Мне показалось, это он ответил во сне, потому что даже кровать не скрипнула под громоздким телом и дыхание не изменилось. Но его услыхали, с новой силой и окрепшей надеждой возобновились стенания и продолжались до тех пор, пока не раздались ужасающие скрипы старой кровати.
Большой, лохматый, посапывая со сна, Шорох открыл дверь. Вошел человек в черной промасленной спецовке, и в номере сразу остро запахло керосином. За ним показался второй человек, маленький, кривоногий, в длинной синей сатиновой рубахе, подпоясанной наборным ремешком, и в потертых кожаных штанах. За кривоногим виднелся Грачевский.
- Горло надорвешь, тебя искавши, - недовольно проговорил кривоногий.
Зевая и потягиваясь, Шорох не торопясь одевался.
- Это ничего, - сонным голосом говорил он, - заживет твое горло, дай ему бог здоровья. Зачем приехал? Да говори тише, человек же спит.
На несколько секунд все притихли, вошедшие без интереса посмотрели на человека, спящего на столе, а потом заговорили таким оглушительным шепотом и с такой страстностью, что я окончательно проснулся. Кроме того, мне просто было интересно узнать, зачем человека стаскивают с постели на рассвете.
Но ничего интересного не оказалось: тот, который в комбинезоне, оказался заведующим складом горючего, и дело у него обыкновенное - пришли цистерны с лигроином, а сливать его некуда. А кривоногий жаловался на Грачевского, который без наряда вывозит пиломатериалы. Этому Шорох посоветовал:
- Наряды будут. Мы ведь совхоз строим, а не собачью будку. Ты сам отдай, если хочешь спокойно жить.
- А ты за горло меня не бери, не бери, - отчаянно зашептал кривоногий.
- Выдержит твое горло, дай ему бог…
Шорох двинулся к двери упругой и тяжелой походкой молодого слона. Заскрипели половицы, взволнованно затренькали стекляшки, и я покосился на медную блямбу, которая раскачивалась как раз над моим животом.
4
После завтрака, когда я выходил из гостиницы, меня перехватил Потап. Направив мимо меня пронизывающий свой взгляд, он спросил:
- Написал? Про этого дезертира.
- Вот иду в райком в Галахову.
- Ага, хорошо. Только там тоже… Осторожно. Галахов и сам-то прошляпил. Слыхал, икону они там спрятали, что ли?
- Слыхал. Глупая затея.
И сейчас же Потап начал выкидывать руки, угрожающе сверлить пальцами голубой утренний воздух.
- Глупая? Нет! Если наша глупость на пользу классовому врагу, то это уже не глупость, а политическая ошибка.
И тут он, как всегда, начал произносить правильные слова насчет того, что, мол, никогда не следует выволакивать тени и образы давно отживших только для того, чтобы судить их сегодняшним судом. Если недоброе прошлое еще живет в нашей памяти и если оно мешает мам жить, омрачая наш рассудок, то тогда надо судить носителей этого отжившего зла. Они, эти носители, нам опасны, а совсем не черные сны прошлого.
Очень правильные слова, но тогда, в это ясное утро, мне некогда было раздумывать об их смысле, полном горечи. Тени прошлого мало беспокоили меня. Я считал, что с прошлым покончено раз и навсегда, а если что-нибудь еще и осталось, то нам ли этого бояться. Искореним.
Райком комсомола помещался в небольшом домике, красиво обшитом вагонкой и окрашенном розовой краской. При домике, как водится, палисадничек и в нем - пышные заросли сирени и акации, уже стреляющей перезрелыми стручками.
На крылечке два деревенских парня-подростка в домотканых коричневых рубашках. Один, постарше, был даже в пиджаке, очень поношенном и заплатанном. Он курил злой самосад и все время сплевывал себе под ноги. А другой, младший, посвистывал в стручок. Их мохнатая лошадка-степнячка, выпряженная и привязанная к телеге, дремала над охапкой свежего сена.
- Откуда, братва? - спросил я.
- Алексеевские, - ответил старший.
А младший застеснялся, спрятал за спину кулак с зажатой в нем свистулькой и встал, давая мне дорогу.
