14
А когда после каникул я снова вернулся в школу, то у меня было такое чувство, словно я попал в страну, из которой уехал так давно, что все перезабыл и теперь надо заново все узнавать и ко всему привыкать. Начиналась новая жизнь, совершенно не похожая на ту прежнюю, которая была до каникул. И от этого, наверное, мне казалось, будто я и сам стал другим, вырос, изменился и на все прошедшее и настоящее смотрю с высоты этого внезапного повзросления.
С таким чувством я вошел в интернат. Шел двенадцатый час ночи. Все мои однокашники спали, утомленные возвращением в полузабытую страну. Тепловатые домашние сны сиротливо витали в прохладном казенном уюте, отдающем запахом недавней санобработки.
Петькина койка пустовала. Заправленная по-казенному гладко, как никогда никому из нас не удавалось заправлять свои постели. Где-то он сейчас? Какая сила заставила его отступить? Соня? Она где?
Сраженный навалившимися на меня вопросами, я очень скоро уснул. Меня разбудил Петька. Он неподвижно сидел на своей койке и в упор смотрел на меня.
- Увезли Соньку, - проговорил он, и губы его искривились.
Похоже было, что он сейчас заплачет, а это очень скверно, когда раскисает такой большой и сильный парень. И к тому же мой друг. Я растерялся спросонок и не успел еще ничего спросить, а он уточнил:
- Вчера увезли.
Сейчас заплачет. Нет, кажется, смеется? Так и есть, Петька тихо смеялся в сонной тишине.
- В церковь повезли, венчаться. Меня увидела, отвернулась.
Сбросив одеяло, я наклонился к Петьке. Что за смех? Разыгрывает он меня, что ли?
- Сам все видел, - продолжал Петька, - шалью вся закрылась от стыда. А под шалью розы раскачиваются во все стороны.
Нет. Похоже, что все всерьез.
- Как она могла, комсомолка!
- Комсомолка? Ты слушай дальше. Ты главное слушай: она за попа замуж вышла. Тот абрек, он, оказывается, на попа учится. Сонька в попадьи пошла, а ты говоришь - комсомолка.
Я уже ничего не говорил, убитый всеми подробностями Сонькиного поступка, которым она так опозорила всех: и школу, и ячейку, и каждого из нас, кто считался ее товарищем.
- Не знаю, - наконец выговорил я, - как это все объяснить?
- Все понятно. - Петька махнул рукой. - Это не она всех так запутала, что мы ей поверили, она и сама не ждала, что так получится…
- Как же так?
- А вот так. Она это со зла сделала.
- На кого же она озлилась?
Петька не ответил и даже глаза закрыл. Разглядывая его рябоватое измученное лицо, я, желая его утешить или хотя бы смягчить боль, сказал:
- Это, значит, не любила она тебя. Ну и к черту!
- К черту, - повторил Петька и, презирая все на свете, в том числе и железные интернатские законы, растянулся на койке прямо как был, в валенках и в пальто. Черная его кубанка скатилась на пол. - Не любила. К черту! Я уж все это пережил, еще малое время помучаюсь - и конец.
Он вдруг стремительно поднялся, и лицо его вспыхнуло таким диким вдохновением, словно нашлось какое-то спасительное решение вопроса, который измучил его, довел до отчаяния.
- А самое-то главное я еще не сказал! Знаешь, кого она по-настоящему любила?
- Кого? - спросил я и замер. Сразу припомнились последние разговоры с Соней в школьном коридоре у стенгазеты и потом, когда я провожал ее. Тот прощальный разговор, когда я самонадеянно и смущенно посчитал себя тем пнем, о который она споткнулась. Припомнив все это, я в ужасе заметался. А Петька, не замечая моих метаний, все с тем же выражением дикого вдохновения сообщил:
- Короткова она любила. Ларька! Понял?
Короткова? Мне показалось, будто меня кто-то больно обманул, отнял радость и муку необыкновенной любви. Что-то грозное и прекрасное пронеслось мимо, задев меня горячим ветром своего стремительного движения.
- Как же так? - спросил я, заикаясь от волнения, и, не находя других слов, снова повторил: - Как же так?
