- Все равно не захочить. Она говорить: "Вас у меня девять идиотов, и ко всем я ходить должна? А кто же вам за меня жрать будить готовить?"
Пашка говорил чистую правду, мать у него к учебе детей равнодушна, а потому все они учатся кое-как, без конца остаются на второй год и никто из них больше четырех классов не окончил.
Иван Павлович поиграл желваками.
- Ладно, все равно скажи… А ты, Зубков, почему на занятиях не был? - обратился он к Кольке.
- Галоши порвались. Мы вот с Егором через день решили в школу ходить: у нас теперь одни галоши на двоих.
- Где они?
- Что?
- Галоши.
- На Егоре.
- Порванные.
- А-а… Под лежанкой.
- Ну-ка, покажи.
- Там темно, я их не найду.
- А я посвечу. Спички есть?
- А можить, и не под лежанкой, - начал юлить Колька, и я понял (Иван Павлович - подавно), что он хитрит.
- Еще раз спрашиваю: почему не был на занятиях?
- Проспал. Да и неохота: одни двойки… девки смеются, когда у доски отвечаю…
- В общем, завтра и ты с матерью придешь.
- Ей некогда.
- Почему?
- Свиней некому кормить.
- Она сейчас где?
- На ферме.
- Ладно, я к ней сам зайду… А ты, - крикнул Иван Павлович на меня, - без сестры не появляйся.
Вот так-то… Пашка с Колькой выкрутились. А я не сумел ничего придумать. Даша ведь тоже вечно занята, на работу в колхоз каждый день ходит - не как другие ее ровесницы. Ну и мне бы сказать: "Даша не сможет, ей надо минимум трудодней вырабатывать, а то под суд отдадут". Глядишь - и поверил бы Иван Павлович. Хотя я понимал: скажи Даше, что ее в школу вызывают, все бросит - и колхоз, и домашнее хозяйство, - явится. Уж за нами-то она следит, переживает, если мы с Танькой что натворим. Но Танька ничего не вытворяет, она девчонка, вытворяю, выходит, пока я один.
Знал я характер Даши, слишком хорошо знал. Потому и не повернулся у меня язык на брехню.
Но как, с какими глазами я заявлюсь домой и скажу сестре: "Иван Павлович завтра велел тебе прийти".
Это проклятые карты во всем виноваты! "А вообще-то очко - штука удивительная", - одновременно подумал я, когда Иван Павлович закрывал за собой дверь.
ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВА
Не мог я ходить огородами, не позволял себе подобного. Люди ведь осудить могли: "Что это Журавлев по задворкам крадется - людей, боится? А еще учитель…"
Но ныне обо мне так не подумают, посему оставляй как есть.
Других замечаний не имеется.
9
Даша в тот день ездила в Поныри, в райцентр, и я успел вернуться домой за полчаса до ее возвращения. Таньке наказал!
- Смотри, не проговорись.
- Про что?!
- Что я поздно пришел.
- Сходи воды принеси - не скажу.
- Ладно, схожу.
Я мигом принес полведра воды (половину расплескал) и сел делать уроки.
Чтение: "Ма-ма мы-ла ра-му". Я уже наизусть выучил чуть не весь букварь, так что к чтению готовиться нечего.
Письмо. По две строчки буквы "м", "л", "п" - больших и маленьких. Эти я тоже выполнил мигом.
Осталась арифметика. А что в ней сложного? Ничего. Не пойму, почему это Пашка путается. Он ведь не бестолковый. Наверное, ленивый и неаккуратный. Цифры у него неодинаковые ростом, то вправо падают, то влево. Складывает и вычитает на палочках - и то с трудом. Я уже палочки давно не ношу, в уме примеры решаю. До двадцати, правда, быстро складываю-вычитаю, а дальше, в отличие от Вовки Комарова, выполняю действия только с помощью пальцев и палочек. Ну, так это мы еще и не проходили…
Едва я справился с уроками, заявилась Даша, Полмешка чего-то принесла.
- Фу, - устало положила на лавку мешок и села рядом. - Уморилась. - Опустила руки на колени. - Обедали?
- Угу, - ответила Танька. Она как раз пришивала тряпичной кукле руки, которые я ради озорства оторвал накануне, за что получил от Таньки пару подзатыльников.