- За литературой приехали и за плакатами, - сообщил он, с удовольствием и достоинством выговаривая новые, непривычные для него слова. - Литературу нам для избы-читальни и плакаты…
- Так чего вы тут сидите?
- Дожидаемся. Там милиционер попа привел.
- Какого попа?
- Простого. Икону все ищут, да?
- Какую икону?
Старший недовольно проворчал:
- Да все это разговоры. Не слушай ты его. Бабьи сплетни. Будто комсомольцы икону из церкви унесли. А икона-то чудотворная. Болтовня, конечно. А?
- Болтовня, - подтвердил я, - зачем нам какая-то икона?
- Ну, вот видишь, - сказал парень своему младшему товарищу, - а ты не веришь. Зачем нам икона?
Но видно было, что он и сам не очень-то уверен в том, что говорит, и ему очень хочется услышать от меня, городского комсомольца, подробности этого сомнительного предприятия, и он только стесняется расспрашивать, чтобы не показать, что он сам верит какой-то поповской брехне.
- Как зачем? - подхватил младший. - Икона-то чудотворная. Вот комсомольцы ее и спрятали, чтобы она, значит, не начала сотворять всякие чудеса против Советской власти.
Я вспомнил, что уже слыхал о краже иконы. Неужели такой, как мне казалось, ничтожный случай взбудоражил весь район?
5
В секретарском кабинете собралось не совсем привычное для комсомольского комитета общество. Галахов сидел за своим столом, ошеломленный и сердитый. У стола стоял милиционер в полной форме, но на его лице играла явно те служебная улыбка. Тут же собрались все работники райкома.
А прямо напротив секретарского стола на деревянном крашеном диванчике сидел Гнашка в своем обычном, не ковбойском обличий. На нем были серая сатиновая толстовка, мода на которые уже давно прошла, и узкие коротенькие брючки, только что входившие в моду среди периферийных франтов. Из пухлых нагрудных карманов торчало несколько карандашей в жестяных наконечниках. Клапанчики карманов густо усеяны разноцветными значками различных добровольных обществ.
Он был возбужден больше, чем всегда, и поэтому нахальство бурлило в нем и выплескивалось через край. Так всегда случается с человеком неумным, когда он взволнован чем-нибудь. Потом я узнал, что его вызвал следователь по поводу кражи иконы из церкви и что он не явился. Тогда за ним послали милиционера. Этому же милиционеру приказано было попутно зайти за попом, представителем церковного совета.
По дороге Гнашка заявил, что он не желает идти под конвоем рядом со служителем культа. "Поскольку ты не арестант, то я тебе не конвой, а я тебе сопровождающий", - резонно заметил милиционер. Тогда Гнашка объявил, что ему надо зайти в райком, доложить обо всем. Милиционер сказал: "Законно", - и двинулся вслед за Гнашкой, прихватив с собой и попа.
Сейчас служитель культа сидел рядом с Гнашкой на диванчике, истово глядя прямо перед собой. Поп был молодой, большеротый и большеносый парень с нахальными прищуренными глазами. У него совсем недавно начала буйно расти и нежно кучерявиться рыжеватая бородка и усы, а с головы пышно спадали волосы и ложились по плечам красивыми темно-рыжими кольцами. Одет он был в лиловую старую рясу, позеленевшую на швах и очень для него просторную. Сразу видно, что с чужого плеча. Но сапоги на нем были новенькие, только что тронутые дорожной пылью. Старую соломенную шляпу он держал перед собой обеими руками, как щит.
- О, полюбуйся: он еще икону у них спер, сукин сын! - сказал Галахов, показав на Гнашку.
Решив, что я тоже какой-то начальник, поп привстал и с полупоклоном скороговоркой добавил:
- Редкую к тому же. "Спаситель благословляющий", древнего письма. В высших сферах на учете состоит.
Голос у него оказался мелодичный, его было так же приятно слушать, как бархатные гитарные аккорды, и даже покашливал он музыкально.
Гнашка сидел, откинувшись на спинку дивана, и на его пестренькой мордочке играла презрительная улыбка.