- А черт его знает, как это случилось!
- А Ларек? Он-то что? Он не знал?
- В том-то и штука, что знал и даже сам ее любил.
- Тогда совсем непонятно: он ее любил, а попы увезли? Что-то ты крутишь! Ларек, он, знаешь, принципиальный…
Петька наклонился ко мне и внушительно сказал:
- В том-то и все дело, что принципиальный. Из-за чего все и вышло. Смотри, братва просыпается. Одевайся, пойдем потолкуем.
Подняв свою кубанку, он вышел из спальни.
15
Мы прохаживались по дорожке, протоптанной в снегу от интерната до школы. Стоял тот хрупкий час утра, когда все окружающее - и предметы и звуки - еще не приобрело ясности, очертаний и красок. Мороз пощипывал носы и уши. На путях пронзительно покрикивала неугомонная "кукушка", расталкивая сонные вагоны. Звенели потревоженные диски буферов, и нежно пел медный рожок стрелочника. А мы ничего не замечали, ошеломленные нелепостью событий и тем, что все произошло совсем не так, как должно бы произойти.
Петька рассказывал, что ему только один раз удалось встретиться с Соней. Было это незадолго до ее свадьбы. Когда его, как вполне здорового, выставили из интерната, посоветовав не валять дурака, а уехать домой на каникулы, он решил пережить это время в клубе или у кого-нибудь из товарищей.
Он отправился в клуб и, конечно, сразу же налетел на Короткова, который сразу понял все Петькины намерения и начал очень придирчиво уточнять обстановку.
- А как она? - спросил Коротков.
Петька признался, что он этого и сам не знает.
- Не успел выяснить или просто не посмел? - с непонятным волнением выспрашивал Коротков.
- Не посмел, - признался Петька. - К ней не подступишься, сам знаешь…
- Как же ты так? Может быть, она совсем и не хочет с тобой? А может, она кого другого, а? Не знаешь? Так надо спросить, честно, по-комсомольски. Иди и спроси.
Петька сказал, что он уже пытался, но его прогнали.
- Правильно, - сказал Ларек, - будешь по окнам лазать, прогонят, а ты держись с достоинством, как комсомолец, тогда никто тебя не посмеет тронуть.
Но Петька только вздыхал: ничего из этого не получится, его и близко не подпустят.
- Как это не подпустят? А ну, пошли!
Им долго не открывали. Петька тянул за проволочное кольцо, прислушиваясь к жидкому треньканью колокольчика за дверью. За его спиной, расставив ноги в широких клешах, неподвижно и прочно стоял Ларек. Наконец дверь открылась. На пороге появилась горбоносая усатая старуха. Решив, что это Сонина бабушка, Петька почтительно обнажил голову.
- Мы пришли к Соне, - объявил Ларек и уважительно добавил: - Пожалуйста.
- Скажу хозяину, - ржавым голосом ответила старуха, - постойте здесь.
Строго оглядев ноги посетителей, она захлопнула дверь.
Петька надел шапку: прислуга. Но скоро пришлось снова обнажить голову: появился сам машинист Величко. Ни о чем не спрашивая, он с оскорбительным равнодушием разглядывал белесое зимнее небо и молча ждал.
- Мы к Соне, - сказал Коротков, тоже стараясь не смотреть на Величко.
- Незачем. Болеет она.
Дверь захлопнулась, но сейчас же с треском распахнулась. На пороге показалась Соня.
- Ну чего вы тут стоите?!
Только и успела она крикнуть, как чьи-то руки втащили ее обратно в темные сени, откуда слышался скрипучий голос Величко и всполошные гортанные выкрики.
- Давай! - скомандовал Коротков и первый шагнул через порог. Петька ринулся за ним. В сенях они остановились.
- Чего стали, проходите, - проскрипел Величко и посторонился, пропуская посетителей.
В просторной комнате старуха усаживала Соню на широкий ковровый диван, укрывая ее большой клетчатой шалью.
- Ох как хорошо, что вы пришли! Я так и ждала и думала, что вы придете. Ну, довольно, Айкануш, - оттолкнула она старуху. - Здорово, ребята!