- Весь суп съели?
- Весь.
- Молодцы.
А сколько того супа было? Небольшой чугун. Нам с Танькой как раз по полторы глиняных миски досталось. Если есть суп с хлебом, хватило бы и по одной миске, а так, без ничего, и этого мало.
Даша отдохнула, принялась развязывать мешок (меня она отстранила: "Не лезь, ты мне тут все перевернешь"). Первым делом достала галоши - новые, с мягкой розовой прокладкой внутри.
- Это тебе, - протянула она мне галоши, - до снега в них походишь, потом весной.
Ура! А то старые, с Танькиной ноги ботинки уже начали рот разевать, зубы-гвозди показывать.
Затем Даша вытащила буханку белого хлеба, осторожно положила его на стол, и по хате пополз сладкий-сладкий, слаще которого нет ничего на свете, запах. Я проглотил слюнки.
А еще Даша привезла кулек конфет-подушечек, пряников-рыбок.
- А это камса, - выложила Даша из мешка на стол бумажный сверток. - Таньк, заноси дрова, торф, будем на ужин картошку варить.
Мы с Танькой, подперев головы руками, так хорошо устроились за столом, с таким любопытством наблюдали за действиями Даши, что Танька и не пошевельнулась.
- Слышала - нет? - прикрикнула Даша. - Заноси дрова.
Танька часто заморгала, досадуя, что ее отсылают, небольно толкнула меня в бок: "Вечно тебя жалеють".
Покупки Даша не велела трогать, галоши, чулки Танькины сунула в сундук, хлеб запеленала в чистый рушник и положила на полицу. Потом развернула белый, с синим горошком, платок, долго, покрываясь и так и эдак, гляделась в треугольный осколок зеркала. Красивая - в новом платке - у меня сестра. Лоб у нее высокий, нос прямой, а над искристыми глазами - две дужки черноватых бровей. Почему же у нее ухажера нету? У всех ее подружек есть ухажеры, а у нее нет. Не хочет или никому не нравится? И почему она на гулянки редко ходит? "Умариваюсь сильно", - сказала она однажды своей лучшей подружке Кате. Но ведь и Катя в колхозе работает, тоже умаривается. Может, правда, не так, мать все-таки у нее, отец.
Обидно мне за Дашу. Но теперь-то, в новом платке, она обязательно понравится самому лучшему парню нашей округи, может, даже любимцу девчат гармонисту Сенечке.
Любуясь Дашей, я ухитрился незаметно прорвать пальцем дырочку в свертке с камсой и вытащить одну рыбку. Даша повернулась и заметила, как я сунул рыбку в рот.
- Нельзя без ничего есть, - притопнула сестра. - Или опять раздуться хочешь?
Камсу я не ел с лета. Тогда, в разгар голодовки, привезли в нашу "кооперацию", в сельмаг, значит, несколько бочек камсы. Народ и двинулся за ней: дешевая была, да и надоела всем пресная пища из лебеды и конского щавеля. Купила камсы на последние рубли и Даша.
Прямо в бумаге положила она на стол два килограмма мелкой, ржавой, но такой вкусной камсы. Накинулись мы четверо на нее, давно оголодавшие и отощавшие.
- Головы-то хоть ей отрывайте, - сказала Даша. - Кошке оставьте. Вон кошка траву ест, свой живот гложить.
Но куда там! Что нам кошка, когда у самих кишка к кишке прилипла! Слева от меня Надя уписывала камсу, справа - Танька, я хоть и самый маленький, но не отставал. Набирал горсть камсы и одну рыбку за другой отправлял в ненасытный рот.
В момент камса исчезла со стола. Даша высыпала, на бумажку кучку оставленных ею головок и вынесла их в сенцы - кошке.
Через полчаса мы принялись хлебать воду. Холодную, зуболомную, только что из колодца.