- Спер, - небрежно выговорил он. - Сами отдали. А сукиного сына, я извиняюсь, не принимаю на свой счет. Я бы эти иконы все пожег, как опиум для народа…
- Заметьте, - напомнил поп, - икона особой ценности.
- Ценность? - спросил милиционер, перестав улыбаться.
Он был очень молодой и красивый человек, этот милиционер, и по тому, как ладно сидело на нем форменное обмундирование, и как он держался, и даже как поглядывал на всех, было видно, что службой он очень гордился и не променяет ее ни на какую другую. Даже смотреть на него было одно удовольствие.
Пол осторожно покосился на бравого представителя власти и позволил себе несколько затушевать ясность, с которой был задан вопрос, и тем смутить милиционера.
- Шестнадцатый век, - сообщил он небрежно.
Поп был немногим, может быть, постарше милиционера. Он был наш сверстник, и это почему-то особенно настораживало.
Заметно было, что милиционер ничего не понял, но не смутился.
- Ого! - одобрительно заметил он. - Что же вы так слабо охраняете доверенную вам ценность?
- До этого времени бог хранил, - несколько даже вызывающе ответил поп.
Это заявление очень развеселило милиционера, он оглядел присутствующих озорными мальчишескими глазами.
- Бог! За сторожа он у вас, значит. Ловко! - Повернувшись к нам, он рассказал: - У этого служителя дома на цепи кобель сидит. Такой, что во двор и не зайдешь. Выходит, кобель надежнее…
Это сообщение оживило всех, но на попа не произвело никакого впечатления. Несмотря на свою молодость, он умел владеть собой и своими порывами. Переждав немного, он ужасно вежливо обратился к хихикающему Гнашке:
- Вот вы упомянули, что кто-то дал вам икону.
- Упомянул, ну и что?
- Не можете ли вы уточнить, кто.
- Вы, - не задумываясь и вполне безответственно объяснил Гнашка.
- Так. - Поп грустно покачал головой. - И вы сможете это доказать перед лицом судебных органов?
Гнашка не очень смутился, в нем еще оставалось достаточно нахальства.
- А черт вас там разберет! Все вы в халатах этих и с бородами. Да чего вы ко мне привязались?..
Галахов сидел, не вмешиваясь в разговор, и как будто даже не слушал, что говорят, но я заметил, как глаза его посветлели от ненависти и что он сдерживается из последних сил. Он ненавидел этого оболтуса в нелепом балахоне с его наигранной учтивостью и презрительным смирением. Так ненавидел, что даже старался не смотреть на него, а поп, наоборот, с каким-то непонятным для меня интересом поглядывал на Галахова и обращался только к нему, как бы вызывая на разговор.
Казалось, что все внимание нашего секретаря направлено на пакостника Гнашку, по глупости влипшего в какую-то нечистую историю. Еще не ясно, что это за история, но было видно, что она нечистая, пачкающая всю организацию. И, самое главное, Галахов не мог понять самой сущности вопроса: одна какая-то икона, предмет культа, глубоко им презираемого, вдруг оказалась ценностью, из-за которой поднялось столько шума. Признаться, я тоже разделял его мнение.
- Я не понимаю, - заговорил Галахов негромко и с такой яростной вежливостью, что все сразу притихли. - За каким… - Он чуть было не взорвался, но внезапно замолчал и даже, кажется, попытался улыбнуться.
А поп откровенно улыбнулся, слегка преклонив голову перед Галаховым.
- Для боголепия, - проникновенно сказал он и снисходительно объяснил: - Для украшения храма и для авторитетности среди верующих.
- Боголепия. Влепить бы за это!.. Дураков с последнего ума сбиваете своим боголепием.
И вдруг он не вытерпел, сорвался с места и со всей силой ударил по столу обоими кулаками:
- Предлагаю немедленно вернуть церковное имущество! Под суд пойдешь! В Москве уже знают о твоем хулиганстве!