Отец поставил в некотором отдалении от дивана два стула рядом, как в театре, а сам отошел и стал глядеть в окно с видом постороннего человека. Старуха вышла. Петька и Коротков сели против Сони. Она сказала, чуть задохнувшись:
- Вот вы и пришли. Что же вы молчите?
- Почему на собрания не ходишь? - невпопад спросил Коротков.
- Она болела, - послышалось от окна.
- Я болела, - повторила Соня нерешительно и без выражения, как на репетиции, когда не знаешь роли. - Что у вас нового?
Коротков начал что-то рассказывать и все время оглядывался. Величко это почувствовал и предупредил:
- Вы не дожидайтесь, я не уйду, поэтому говорите все, с чем пришли.
Наступила тоскливая тишина. Коротков подтолкнул Петьку. Соня бросила книжку на диван и, как раньше, четко и повелительно сказала, глядя в отцову спину:
- Если ты сейчас не выйдешь, я сама уйду с ними. Слово даю.
Так прямо и сказала, повелительно и несколько истерично, как избалованный ребенок. "После болезни это у нее", - подумал Петька, но скоро понял, что дело совсем не в том, тем более что никакой болезни, как потом выяснилось, и не было. Но тогда об этом он не догадывался, и только сейчас, рассказывая мне о последнем свидании, он смог все оценить более спокойно.
- Ты понимаешь, - говорил он, - какая-то она стала издерганная и вместе с тем гордая и очень разговорчивая. Она и раньше-то на язык была смелая, а тут прямо без остановки. Как будто, знаешь, боится, что мы уйдем и она не успеет всего сказать или ей помешают. И такой у нее вид, будто она тут одна взрослая, а остальные мелкота, ничего не понимающая. Только с Ларьком разговаривала как с человеком и вроде все оправдывалась перед ним. Говорю, она даже на отца цыкала, и он ее вроде побаивался.
Когда за отцом захлопнулась дверь, Коротков положил руку на Петькино плечо, и Петька плечом почувствовал, как тяжело было подниматься его другу.
- Ну, вы поговорите тут…
- Нет, - усмехнулась Соня, - незачем нас оставлять, Ларек. А ты, Петя, не обижайся, но тебе этого совсем не надо. Ведь я тебя никогда не любила и не полюблю, хоть ты вон какой красивый и сильный. Ты посиди, послушай. У нас ведь секретов нет, правда, Ларек?
- Вот как! - сказал Петька, стараясь понять, к чему она клонит.
Но Соня не обратила никакого внимания на его слова. Она снова стала прежней, бесстрашной и решительной, готовой на все отчаянной девчонкой.
- Я ведь тебя полюбила, Ларек. Вот видишь, как получилось. Да ты и сам все знал. Я только затем и в клуб-то по вечерам бегала, чтобы тебя видеть. Да что там говорить, я и в комсомол для того вступила и активность проявляла. Была бы война, я бы за тобой на фронт пошла. На смерть. Другие по убеждению на все идут, по идейности, а я только по любви. Хорошо это или плохо?
Петька поднялся и нетвердо, как пьяный, шагнул к Соне.
- Все играешь? - спросил он, трудно дыша. - Ты не верь ей, Ларек, она взбалмошная. Все бы ей играть. Смотри, чего выдумала. Любовь. Очень тебе это надо, Ларек. А?
- Петя, простая душа, ты уж помолчи. - Она подняла руку совсем как на собрании, когда требовала, чтобы ей не мешали говорить. - Слушай, Ларек, надо все сказать до конца. Ты ведь знал, что я тебя люблю. И не только потому, что догадывался, а потому что и сам любил. Я все это замечала и ми на что не решалась, И ты тоже ни на что не решался. Я даже боялась с тобой вдвоем остаться, потому что замечала, что ты тоже этого боишься. И я не знала, как мне быть. А ты, конечно, сначала думал о себе, о том, что у тебя ноги нет, а потом уж о любви. А я тебя даже за это твое увечье любила. Вот и получилось, что мы с тобой, оба такие смелые, на любовь не отважились.
