ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВА
Неужели я тик и сказал: "Губы отобью!"? Видно, еще тот педагог я был попервоначалу.
А курить ты так и не бросил. Пять лет я тебя учил, пять лет выворачивал карманы с самосадом.
5
Писать, читать, считать я умел, а большинство ребят только изучали азбуку, выводили элементы букв и упражнялись в счете до десяти. Учился я легко, домашние задания выполнял быстро и вместе с Вовкой Комаровым да еще двумя-тремя девчонками вскоре стал получать пятерки.
Радовался я, радовались сестры.
Только и беда подкрадывалась.
Летнее тепло все заметнее отступало, все явственней ощущалось приближение осени. Собравшись в огромные стаи, улетали скворцы, уносились на юг журавли, дикие гуси, утки. Деревья стряхивали побагровевшие листья.
Убраны с огородов картошка, бураки. Только одни капустные кочаны сидели на грядках и наливались последним - самым, должно быть, сладким - осенним соком земли.
Стало холодно ходить в рубахе и штанах, надетых на голое тело (трусов и маек мы тогда не знали). Да на беду еще беда: отвалились подошвы у моих тапочек-ходаков…
В то утро, подкрашенное восходящим солнцем, я выглянул в окно и замер в растерянности: трава была покрыта инеем. А, кроме ходаков, другой обувки нет. Что хочешь, то и делай.
И вот, собравшись в школу, я сел за стол босиком.
- Ты чего без ходаков? - спросила Даша.
- Подошвы оторвались.
- Во, враг, а что ж ты молчал?
"Враг" - любимое ее словечко.
- Забыл.
- Сиди нонче дома.
- А Школа?
- Не пойдешь же разутым?
- Пойду.
- По инею?
- А что? Он растаить скоро.
- Заболеть захотел? Не пущу, и все.
Было бы сказано, а забыть недолго. Когда Даша пошла за водой к колодцу (он метрах в ста от хаты), я схватил сумку с тетрадками да букварем и - бегом в школу. Выскочил за деревню, не ощущая холода, и только за деревней, запыхавшись, пошел шагом.
Глянул на босые ноги - красные, как у гуся лапки. Пальцы, подошвы жгло холодным огнем, в них покалывало множество иголок.
Шагом идти, я понимал, было нельзя: заколовею окончательно, вернусь. А какой же я буду отличник, если уроки начну пропускать? Отстану от Вовки, да и Иван Павлович может изругать. Это не причина, скажет, - отсутствие обуви, вот некоторые с самого первого сентября необутыми приходят на занятия.
Собрался я с духом и побежал. Бежать старался по вытоптанной тропке, но иногда ноги мне не подчинялись, и я ступал в покрытую седым инеем придорожную траву.
"Только бегом, - подстегивал я себя, - иначе совсем замерзну и - права будет Даша - простужусь".
Дышал ртом, горло пересохло, под лопатками покалывало от частого дыхания. Но вон уже видны и первые хаты Болотного. Вон видна красная крыша школы…
Явился я в числе первых. Эти первые - Мишка Казаков и Петька Хохлов из Болотного, Витька Долгих, наш хорошаевский малый, - были тоже босыми. Значит, я не в одиночестве и стыдиться своих голых ног мне нечего. Да и какой стыд? Многие обуты как зря, не в свою обувку, а в ту, что дома нашлась.
Ноги отяжелели, казались деревянными. Не о стыде надо теперь думать, а о том, как согреть их. Вон сосед мой по парте, Казаков, тот поджал ноги под себя, усевшись, на скамейку. Что ли, и мне так? Дай-ка попробую…
Потихоньку-помаленьку подходили другие ученики.
Ноги согревались. Сидел и радовался: а ловко я из дома удрал!
Вот в класс вошел Пашка Серегин. Он обут в галоши со множеством приклеенных заплаток, а вместо носков у него - легкие портянки.
- Ты чего не подождал? - это он у меня спросил.
- Я сбежал: Дашка не пускала.
- А у меня жмых есть.
- Дай.
Пашка ехидно прищурил глаза.