Гнашка от испуга подскочил. Милиционер перестал улыбаться и расправил плечи. Поп уронил свою шляпу, и в наступившей тишине послышалось его музыкальное покряхтывание, пока он поднимал ее. Великолепные кудри упали на лицо, и он, выпрямившись, сделал головой такое движение, какое делает женщина, чтобы вернуть на место рассыпавшиеся волосы.
Может быть, этот не свойственный для мужчин жест рассмешил Галахова, но нас всех очень удивил его смех и еще больше удивили его слова, какие он сказал невозмутимому попу:
- А тебе какого черта тут надо, Волосатик?
- Вспомнить изволили? - просиял поп, пристраивая на коленях шляпу. - А я думал, признаться, что вам не будет приятно это воспоминание.
- Да я тебя сразу узнал. По твоим волосам. Колька-Волосатик. Теперь-то тебя как?
- Соответственно: отец Николай.
- Вот потеха-то! Отец. - Галахов снова сел на свое место и, посмеиваясь, сказал мне: - Видишь: он - отец! А мы учились в одном классе. Подумай-ка, на советские деньги попа выучили. Он еще в школе, наверное, задумал в попы податься, волосы отращивал.
Поп рассмеялся:
- Да, да. Все верно. Отращивал.
- Директор говорил: "Женщины волосы носят для украшения, дикари для устрашения, а ты для чего?" Помнишь?
- Да, да, да. Истинно так. Приятные какие воспоминания… Истинно, в школе мы соседствовали, от одних наук питались. - Он благожелательно оглядел всех, вздохнул и с огорчительным недоумением произнес: - А теперь вот…
- А теперь вот… - как бы продолжая, подхватил Галахов, - вот как получается. А ведь ты был отличник по учебе. Гордость класса. Все у тебя было "очхор" да "отлично". И, наверное, ни разу не ставили "уд".
- Удочка! - рассмеялся поп. - Нет, не было. А у вас, извините, и "неуды" случались.
Галахов не ответил. Он мне рассказывал, как трудно давалась ему учеба, но не потому, что он был неспособным парнем. Нет. Просто трудно ему жилось. Отец работал сцепщиком, мать фонарщицей. От нее всегда пахло керосином, когда она возвращалась с работы. После смерти отца Галахову, как старшему, пришлось бросить учебу и поступить на работу в депо, потому что матери одной семью не прокормить. Конечно, все это попу было известно, и не надо бы ему было напоминать про "неуды" школьные и житейские, которые сорвали Галахова с учебы, бередить незажившую рану.
Решив положить конец затянувшимся и совершенно бесполезным воспоминаниям, Галахов велел милиционеру отвести обоих, Гнашку и попа, к следователю. Они ушли. Разошлись по своим местам работники райкома, и, когда кабинет почти опустел, я впервые увидел Тоню Вишнякову, и прежде всего ее глаза, устремленные прямо на меня. Ее взгляд как-то сразу сбил меня с толку. Никогда раньше мне не встречалась подобная красота. Позабыв все на свете, я смотрел на нее до тех пор, пока ее не смутил взгляд обалдевшего от восхищения и изумления человека. Она наклонила голову, спрятав свое тонкое загорелое лицо, и за ее плечами шевельнулась великолепная темно-русая коса, каких давно уже не водилось у знакомых мне девушек.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ТОНЯ
1
В первую минуту, как только мы остались втроем, я с удивлением заметил, что Галахова совсем не радует присутствие в его кабинете красивой девушки, а даже, кажется, раздражает.
- Еще ты тут!.. - проговорил он с досадой.
Направляясь к окну, он сделал крюк, чтобы только быть от нее подальше.
Она едва заметно улыбнулась, а он притворился, будто не заметил этой торжествующей улыбки, распахнул окно в сиреневый палисадник и, отдуваясь, как после драки, утомленно опустился на подоконник.
- Ну что мне с тобой делать, Вишнякова? - спросил он с отчаянием и стараясь не глядеть на девушку.
Не поднимая лица, она взглянула на него своими изумительными глазами, взмахнув тонкими крылышками бровей.
- Сам знаешь, - ответила Тоня и слегка пожала плечами.