Петька снова взорвался: "Скажи ей, Ларек!" И сразу умолк, отступил и тяжело опустился на свое место. Он посмотрел на Короткова, и до него дошло, что Соня ничего не выдумала, что все, что она говорит, такая острая правда, которая не оставляет никаких сомнений. Петька отчетливо видел, как Ларек растерян и как смяты и спутаны его мысли. Он молчал! Вот это больше всего поразило Петьку и даже напугало. Коротков не знал, что делать, как ответить. Никогда еще этого не случалось. Как бы подтверждая свою растерянность, Коротков задал совершенно лишний, на Петькин взгляд, вопрос:
- Ну для чего ты все это наговорила?
- Ох, Ларек! Что же тут объяснять?
Петька, явно осуждая Короткова, повторил:
- Для чего объяснять-то! - И громко, как глухому, до которого не доходит смысл сказанного, прокричал, наклонившись к Короткову: - Влюбилась она! В тебя! Вот что!..
Но Коротков все еще продолжал пребывать в каком-то недоумении.
- Нет. - Он поднял ладонь и опустил ее на колено. - Нет, ничего этого не надо.
- Не надо? - осторожно и угрожающе спросила Соня, но в черных ее глазах появилась тоска. - Ох, Ларек, а ты бы поверил. Мне хоть немного поверил бы…
- Тебе-то я верю, - горячо отозвался Коротков. - Я и себе не так верю, как тебе сейчас поверил. А зачем? Не имею я никакого права верить тебе.
Соня надменно вскинула голову.
- А я думаю, и ты пойми, что человек, если он любит, то и прав. Это ведь сильнее всего на свете. Я знаю, что ты боишься мне поверить, а говоришь о каких-то правах. А ты мне все равно дороже всего, что есть на свете. Я и теперь это все через тебя только и полюбила. Чем же я виновата, что любовь у меня такая безыдейная?
- Мелкобуржуазные игрушки, - смущенно пробормотал Коротков, подняв при этом крепко сжатый кулак, как бы собираясь сказать что-то сильное и решительное. Но ничего не сказал и в смятении совсем спрятал глаза под густыми бровями.
Не выдержав долгой, утомительной тишины, Петька выкрикнул:
- Так вы чего, ребята?
Скрипя протезом громче, чем обычно, Коротков поднялся:
- Ты в комсомол пришла, как на свиданку!
- Ларек! - отчаянно, как бы предупреждая об опасности, настороженно прошептала Соня, глядя, как он приближается к двери.
- Ладно, - не оглядываясь, отозвался Коротков, - кончишь болеть, тогда поговорим.
- А если я неизлечимая, так мне и помирать тобою не понятой и не прощенной?
Она засмеялась или заплакала, скорей всего засмеялась, но в этом Петька не успел разобраться; он увидел, как Ларек подошел к двери, толкнул ее и, вместо того чтобы уйти, отступил в явном недоумении.
16
За порогом стоял машинист Величко. Не входя в комнату, он поклонился и обеими руками плавно повел перед собой и в сторону, как бы бережно перенося что-то невидимое. При этом он торжествующе улыбался. Петька понял, что это не что иное, как приказ покинуть дом. Все это так поразило Петьку, что он не сразу заметил своего кровного врага, абрека. Сейчас он был не в коричневой гимнастерке, а в каком-то длинном черном халате, перетянутом широким кожаным поясом. Он решительно вошел в комнату и встал по одну сторону дивана, как на страже. У него было тонкое смуглое лицо, черные узкие глаза, гусарские усики под горбатым носом, кучерявая бородка и очень много пышных, похожих на мохнатую шапку волос. Он стоял неподвижно, прижав к животу свои маленькие смуглые ладони, большеголовый и тонкий, как гвоздь. Петька так и подумал, что если его треснуть как следует по башке, то он со звоном вобьется в доску полка. Но тут же, вспомнив, как он, этот гвоздь, недавно сам его треснул, Петька зашелся темной ненавистью.
А в комнату входил еще один абрек, старше первого, пошире в плечах и потолще. У этого волос на голове было поменьше, но зато в бороде побольше. Он вошел, солидно шурша серой шелковой рясой, которая на ходу переливалась приятной для глаз глубокой зеленью. На широкой выпуклой груди, как на скале, лежал серебряный крест. Очень большой, румяный поп, прямо из журнала "Безбожник".