- За пять шелобанов.
Я его слова принял за насмешку, издевательство. Ах ты, гад такой!
- Пропади ты пропадом со своим жмыхом! - выпалил я в сердцах. - Я тебе этот жмых припомню…
Пашка, поняв, что унизить меня не удалось, дружелюбно сказал, вытаскивая из сумки кусок желтого конопляного жмыха:
- Я пошутил, а ты разъерепенился. На, ешь.
Что делать? Взять жмых (я так люблю, помаленьку откусывая, медленно сосать его!) или показать характер, чтобы Пашка в следующий раз не задавался, не мнил себя богачом (жмых приносит его брат, работающий на колхозной ферме)? Под ложечкой сосет, и за себя постоять охота. Что делать?
И я отстранил его руку с куском жмыха.
- Сам ешь, но я тебе припомню…
- Обиделся? Пошутил я…
Давай, друг ситцевый, выкручивайся, так я тебе и поверил! "Пошутил"! Жмых ведь ворованный, а ты еще изгаляться надумал: "За пять шелобанов"! А дудки не хотел?
…Прошло три дня. Прибегает как-то Пашка:
- Дай домашнее задание списать, у меня не получается…
Я припомнил историю со жмыхом.
- За пять шелобанов.
- Согласен. Бей, - и он подставил лоб.
Э, Пашка, да у тебя самолюбия ни грамма нету!
- Списать дам, - говорю я, - а лоб свой убери к… - И я матюкнулся - первый раз за месяц, что проучились.
ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВА
Никогда в жизни я не испытывал такой боли в душе, таких угрызений совести, как в то время. Я ведь был тепло обут и одет. Вы же одевались кое-как, а обувались… Ты все правильно описал.
Я не мог вам, сиротам и полусиротам, прямо смотреть в глаза. Вызову кого к доске, смотрю: а он босой. Начинаю спрашивать, а сам отворачиваюсь. Боялся, что кто-нибудь из вас скажет: "Зачем потревожили меня? Я только что так хорошо согрел ноги…"
И не нашел бы я, что ответить…
Отрази как-нибудь мое чувство вины (только вот за что - до сих пор не пойму).
…А с Серегиным ты продолжал дружить, хоть я вашу дружбу не одобрял. Недолюбливал я его - хитроват и ленив.
6
В конце сентября Надя ушла в няньки.
Я вернулся из школы и застал Дашу в слезах. Она редко плакала, а если и плакала, то незаметно, беззвучно. И уж если нельзя было стерпеть, то выскакивала с плачем в сенцы, в чулан и там давала волю слезам. Прятала Даша слезы неспроста: если мы - я, Надя, Танька - видели их, тоже начинали реветь, догадываясь: случилось горе - Даша зря плакать не будет. Так было, когда зимой не растелилась наша корова, когда украли хромовые Дашины сапоги, когда Надя вернулась из школы, принеся похвальную грамоту за четвертый класс, с опухшим от голода лицом… Так было… Всякое было за четыре года, что мы живем без матери и отца…
Заметив меня, Даша вскочила с коника и метнулась к умывальнику - смыть слезы. Я, однако, заметил их, и у меня оборвалось сердце.
- Что? - выдавил я короткое слово и прикусил губу.
Даша вытерла лицо рушником, стараясь быть спокойной, ответила:
- Надя ушла…
И выбежала из хаты. Я понял: доплакивать.
Не снимая сумки, я сел на Дашино место - на коник. Навернулись слезы. Как без Нади теперь? Это она научила меня читать и писать, это от нее я узнал много басен Крылова, стихов всяких: про зиму, про весну, а еще - про недавнюю войну. Танька, правда, тоже кое-что мне читала, но редко и с меньшей охотой.
Пусто станет в хате без Нади, пусто и одиноко. Я вот приходил из школы - она меня ждала. Кормила, расспрашивала, тетрадки мои рассматривала, за пятерки по голове гладила.
Теперь я приду - и никто меня не встретит…
Больно и обидно. Чужого ребенка будет нянчить и ласкать теперь сестра, а не родного брата.