- Потерпите, - советовала Даша, - а то как бы худа не было. Вон, рассказывали, в Болотном…
Слова Даши - как об стенку горох. Что от воды может случиться? Ну, сходишь лишний раз ночью на двор - и все. А терпеть жажду… Как тут вытерпишь, если внутри все печет, пересыхает во рту? Сама терпи, коли боишься…
Утром мы встали и не узнали друг друга. Надя, Танька, я - как восковые, лица у всех опухли, глаза еле видны. Я подошел к зеркалу и в ужасе вздрогнул, увидев свое отражение. Даже уши раздулись и стали стеклянными от воды - просвечивались. Руки, ноги тоже опухли, было больно и тяжело переступать, попробовал сжать пальцы в кулаки, не получается: слишком толсты были пальцы.
- Говорила ведь: не пейте! - негодовала и плакала Даша. - Или вам жить на свете надоело?
Мы выжили тогда, но камсу Даша больше не приносила.
И вот не удержалась, купила. Самой, видно, здорово захотелось. Да и не так много ее, и с картошкой будем есть - не страшно…
- Уроки сделал? - спросила Даша.
- Угу.
- Лезь в погреб за картошкой. Это тебе наказание, чтоб не брал камсу без спроса.
Даша у нас такая - без спроса и впрямь ничего нельзя взять. Ни камсичку, ни спичку ("Зачем, опять для курева?"), ни листика бумажки - в сундуке лежит стопка каких-то старых, довоенных, наверное, еще колхозных бланков ("Вон писать вам не на чем, я из этих бланок тетрадки сошью"). Конечно, не от жадности, я догадываюсь, это у нее, а от бедности. Догадываюсь, понимаю сестру, но спички и листочки для самокруток потихоньку таскаю.
Рре-е-едко, но покуриваю.
Я взял ведро, направился в погреб, что в сарае. Настроение приподнятое: галоши у меня новые, ужин будет с камсой и хлебом! Эх, и жизнь пошла! Жаль только, что один раз в месяц приносят нам пенсию за отца.
В темноте погреба на ощупь я быстро набрал ведро картошки, нес его двумя руками. Покрякивал от удовольствия: знатный будет ужин!
Хороша жизнь, да похолодело у меня вдруг внутри. Временно отвлекли Дашины покупки от тягостных мыслей о завтрашнем дне. Когда сказать ей, что ее вызывает Иван Павлович, - нынче вечером или утром? Вечером скажешь - ужина не получится. Раскричится, разволнуется, кинется за веревкой (кстати, надо ее перепрятать). Сама от еды откажется, и нам с Танькой будет мало радости. Нет, скажу ей завтра. Причину вызова утаю. Не знаю, и все. А там, глядишь, Иван Павлович, может, и промолчит про карты, про игру на деньги. Может, как и на недавнем родительском собрании, скажет Даше: "Легко учится, но глаз да глаз за ним нужен, а то под нехорошее влияние попадет". Ну, так этот самый глаз нужен не только за мной, а за всеми мальчишками. Стань отец Вовки Комарова чуть помягче, Вовка, что ли, тоже не заразится игрой в чику или очко? Как миленький заразится. Мы с ним как-то играли в чику, понарошку, правда, моими деньгами, так он в такой азарт вошел, что чуть ли не плача просил меня играть с ним еще и еще.
Решено, в общем: нынче - молчок.
…А еще ведь патрон нужно в плитку бросить.
Посреди стола стоял чугун вареной очищенной картошки, к потолку поднимался теплый густой пар. Язычок керосиновой коптилки, висевшей над столом, от восходящего пара то метался из стороны в сторону, то пытался оторваться от ватного фитиля.
Мы с Танькой ели молча, говорила только Даша:
- Перед отъездом к Надьке успела забежать. Ничего, пока не жалуется на хозяев, платье они ей справили, туфли. Обещають бурки купить… Ничего… Только, сказала, кое-когда умариваюсь. Ребеночек, сказала, дюже беспокойный, болеить часто. А так ничего… Ем, сказала, вместе с хозяевами… Да, - подняла Даша на меня глаза, - когда с поезда шла, Ивана Павловича встретила… - У меня от такого известия в горле застряла картошка. - Велел передать, чтобы ты завтра один в школу приходил… А с кем это ты должен был прийти?
Я замялся, не зная, что ответить.
- С… с… с… с этим, с Пашкой…
- А почему теперь без него?