Ларек свистнул.
- Да здесь попы! Сонька, ты как же?..
Наступила тишина. Шелковый поп склонился над Соней:
- Тебя не утомили гости, София?
Петька не выдержал и заорал:
- Сонька, куда они тебя затягивают? Ларек, да скажи ты ей!
Соня уже не смеялась. Откинувшись к диванной спинке, она смотрела прямо перед собой, и в ее глазах была такая тоска, что Петька загорелся.
Он кинулся к Соне и поймал ее руки:
- Идем с нами, со мной, идем. Последний раз говорю. Наплюй ты на всех, на попов этих… - Он оглянулся на Короткова, нетерпеливо ожидавшего у порога, и договорил: - И на всех наплюй. Я один тебя люблю от начала и до конца. Всем от тебя чего-то надо, а мне ничего не надо. Я сам тебе все, что захочешь, отдам. Как ты сказала, так и я… Только через тебя жизнью дорожу…
Он ничего не видел и даже не заметил, как к нему подобрался сам Величко.
- Ну и кончай брехать, - сказал он, - давай уматывай из моего дома.
Ничего Петька не замечал. Он все еще не выпускал Сониных рук, все ждал какого-то ответа на свое бестолковое, отчаянное признание. Но Соня молчала, наклонив голову, и ее холодные ладони покорно лежали в Петькиных руках. Именно эта внезапная покорность воодушевляла Петьку. Он не обратил внимания на предостережение хозяина дома и не услыхал угрожающего сопения за спиной.
А машинист Величко расставил руки. Толстые желтоватые усы его угрожающе приподнялись. Он вдруг навалился на Петьку, схватил его руки около плеч и оторвал от Сони.
Не сразу сообразив, что произошло, Петька даже и не пытался освободиться. К нему легкой, танцующей походкой приближался абрек, недвусмысленно подвертывая рукава своего нелепого халата. А он все смотрел на Соню и ждал каких-то необыкновенных слов, которые убьют его или осчастливят.
- А ну, назад! - Коротков стоял на прежнем месте у двери, заведя правую руку назад под полу бушлата. - Давай назад!..
- Стрелять? - гортанно и резко вскрикнул абрек и, все так же пританцовывая, отступил в угол под защиту шелковой рясы.
- А я кому говорю: отпусти, шкура! - Ларек шагнул к Величко.
- Как же, дожидайся! - захрипел Величко, ломая Петькины руки.
Стремительно поднялась Соня. Высокая и очень строимая в длинном белом платье, она показалась Петьке необыкновенно красивой.
- Отпусти! - звонко выкрикнула она.
Услыхав ее голос, Петька счастливо улыбнулся, оттого что наконец-то он дождался какого-то приказа.
- Сейчас, - выдохнул он, и лицо его покраснело от напряжения и счастья. Он почувствовал, что стал во много раз сильнее только оттого, что Соня смотрит на него и что она хочет, чтобы его отпустили.
- Сейчас, - повторил он и, двинув плечами, сбросил со своей спины машиниста. Сделав это, он снова устремился к ней: еще что? Еще захоти, пожалуйста, пожелай!
Соня взяла его за руку и пошла к двери. Там она остановилась. Жаркие, злые румянцы пылали на ее щеках.
- Спасибо, Петя, за все, - сказала она, задыхаясь от гнева, и поцеловала его.
- Дура! - крикнул Коротков. - Последний раз как комсомолке говорю, уходи из этого дома!..
Но Соня даже и не взглянула на него.
- Иди, Петя, иди, - сказала она, уже выбегая из комнаты.
А Петька еще не понимал, что она попрощалась с ним и, наверное, навсегда. Он все еще стоял на пороге и, счастливо улыбаясь, ждал продолжения того чудесного, что с ним сейчас произошло. Ларек подтолкнул его:
- Пошли, давай.
И на улице он продолжал улыбаться так же счастливо и непонимающе, пока до него не дошло, что все кончено и никакого продолжения чуда ему не видать.