Две слезинки я не удержал, и они скатились по щекам, ко рту. Я лизнул губы, ощутив горько-соленый вкус.
А может, права Надя: на одного едока будет меньше. Вчера Даша смолола те самые полтора пуда ржи. Что это - на четверых-то? На неделю-полторы хватит. А троим на дольше хватит, это верно. Впрочем, полтора пуда - дели их хоть на четыре части, хоть на три - все равно капля в море. Все равно целый год сидеть нам без хлеба, на одной картошке, а ближе к весне - на бураках, ну, а когда их не станет… Про это "когда" боюсь думать. Только б прошлое лето не повторилось с его оладьями-тошнотиками из гнилой картошки, лепешками из лебеды и конского щавеля, супом с речными ракушками.
Надя от тошнотиков теперь избавлена…
Вошла Даша, держа в руках новые лапти. Мои! Мне их на прощание Надя сплела!
- На! - положила Даша лапти на коник, рядом со мной. - Перед самым уходом Надька закончила, опорки приделывала. Велела только коньки не прикручивать, а то враз их сведешь.
Я просиял. Спасибо, Наденька, за лапотки, теперь мне зима не страшна! Онучи у меня есть, вот теперь и лапти готовы, не надо к чужим людям с поклоном идти: "Сплетите, пожалуйста". Надя у нас приспособилась их плести не хуже любого мужика. Сначала только старые подшивала, а потом сходила к кому-то и подсмотрела, как начинают плести лапти, и научилась в конце концов этому мудреному крестьянскому ремеслу.
На зиму мне лаптей хватит - это точно. А в чем буду ходить во втором классе? Стоит ли так далеко заглядывать? Главное - сейчас обут. А до следующей зимы еще во-о-он как далеко!
ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВА
Почему Даша не отдала тебя и Таню в детдом? Я знал, как вы живете, и не раз советовал ей оформить вас в один из детских домов. Тяжело было видеть вашу бедность. Предполагаю, что Даше отсоветовали вас оформлять соседи (чего греха таить, детдомов побаивались), потому что ни одной веской причины не отдавать вас она не называла. Конечно, ей тогда было лет двадцать, и в житейских вопросах она разбиралась слабо. Вот и прислушивалась к кому надо и не надо. А если она действительно из жалости не хотела с вами расставаться, так эта жалость дорого вам, детям, обошлась.
7
Небольшое отступление.
Мы, мальчишки, любили вертеться около мужиков. Обычно на колхозном дворе возле кузницы они собирались - летом после работы. Курили, обсуждали деревенские новости, виды на урожай, трудные налоги, очередной заем и мировые проблемы, У кого из ребятни были отцы, те к отцам льнули, устроившись рядом или на коленях. А безотцовщина, вроде нас с Пашкой Серегиным, усаживалась в сторонке, за спинами мужиков.
Располагались на старых санях и телегах, нуждавшихся в ремонте, а то и просто на траве, если было тепло и сухо. Мужики почему-то нас не прогоняли, хоть наше присутствие явно сдерживало рассказчиков, и если кто-нибудь все-таки крепко выражался, его тут же одергивали: "Нельзя при детях-то…" А мы хитровато ухмылялись: и похлеще, мол, матюки знаем.
Преобладали на этих сходках воспоминания о недавней войне, разговоры про таинственную атомную бомбу. Недавно-де американцы испробовали ее над Японией, так сила у нее, писали в газетах, страшная: одним взрывом уносила тысячи народу.
- У нас, должно, тоже такая штуковина есть, - говорил конюх дед Степан.
- Должна быть, как не быть.
- Не позволють наши от какой-то Америки отстать. Не позволють, это уж как пить дать.
В конце четвертой четверти это случилось. Иван Павлович вошел в класс хмурый, озабоченный, растерянный какой-то и сбивчиво сказал:
- Наша ученица… Шишкина Галя… умерла… Сегодня занятий не будет… пойдем на похороны…
Галя жила с матерью и братом в ветхой избенке, босиком она ходила в школу дольше всех - до середины октября. Потом мы ее не видели, говорили, что заболела. И вот - умерла. От воспаления легких.
