватит?
- А я знаю?
- Кто же должен знать? Писать-то тебе. Не хватит - на корочках пиши. - Он похлопал по тетрадям ладонью: - Вот на этом месте завтра утром должна лежать пьеса. Комедия.
Коротков поднял ладонь и ласково поглядел на то место, где он надеялся найти готовую пьесу. И так он был в этом уверен, что даже погладил верхнюю тетрадь. Но предупредил:
- Не сделаешь - положишь комсомольский билет.
Заглянув в чернильницу, он поднялся.
- Шамовкой обеспечим, не беспокойся.
Он ушел, я остался один, если не считать тетю Нюру, которая что-то передвигала в зале. Но скоро и она притихла.
Пришел товарный поезд. Он долго втягивался в ущелье между двумя другими поездами, тяжело громыхая на стыках, и стены клуба слегка вздрагивали. А потом наступила полная, совершенно безнадежная тишина, и я - один, и не от кого ждать помощи. Во всем мире не найдется человека, способного мне помочь, все должен сделать я сам. Я не сделаю, то уж никто не сделает. Так сказал Коротков, вряд ли имея в виду неповторимость творческого процесса, в результате которого появляется произведение искусства. Впрочем, я тоже об этом не подозревал. Просто на учете в нашей ячейке состоит один драматург, а раз так, то о чем же говорить.
Говорить не о чем - надо писать. Я открыл журнал, полистал его и сразу увидел, что если я начну читать и осваивать прочитанное, то как раз этого хватит до утра. А когда же писать?
Отложив журнал, я задумчиво взял перо. Скоро на обложке тетради появился толстый соборный крест, а верхом на нем - поп с бутылкой в пухлой руке. "Значит, так, - принуждал я себя рассуждать о пьесе, - приходит поп к мужику. Нет, лучше к бабе, и говорит… Нет, это очень прямо - поп. Пусть лучше поп, переодетый странником. Церковь закрыли, его выгнали, вот он и ходит, и мутит народ".
Переодетый поп - это уже интересно. На обложке появилась облезлая фигура с мешком на горбу, но тут мои мысли скользнули куда-то в сторону.
На шкафах и за шкафами свалены обломки старых спектаклей. Мне вспоминаются пьесы, которые приходилось приспосабливать так, чтобы они "стреляли за нас". Это слова Короткова. Потрясая какой-нибудь старой пьесой, он говорил: "Это оружие, которое мы захватили с бою, повернем его в сторону врага".
Пришел поезд. Послышались шипучие удары выпускаемого пара. Устало отдуваясь, прогрохотал в депо паровоз, который отработал свою смену.
Я вздрогнул от стука в стекло: Коротков, машет рукой.
Приоткрылась оконная рама.
- Вот, держи: картохи напек, таранька, брат из Сызрани привез. А вот еще держи: арбуз.
- Спасибо.
- Чего там. Шамай. Как у тебя?
- Да еще не знаю…
- Ну, давай жми. К утру чтоб как штык! Задраивай окно. - Он исчез.
На вокзале ударил колокол: раз, потом два и три. Поезд ушел. Все стихло.
Должно быть, горячая картошка с таранью воодушевили меня, и дело как-то сразу пошло. Сама собой написалась первая реплика, сразу завязался бойкий разговор жуликоватого странника с хозяйкой, и я пошел писать весело и так уверенно, будто мне к этому не привыкать.
Согласно моей воле, но мне все казалось, что это получается как-то помимо меня, приходили разные люди, делали и говорили именно то, что им полагалось делать, и говорили то, что надо говорить; все они были не глупые, но сама ситуация заставляла их совершать нелепые с точки зрения зрителя поступки. Странник (переодетый поп) обновляет иконы, продает "нетленные штаны святого Егория", и ему верят все, кроме хозяина дома, который хотя и не верит ни в какие чудеса, но не хочет вмешиваться: так ему спокойнее, пусть жена делает что хочет, за что ему и достается больше всех. Главный порок - равнодушие, соглашательство - наказан. Мораль: никакого компромисса с врагом, особенно если это враг идейный.