- Ну, Иван Павлович тоже против нашей дружбы, - нашелся наконец я, поняв, что главное Даше неизвестно: умолчал об этом учитель. Вот молодец-то!
Ответ, видно, удовлетворил Дашу, потому что она перестала меня расспрашивать.
- Я тебе тыщу раз говорила: ищи получше дружков! Не слушался. Я плохое советовать не буду, вон теперь, как видишь, и ученый человек мои слова повторяить.
- Что еще про него Иван Павлович сказал? - встряла в разговор Танька и показала мне язык: это, мол, в отместку за порванную куклу задала я такой ехидный вопрос.
Даша подняла голову, вспоминая:
- Ничего особенного больше не сказал. Учеба у него в порядке, на поведение не жаловался (ай да Иван Павлович!). Спросил, как живем, я ответила: помаленьку.
Я вздохнул полной грудью: пронесло грозу стороной…
А Танькиной кукле и ноги оторву!
…А почему это Иван Павлович промолчал про карты? Может, у него самого завтра спросить? Хитрость тут какая-то или он не придал значения нашей игре? Скорее - второе. Ведь в карты - особенно в подкидного - у нас в классе почти все играют, "двадцать одно" тоже многим известно (мальчишкам, естественно), посему, наверное, это не событие для Ивана Павловича, что он застал нашу троицу и Егора за игрой.
ПОМЕТКИ И. П. ЖУРАВЛЕВА
Прочитал я эту главу и задумался: чем объяснить, что сегодняшние деревенские школьники далеки от карт и от той же чики? Воспитание стало лучше? Теперь почти у всех есть мать-отец, да и детей в семье не то, что раньше: один-два, от силы трое. Телевизоры кругом имеются, радио, в клубе три раза в неделю фильмы показывают. Есть чем заняться. А в ваше время дети не знали, как вечера (особенно осенне-зимние) убить, куда себя деть. Вот и появлялись карты, игра в очко - сначала под щелчки, потом на деньги.
Описываемый эпизод я не помню; мало ли было подобных случаев за мою долгую учительскую работу? Почему Даше на тебя не нажаловался - тоже объяснить могу. Я ведь знал, что за каждую мою жалобу вам дома здорово достается. Сгоряча мог приказать: "Завтра явись с родителями!" А проходило время, я остывал, и мне вас становилось жаль. Вот, наверное, в тот раз я и пожалел тебя.
10
Чтобы лишний раз не расстраивать Дашу, я не стал заходить за Пашкой. Ночью выпал снег, и новые галоши отпечатывали на снегу четкий рисунок. Дышалось легко и беспечно.
Впрочем, когда я, поправляя сумку, нащупал обойму с патронами, от беспечности не осталось и следа. Пришла тревога. Ведь предстояло четыре патрона передать через Кольку Зубкова его брату Егору, а пятый - бросить в плитку. Таков уговор, и не выполнить его - значит потерять честь, прослыть среди деревенских ребят слабаком, которых не любят и презирают.
Конечно, от взрыва патрона плитку не разнесет. Летом и по осени мы, ребятня, такие взрывы устраивали десятками. Бросали патроны в костер, а сами разбегались по сторонам и залегали. Вскоре раздавался гулкий треск, костер разносило, но не было случая, чтобы кого-нибудь поранило пулей. Но это происходило на улице, к тому же мы прятались. А в классе… Никто ничего не ожидает и вдруг… Перепугаться могут, а пуля, глядишь, угодит в тонкую - из жести - дверцу и ранит кого-нибудь. А то и убьет.
В воображении моем рисовалось, как Вовка Комаров, сидящий как раз напротив дверцы, схватившись за грудь, сраженный, сползает с лавки под стол-парту. Патрон, брошенный в плитку на перемене, почему-то долго не взрывался, и вот он жахнул, когда начался урок… И тут поднимает руку моя соседка Верка Шанина и громко объявляет всему классу, показывая на меня:
"Это он виноват в смерти Комарова, я видела, как он бросил в огонь винтовочный патрон… У него в сумке еще четыре штуки лежить…"
Что будет дальше, я боюсь предположить, но то, что Дашу посадят из-за меня в тюрьму, это точно…
А как мы с Танькой проживем без старшей сестры? Кто будет нам готовить похлебку, кто будет по утрам топить печь, кто, наконец, заработает в колхозе те же полтора пуда муки? Нет, без Даши нам не будет жизни. Отправят нас в детский дом. А там, ходят слухи, ужасные строгости, сплошные драки, а кормят чем зря и то не каждый день (ах, эти слухи, какими невероятными, узнаю я после, окажутся они!).
Но - уговор, проклятый уговор! И дернул же нас с Пашкой черт связаться с Егором! Ну, проиграли - и по домам бы. Нет, я завелся, предложил свои патроны, будь они неладны.
И вот теперь нужно держать расплату за свой азарт, за свою настырность - обязательно отыграться.
Каким же неблагодарным я окажусь, подстроив сегодня взрыв. Подведу Дашу (уж на этот раз Иван Павлович, если прознает о моей выходке - а мне почему-то кажется, что он обязательно прознает! - все начистоту выложит сестре), подведу самого Ивана Павловича, который, смотри-ка, умолчал про карты. Зауважал я своего учителя, понял, что желание у него одно: чтобы все мы хорошо занимались, чтобы выросли настоящими людьми, а если случится снова защищать нашу великую страну, то чтобы сражались за нее, как Николай Гастелло, как Зоя Космодемьянская, как Александр Матросов. И вот за такие его святые желания я отплачу патроном в плите? Неблагодарно! Недостойно! Подло!..
В школу я пришел, когда Колька Зубков уже играл в салки с Мишкой Казаковым, перескакивая со стола на стол. Увидев меня, он спрыгнул на пол, подошел ко мне.
- Принес?
- Принес.
Я достал из сумки обойму, вытащил из нее патрон и сунул в карман штанов. Четыре патрона передал Кольке.
- Это - Егору, смотри не присвой.
- Не присвою, будь спок.
В класс вошла уборщица, ругнулась на Казакова, стоявшего на столе, открыла дверцу плиты. Там гудел огонь, такой ярко-красный, аж больно было смотреть на него. Уборщица бросила туда несколько кусков твердого и черного, как уголь, торфа и захлопнула дверцу. Затем заглянула для порядка в поддувало и удалилась.
- Бросай сейчас, - опять подскочил ко мне Колька.
- Не, скоро Иван Павлович придеть.
- Бросай, пока его нетути!
- Не, на перемене.
Вообще-то Колька был прав: лучше было устроить взрыв сейчас, пока Иван Павлович еще не появился. Но не стоит рисковать, вдруг вот-вот войдет. Подожду до второй перемены, когда он, прихватив сверток с обедом, уйдет перекусить в хату к уборщице, что живет рядом со школой. Вот тогда и можно выполнить уговор.
На первом уроке - арифметике - я ничего не соображал и ничего не слышал, Иван Павлович что-то объяснял, кого-то спрашивал. Кажется, Вовку Комарова. Да, точно. Вовка отвечает без запинки, четко, и Иван Павлович говорит ему: "Садись, молодец: пять".
Может, это последняя Вовкина пятерка. Может, мой патрон действительно оборвет его жизнь…
Меня охватывает мелкая дрожь. Я касаюсь лба тыльной стороной ладони, и она оказывается мокрой от холодного пота.
Неблагодарно отвечать на добро Ивана Павловича злом.
Преступно убивать одноклассника.
Подло садить в тюрьму сестру.
Может, лучше ходить в малодушных слабаках, чем совершить преступление? У кого спросить, с кем посоветоваться? С Пашкой? Но и он перед уроками спрашивал: "Когда бросишь патрон?" Я ответил: "На второй перемене". Но теперь не уверен, что сдержу слово. Скорей бы заканчивался урок. Я знаю, что сделаю, чтобы избавить себя от переживаний. Я придумал, я решил, и это решение будет твердым…
Едва Иван Павлович объявил первую перемену, я мигом выскочил на улицу, забежал за угол школы, достал ненавистный патрон и что есть силы бросил его в овраг, разделявший Болотное на левую и правую улицы.
Выкинул патрон, и враз отлегло от души. И уже не мучился на следующем уроке, не переживал. Все! Теперь хоть режь меня, хоть ешь меня - невозможно исполнить уговор, заключенный с Егором.