После слов Ивана Павловича меня охватила нервная дрожь. Я тоже ведь мог схватить воспаление, когда ослушался Дашу, и тоже мог умереть… (Впрочем, замечу в скобках, мое воспаление легких далеко от меня не уйдет. По весне, в пору половодья, я, не один раз промочив ноги, в конце концов слег, весь в немыслимом жару. Промедли Даша всего на сутки, сказал врач, не отвези меня в больницу, вряд ли бы я выжил.)
Не было виноватых в Галиной смерти, никто никого не осуждал: ни взрослые, ни мы, дети.
ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВА
Не согласен, что не было виновных в Галиной смерти. Война, развязанная фашистами, тому виной (мы не одно десятилетие ощущали ее последствия). Она лишила нас самых необходимых благ, она разорила нашу страну, осиротила детей.
8
Мне бы с Вовкой Комаровым дружить: он хорошо учится. К тому же поведение у Вовки - лучше быть не может. Все четыре урока он сидит не шелохнувшись, а после уроков летит домой без оглядки. Вовка рад бы не бежать стремглав домой, на уроках или на перемене пошуметь, да боится, что Иван Павлович отцу нажалуется.
Отец же у Вовки - жестокий человек. За малейшую провинность порет. Да норовит не просто ремнем отодрать, а пряжкой.
Меня за провинности Даша тоже по головке не гладит. Тоже иногда мне достается, но не так, как Вовке. Ремня у нас дома нет, есть одна веревка, которой когда-то корову привязывали. Эту веревку я всегда куда-нибудь прячу, и если Даша вдруг решит меня проучить, то веревки, как правило, под рукой у нее не оказывается, За лозиной на улицу бежать? Я улизну. Тогда в ход идет рушник или тряпка. Я нарочно погромче визжу, будто меня режут, хотя мне вовсе не больно. Визг мой на Дашу действует расслабляюще, стегать она начинает легонько, принимается просто ругать. Но ругань стерпеть можно и молча, и я унимаюсь.
Случается, правда, что веревку Даша находит, и тогда - берегись. Сгоряча до синих полос на спине может отстегать.
Я пробовал, по настоянию Даши, сойтись с Вовкой и его дружками, но бесполезно. Скучно с ними: у них одни домашние задания на уме.
То ли дело с Пашкой Серегиным и Колькой Зубковым! Они учатся на двойки с тройками, и это их нисколько не тревожит. Из школы мы возвращаемся поздно, по дороге играем в чику. Если погода сухая, то играем на улице, а если дождь идет, то заходим к Кольке. Мать его работает свинаркой, почти целый день пропадает в свинарнике, а нам только это и нужно - полная свобода, что хочешь, то и делай.
Иногда в игру включается старший Колькин брат Егор (он учится в четвертом классе, причем в каждом классе сидел по два года).
Деньги у нас с Пашкой маленькие, но водятся. Нет, мы не крадем дома последние копейки, мы деньги добываем сами. Продаем в классе жмых, запасы которого у Пашки не тают. Кусок с ладошку - двадцать копеек, поменьше - пятнадцать, еще поменьше - десять. Чуть не весь класс грызет теперь Пашкин жмых. Губы и десны у многих кровоточат от твердого, как камень, жмыха, а грызут. Половину выручки Пашка отдает брату, немного - мне, за пособничество, остальные себе забирает.
Нынче вместо чики Егор взялся обучать нас игре в очко. Поначалу мы с Пашкой упрямились: "Не умеем, и ты нас легко облапошишь". Егор же уговаривал: "Не надоела вам чика? Вон штаны на коленках до дыр протерли. Садитесь, научу, тут несложно".
Переглянулись мы с Пашкой: была не была.
Сели за голый стол, Егор сдал по карте.
- Шестерка - шесть очков, - начал он объяснение, - семерка - семь и так далее; валет - два, дама - три, король - четыре, туз - одиннадцать. Понятно? Кто наберет двадцать одно очко - тот и выигрывает. Но можно и на двадцати остановиться, и на девятнадцати… Бойтесь перебора… Давайте пару раз невзаправду сыграем.
Игра показалась мне немудреной, здесь все, полагал я, основано на везении, и попервоначалу мне везло. И Пашке везло. Егор с Колькой, проигрывая, делали кислые мины.
У меня уже было около двух рублей, когда стал банковать Егор. Должно, от переживания за проигрыш он вдруг покраснел до корней волос.
Рубль десять стояло в банке, и я, осмелев, резво протянул руку за картой:
- Иду на все.
К моему тузу пришел король. Пятнадцать очков. Брать еще карту или не брать? А вдруг перебор будет?
У Егора десятка была. Пришла дама. Егор долго думал, мял в руках колоду, потом резко вытащил очередную карту - семерку.
Я отсчитал в ладонь рубль десять и небрежно высыпал монеты перед Егором.
Потом карты взял Колька, я подбил Пашку "идти на все", он меня послушался и тоже проиграл.
- Не везеть, - сказал я отчаянно.
Мы с Пашкой все больше входили в азарт, надеясь отыграться, а то и сколько-то выиграть…
Легко и просто обчистили нас братья Зубковы. Конечно, знай я, что карты у них меченые, ни за что не стал бы продолжать игру. А так - завелся.
- Мечи! - кричу Егору.
- У тебя ведь денег нетути.
- За пять патронов - пятьдесят копеек. Даешь?
Егор взглянул на потолок, подумал. Потом: спросил:
- Винтовочные?
- Винтовочные.
- Даю. Но! Ты мне приносишь четыре патрона, а пятый бросаешь в школьную плитку.
Я в изумлении вытаращил глаза. Это как - патрон в плитку?! А вдруг пуля сквозь кирпич в кого-нибудь из ребят угодит? Нет-нет, я на это не пойду.
- Соглашайся, - толкает в бок Пашка. - Мы во время перемены патрон в плитку бросим.
Может, прав Пашка: на перемене Иван Павлович всех выгоняет на улицу - просвежиться, тогда и…
- Договорились, - решительно стукнул я по столу.
…Он, видимо, подошёл к хате Зубковых через огород по жиденькой тропке. Зайди он с улицы, мы бы его заметили: на окнах не было никаких занавесок.
Двери в сенцы он открыл неслышно, потому-то неожиданно возник на пороге хаты. И именно в тот момент, когда я, проиграв, безутешно, просто так тасовал карты.
Мы с Пашкой первыми заметили его, и я, не растерявшись, сунул карты под себя. Братья же - Егор и Колька - сидели спинами к двери, и Егор сказал:
- Давай в дурачка срежемся, и по домам.
В это время Иван Павлович и поздоровался.
Я обмер: однажды он застал меня курящим, теперь - играющим в карты. Тогда он простил мой проступок, а теперь?
Братья испуганно оглянулись и одновременно, словно по команде, прикрыли ладонями пирамидки своих монет.
- Чья берет? - шагнул к столу Иван Павлович.
- А мы не играем, - нагло врал Егор (ему легко врать: не его ведь учитель пришел).
- Чем же вы занимаетесь?
- Вот эти, - кивнул Егор на меня с Пашкой, - Кольке показывали, что на дом задано.
"Ловко выручает", - обрадовался я: Колька действительно сегодня не был в школе.
- Занимаетесь, значит? - иронично улыбнулся Иван Павлович. - Дай-ка сюда карты, - обратился он - уже строго - ко мне.
- К-какие?
- Те, что спрятал.
Я, наивный, поднял руки.
- Нетути их у меня… Я задание показывал…
- А вот обманывать учителя, и не только учителя, школьнику не к лицу. Давай-давай карты, ты на них сидишь…
Я залился краской - уличен! - и, потупив взгляд, достал из-под себя колоду карт, протянул ее Ивану Павловичу.
- Завтра в школу придешь с сестрой. А ты, - указал он пальцем на Пашку, - с матерью.
- Она не захочить.
- Скажи: я просил.