Никогда потом мне не писалось так бездумно весело. Это было похоже на какую-то захватывающую игру: по временам я вскакивал, выбегал на середину комнаты и разыгрывал только что написанную сцену. Иногда получалось совершенно не так, как я написал, тогда я снова бросался к столу и наспех записывал только что придуманное. Зачем-то мне понадобилась корона царя Берендея, наверное, она просто попалась мне на глаза, а может быть, я вспомнил разговоры со "старым мечтателем" об искусстве, как о Берендеевом царстве, и мне захотелось хоть на миг почувствовать себя властелином. Я схватил корону и надел себе на голову. Хорошо, что в это время никому в голову не пришло заглянуть в окно.
Кончилась вся эта игра так же неожиданно, как и началась. Внезапно на бумаге появилось слово "занавес", и меня сразу же охватила острая жалость, какую испытывает зритель, когда заканчивается интересный спектакль. Занавес. Конец. Я протянул руку и выключил свет. Темнота ослепила меня только на одну минуту, а потом в комнате начало светать. Синий предрассветный сумрак стоял за окном.
Вот тут только я и почувствовал усталость. Дан занавес, долг выплачен, работа сделана. А что дальше? Странное чувство удовлетворения и опустошенности. Я дотащился до дивана, лег и стал примащиваться среди злоехидных звенящих пружин, которые сейчас же начали донимать меня беспощадно, как ночные сомнения, когда не спится.
На столе блестела Берендеева корона. Разноцветные стекляшки светились глубоко и лучисто, как настоящие драгоценные камни. Даже не верится, что я сам их сделал из осколков зеленых и красных стекол от кондукторских фонарей. А то, что я сейчас сделал на страничках простых ученических тетрадей, будет ли это отражать какой-нибудь затаенный свет? И вообще, что я там написал?
В испуге я вскочил и кинулся к столу. Прочитав первую страницу, я не понял - хорошо это или плохо. А с каким весельем это создавалось! Веселье мальчишки, который гудит и двигает локтями, воображая себя паровозом. Он-то и в самом деле думает, что несется на всех парах, а все окружающие видят только разыгравшегося мальчишку. Да, но для всех остальных мальчишек он все-таки паровоз, вот в чем дело. Все остальные мальчишки сейчас же пристроятся к нему, изображая вагоны, и у них начнется самозабвенная игра. Несколько успокоенный этой мыслью, я снова свалился на диван, и могучий сон сразу сбил меня с ног и потащил в свою темную пучину.
Проснувшись и приоткрыв глаза, я увидел Короткова: сидит на диване у моих ног и читает то, что я написал ночью. Читает и взрывается от смеха. "Все ясно, - я обреченно зажмурил глаза, - глупо как все вышло…"
Наверное, при этом я вздохнул и даже застонал, потому что Коротков шлепнул меня по ноге.
- Слушай: здорово! - выкрикнул он, бурно радуясь и потрясая кулаками.
Еще не решаясь полностью поверить его радости и в то же время ужасаясь, что вдруг я не так его понял, и что вовсе это не радость, и спросонок еще не разобрал ничего, я осторожно спросил:
- Ну что?..
- Башка тебе не зря приделана! Ух, здорово! Я же говорил.
- Стреляет? - спросил я, ужасаясь своей смелости.
- Без осечки!
И тут я поверил. Взъерошенный после сна, вскочил, и диванные пружины сыграли торжественный марш в честь такого необыкновенного пробуждения.
- Мне-то уж поверь, дорогой наш автор! - Коротков обнял меня и сразу же, как бы устыдясь своего порыва, оттолкнул и заговорил по-деловому, даже угрожающе:
- Вот соберем бюро и кое-кого из актива, тогда поверишь. Ты наших ребят знаешь: они все выскажут безо всяких фиглей-миглей, особенно деповские. Они, брат, - Коротков не сдержал улыбки, - помрут со смеху. А ты иди-ка ко мне домой, да пошамай, да отдохни.
Облегченно вздыхая, я вышел на свежий воздух. Утро только что разгоралось. Крыши вагонов, мокрые от росы, отражали солнечный свет, как огромные зеркала. Выглянув из окна кабинета, Ларек крикнул мне вдогонку:
- Запомни этот день! - и поднял ученическую тетрадку, как мандат при голосовании.