- Вот, - сказал Галахов, обращаясь ко мне, - ты незнаком? Тоня Вишнякова. Жалуется на жизнь. И, между прочим, только весной закончила школу второй ступени.
Он это сказал так, будто она достигла высшей степени блаженства и жалуется исключительно оттого, что бесится с жиру. Тоня вскинула голову, лицо ее вспыхнуло.
- Вот потому я и хочу на тракторные курсы! - убежденно сказала она.
- О! Хочу! - Галахов от негодования даже охрип. - Это ты, Вишнякова, забудь. Хочу… Нам не положено хотеть. Вот социализм построим, тогда будем делать что хотим, а пока должны делать, что партия велит. Ты думаешь, я очень хочу тут в райкоме сидеть? Я учиться хочу, у меня всего семь классов. А надо, вот и сижу. Тебя выучили, иди и ты людей учи. А то один в попы ударился, а другая… Индивидуалисты.
Он остановился, сообразив, что его занесло. Тоня вспыхнула.
- Какое может быть сравнение!..
- Никакого, - запальчиво признался Галахов и замолчал.
Это признание необыкновенно воодушевило девушку. Повертывая свое пылающее лицо то в мою сторону, то в сторону притихшего Галахова, она заговорила, слегка запинаясь от волнения:
- Как тут можно сравнивать? Сами на всех собраниях говорят: "Комсомольцы, овладевайте техникой!" А меня агитировать не надо, я сама мечтаю о такой работе, чтобы самая главная была, самая нужная. Оказалось - это тебя надо агитировать. Вот не ожидала!.. Боишься, что не справлюсь? Да? Боишься?
Считая, что она дошла до точки в своих претензиях, Галахов ударил себя по колену:
- Видал? Ну какая из тебя трактористка? Знаешь, какие там у них на курсах лбы? И то не выдерживают. Ну скажи ей…
Что я мог сказать, если я был поражен еще больше, чем Галахов. Такая тоненькая городская девушка, со средним образованием, ну зачем ей трактор? Но я сказал:
- Пусть попробует…
- Правда? - Ее лицо засияло радостью и стало совсем прекрасным.
- Оба вы тронутые, как я вижу. - Галахов сел на свой стул и строго посмотрел на меня. - Поручаю это дело тебе. Обследуй, как там у нее домашние условия. Послушай, Вишнякова, нам пионервожатые нужны.
- Нет. - Тоня рассмеялась.
И Галахов рассмеялся.
- Вот она какая. Берешься?
- Давай.
- Потом не жалуйся.
Я не обратил внимания на это предостережение и только спустя некоторое время вспомнил о нем, но жаловаться было некому. Мы вышли из райкома. Тоня спросила:
- Вам в самом деле нужно знать мои домашние условия?
- А почему "вам"?
- Ну хорошо, тебе.
- Поскольку ты недовольна жизнью…
Сбегая с крыльца, она очень сердито проговорила:
- При чем тут жизнь? Это Галахов почему-то решил. Я сама Собой недовольна и хочу знать, что мне делать дальше. И скорее. Годы-то уходят.
Годы? Я посмотрел на нее: девчонка лет шестнадцати, не больше. Поняв мой вопросительный взгляд, она неохотно и торопливо сообщила:
- Восемнадцать. Тетка женихов уже приваживает.
Это сообщение меня неприятно удивило. При чем тут женихи?
- Ладно, - сказал я, - разберемся.
- В чем? - удивленно спросила она и рассмеялась.
Я заметил, что она или смеется или хмурится, почти совсем не бывает просто спокойной, и подумал, что, должно быть, такой у нее неуравновешенный характер. Но когда я узнал ее получше, понял, что совсем дело не в том. Характер у нее был вполне нормальный и даже веселый, а просто она была взволнована всеми событиями, которые сама же вызвала и перед которыми слегка растерялась. Восемнадцать лет… Я значительно старше ее, но я не имел к жизни никаких претензий, самонадеянно считая, что сам делаю свою жизнь, а значит, сам и виноват, если что-нибудь получается не так, как мне хочется.
Вспомнив о своем солидном возрасте и еще более солидном положении, я солидно сказал: