- Полина, - сказал он устало. - Это же глупо, пойми. Ну, чего ты идешь за мной, как привязанная? Отцепись, ей-богу!
- Привязал к себе, вот и привязанная, - отозвалась она немедленно. - Ничего поделать не могу, тянет за тобой неведомая злая сила. Просто сама плачу от горя, что так невесело получается.
Как он ни был расстроен, он не удержался от смеха. Глядя на него, она сама звонко, на всю улицу расхохоталась. Досадуя на себя за неуместное веселье, он сказал:
- Повеселились, хватит. Пора по домам.
Она положила руку ему на плечо.
- Пойдем ко мне, Павел. Чаем угощу, печеньем хорошим - собственное.
Он покачал головой.
- Чаем и печеньем не обойдется, сама понимаешь. К чему это нам сейчас?
- Пойдем, - настаивала она. - Поговорим. Поговорить нам надо обязательно. Без разговору только на шею бросаются. Расставаться надо с толком, по-хорошему. Помнишь в песенке: "Уж вы, девушки, поверьте: расставанье хуже смерти!" Хоть словами скрасить такую грустную штуку. Пойдем, прошу тебя!
Он нехотя повернул назад. Для крепости она взяла его под руку. У крайнего барака, где она жила, он снова остановился и попробовал отговориться. Не слушая его, она вбежала в прихожую - он покорно шел позади.
Барак состоял из коридора, густо отмеченного дверьми, - каждая вела в крохотную комнатушку. Это было общежитие одиночек, известное в поселке под хлестким прозвищем "инкубатор". Комната Полины, квадратная, в восемь метров, была нарядна и хаотична. На окне висели шелковые гардины, на стене и на полу - ковры, на постели лежало дорогое покрывало. Но все было спутано и разбросано - на покрывале валялись халат, шляпа и книги, на столе стояла пудреница и коробка с новыми туфлями, ковры на стене были утыканы булавками и иголками с нитками - чтоб всегда находились под рукой. Полина схватила халат и скомандовала:
- Отвернись! По случаю твоего нового поведения, смотреть воспрещается, а то сам ослепнешь и меня сглазишь.
Камушкин, усмехаясь, повернулся к окну. Полина, переодевшись, захлопотала у стола. Камушкин молча поглядывал на нее. Он никогда особенно не любил эту красивую молодую женщину, но она поражала его своей бесшабашной смелостью и щедростью во всем - в страсти, в ненависти, в дружеской привязанности. Ему нравилось наблюдать за ее порывистыми движениями, нравился ее язык - насмешливый, точный и беспощадный.
- Значит, на другую перекинулся, - сказала Полина, наливая чай. - Вообще я давно от тебя такой подлости ожидала, еще до приезда этой Машки. Ненадежный ты человек, не годишься для серьезных отношений. Хорошей семьи с таким, как ты, не построишь.
- Это почему же? - поинтересовался он.
- А потому, - объяснила она деловито. - В настоящей семье должна быть вера. Ну, в крайнем случае, один поглядывает за другим, если тот не очень тверд. А чтоб оба беспокоились - это уже никуда не годится. Ты же мой характер знаешь - только вздумают меня обмануть, я сама нос натяну.
- Правильно, - подтвердил он. - Характер у тебя собачий.
- Вот видишь, - продолжала она. - Так что нового для меня тут нет. Другое меня удивляет - что ты в ней нашел? Худющая, злая, никогда не засмеется. А ты на совещаниях глаз с нее не сводишь, чуть ли не рот на нее раскрываешь, весь выставляешься в ее сторону.
Он предложил сумрачно:
- Ладно, оставим этот глупый разговор.
- Нет, зачем оставлять? Раз начали, так давай закончим. Теперь второе - Алешка Синев. Он вокруг нее, как колесо вокруг оси. И она вроде не против - вместе в кино ходят, в городе встречаются, до подъемника он ее провожает, как вот ты сегодня надумал. По всей видимости - серьезно закручено. Так что, Паша дорогой, вряд ли тебе у нее посветит, хоть и слава о тебе такая идет, что ты герой. Это я, дура, на славу твою польстилась, а она не поддастся - умнее.
Он сказал, уязвленный:
- У тебя не спрошу, в кого мне влюбляться.
- И напрасно, - заметила она. - Я бы совет неплохой дала. Что, разве я не точно обрисовала?
- Ну, точно, - ответил он нехотя. - А что из этого?
Он сердито отвернулся. Полина внимательно глядела на него. Понизив голос, она сказала:
- Вижу - по серьезному влюбился. Врезался, как оглобля в окошко. Правильно выходит - любовь зла, полюбишь и козла.
Он гневно крикнул:
- Хватит! Я пришел к тебе не для того, чтобы ты у меня в душе иголкой ковырялась. Еще одно такое слово скажешь, сейчас же уйду!
Она протянула руку.
- Сиди, Павел. Не хочешь об этом, не будем. О другом побеседуем - много у нас накопилось для разговора. Ты, наверно, не помнишь, что сегодня ровно месяц, как ты в эту комнату не заглядывал? То я в вечерней смене, то ты на совещаниях, заседаниях и учебах - отговорки находились.
Он покосился на нее с угрюмой насмешкой.
- А ты дни считала, которые проходили без встреч?
- Считала, конечно. Я ведь не такая бездушная, как ты. Если люблю, так люблю. Сперва ничего не понимала, а потом сообразила, что к чему. Сердцу не прикажешь, для кого оно должно гореть, а мне, конечно, было обидно. Если хочешь знать, так не раз и поплакала от такой твоей неверности. А потом решила, что не стоишь ты, чтобы из-за тебя слезы лились.
Он осведомился равнодушно:
- Утешилась уже? Нового дружка нашла?
Она ответила дерзко:
- Понадобится, найду. У тебя тоже разрешения не затребую, в кого влюбиться. Думаешь, на тебе одном свет клином сходится? Имеются и получше тебя.
Он пожал плечами. От гнева она, красивая, стала еще красивей. Она видела, что он любуется ею. Она закончила с задором:
- Говорила же я тебе, что ты для серьезных отношений не годишься. Вывод отсюда я сделала.
- Интересно все же, какой?
- А такой. Вашего брата только свистни - полк примчится. Вот хочешь хоть на пари - твоего же приятеля Комосова опутаю.
- Он же лысый.
- Лысый, да надежный. За таким проживешь как за каменной стеной. Дело не в лысине, она не от годов, а от раздумья. Муж умный, добрый и ласковый, за чужими юбками не уносится - чего лучше?
- Бери Комосова, не возражаю. За многие его грехи в части расчетов полагается ему серьезное наказание. Хочешь, я вас сосватаю?
- А мой взгляд сам сосватает, без твоих слов, - уверенно возразила Полина. - Только взгляну, как надо - готово. Одно спасает Комосова - не нравится он мне. Знаю, что хорошо будет с ним, а не могу без души. Нет, если по-серьезному, так кроме тебя, Павел, мне лишь один человек нравится у нас на шахте.
Он вопросительно посмотрел на нее. Она сказала спокойно:
- Мациевич.
Камушкин с удивлением поставил стакан на стол. Полина наслаждалась выражением его лица. Камушкин знал, что Полина, что-либо задумав, не признает препятствий и ничего не страшится, но ее слова о Мациевиче показались ему бахвальством. Он сказал недовольно:
- Ври, но в меру. Глупости это - о Мациевиче.
Она настаивала:
- Вовсе не глупости. Такой же человек, как все вы. Сколько раз замечала - он в президиуме, я в заднем ряду, все на меня поглядывает. Перед тем, как я на мое горюшко с тобой закрутила, он меня в театр приглашал. Да, да, в театр, не как ты - кроме кино ничего не признаешь.
- Почему до сих пор об этом не говорила? - недоверчиво спросил Камушкин.
- А зачем было говорить? Ревность понапрасну возбуждать? Ты ведь бешеный - сам не знаешь, что в иную минуту выкинешь. А теперь, после нашего окончательного объяснения, можно и не скрываться.
- Невероятно! - бормотал он, качая головой. - Мациевич тебя приглашал!
- Ну, прямо - невероятно! - воскликнула она с досадой. - Почему невероятно? Он, во-первых, холостой - надо же ему когда-нибудь жениться.
- Жениться ему, конечно, надо. Только ты ему не пара, Полина.
- Это как сказать. Диплома у меня, конечно, нет - простой контролер ОТК. Зато сердце есть. Да, да, не ухмыляйся, имеется. Даже от такого плохого, как ты, сама не ушла бы. Если я по-серьезному полюблю, так на всю жизнь, все снесу для друга - напасти, болезни, неудачи. Ходить за мужем буду, как за ребенком, угадывать, чего ему надо. Один ты у меня этого не видишь, а другие соображают.
- Да я не спорю, - примирительно сказал он. - Знаю, что ты хороший человек.
Полина быстро вспыхивала и быстро остывала. Она возвратилась к старой теме:
- Так, все же, что у тебя с твоей новой кралей? Провожал ты ее, но что-то скоро вернулся. Не вышел разговор?
Он знал, что легко она не отвяжется. И перед ней ему не хотелось ни хитрить, ни скрываться. Он невесело пошутил:
- Вышел, только боком. Сама же ты все подробно описала - и что Алешка Синев дорогу перебежал, и что умная она, на внешность не поддается. Все получилось точно по твоей описи.
- Тогда отставать от нее надо, - заметила Полина. - Не позориться.
Он ответил с горечью:
- Точь в точь и она так говорила. Предложила отстать. Для убедительности обругала и поиздевалась.
Полина вспыхнула снова. Глаза ее грозно заблестели. Она крикнула с возмущением:
- А какого черта ей еще надо? Слепая она, что ли? Тебя и Алешку рядом поставить - орел и воробей! Кто на шахте этого не знает!
Он ответил с усмешкой:
- Она, видимо, не знает. Может, возьмешь, ради того, что теперь мы с тобой только друзья, на себя этот труд - разъяснить ей, насколько я лучше, чем Синев? Поделишься своим опытом обхождения со мной. Интересно, что бы она тебе на это ответила?
Полина с негодованием отрубила:
- Не вижу ничего интересного. И говорить с ней не собираюсь. А вот, чем я тебе пригрозила - морду ей при встрече начистить - это нужно бы.
- Зачем? - спросил Камушкин серьезно. - И за что?
- Найдется - за что и зачем!
- Ты собиралась скандал устроить потому, что думала, будто она меня от тебя отбивает. Теперь ты сама видишь, что она не отбивает, а отталкивает меня. Почему же ей такое жестокое наказание?
- Говорю тебе - есть причины. Чтоб разула глаза и видела людей, каковы они есть.
Камушкин встал и взял пальто.
- Ладно, я пошел. К удивлению, поговорили мы с тобой хорошо, все точки на места поставили. Даже не ожидал, что так мирно получится. А ты держи меня в курсе, как у вас дела с Мациевичем пойдут. Все-таки начальник мой, да и тебе я добра желаю - интересно, чем закончится.
- Не беспокойся, скрываться не буду, - пообещала она, провожая его до двери. - Решусь, наконец, в него влюбиться, вся шахта мигом об этом узнает.
7
Маша принесла Мациевичу новую сводку. Он склонился над нею, молча барабанил пальцами по столу. Она заскучала - в этом кабинете приходилось сидеть, как в засаде, не шевелясь и не разговаривая, чтобы не спутать нить размышлений главного инженера.
- Прекрасно, - сказал наконец Мациевич, - великолепно, сразу видно, в чем существо наших сегодняшних затруднений. Но этого недостаточно, Мария Павловна, придется вам еще потрудиться.
Новое задание было сложно, целая исследовательская работа. Мациевич требовал, чтобы точно такие же сводки были составлены не только по текущему месяцу, но и по прошлым, за два года сразу. Метан появился четыре месяца назад, нужно проверить, как шла работа до его появления, - это даст возможность установить его влияние на производительность труда.
- И очень прошу ни на что другое не отвлекаться, - предупредил главный инженер. - Для меня сейчас нет ничего важнее этой вашей работы.
Маша трудилась усердно, но материал был обширен, только через неделю она сумела все закончить. Теперь это была целая ведомость - месяцы, участки, количество рабочих, тонны выданного угля. Маша принесла и вычерченную ею кривую производительности труда, это было уже сверх задания. Кривая была странная - то опускалась вниз, то взлетала, люди работали неровно, это было видно с первого взгляда.
- Как вы думаете, почему скачет производительность? - спросил Мациевич после долгого молчания.
- Не знаю, - ответила Маша. Это был теперь ее обычный ответ в разговорах с главным инженером - тот задавал ей слишком трудные вопросы. Но он не сердился на ее незнание. Он словно гордился тем, что все это так сложно.
- А я знаю, - объявил Мациевич, рассматривая кривую. - И то, что я узнал это из ваших данных, является самым тяжким обвинением против Симака и всех, кто ему подыгрывает.
В этот день главный инженер не пошел на планерку, ее проводил Озеров. Это был редкий случай: аккуратный Мациевич никогда не пренебрегал своими обязанностями. В его кабинет входили только по вызову - работники ОТК, лаборатории, горноспасательной станции. Не одна Маша получала от него задания, все приносили затребованные от них данные, целые сводки. Мациевич рисовал новые кривые рядом с кривой Маши. Потом он несколько дней сидел над докладом, обдумывал каждое слово, старался весь доклад уложить на одной странице - было нелегко писать так сжато.
- Гавриил Андреевич, - позвонил он Озерову, когда работа была закончена. - Задержись сегодня на часок, нужно посоветоваться без посторонних.
Озерову главный инженер без объяснений положил на стол все выведенные кривые. Спокойный директор шахты не удержался от восклицания.
- Здорово, - сказал он. - Значит, до появления рудничного газа производительность была как производительность, а после сразу скакнула вниз и только временами поднимается на короткий срок. Выходит, прав Симак - боятся люди шахты.
Мациевич нахмурился.
- Я прав, Гавриил Андреевич, а не Симак - неужели ты этого не видишь? То, что рабочие боялись вначале работы в плохо оборудованной по газовому режиму шахте, понятно и без Симака, мы сами с тобой боялись за них, вспомни. Но все опасные горизонты давно обеспечены нужными механизмами, а люди все боятся. Почему, я спрашиваю? Обрати внимание на эти подъемы производительности. Они совпадают с окончаниями отдельных узлов переоборудования. Вот весь стовосьмидесятый горизонт перевели на взрывобезопасные механизмы - сразу по всей шахте увеличивается выработка. Почему она потом падает? Вот восьмой квершлаг, вот штольня "Западная", вот вторая откаточная - везде взлет и снова падение. Это цифры, Гавриил Андреевич, не разговоры, не соображения - безжалостные цифры. И они, цифры эти, свидетельствуют об одном - народ сперва успокаивается, работает нормально, потом опять ползут страшные слухи, и руки у людей опускаются. Не газ, а зловещая атмосфера темных слухов отравляет нашу шахту. Симак ходит по общежитиям, каждый день спускается в шахту, беседует с шахтерами, он, конечно, знает, чем они дышат, я этого ни одной минуты не отрицал. Но я и без его разговоров с людьми знаю обо всех их опасениях - вот они в виде кривой изображены. Теперь я тебя как директора спрашиваю: переоборудование верхних, вполне безопасных горизонтов продлится еще год, неужели весь этот год мы будем работать в подобной невыносимой обстановке? Почему не борются со слухами, не разъясняют шахтерам нелепости их опасений? Почему мы, инженеры, должны строить свою работу в зависимости от каких-то обывательских соображений, - ах, где-то газ, ах, страшно, ах, как бы чего не вышло? Реконструкцию шахты ты ведь не ускоришь на этом основании, это не технический аргумент, к нему в министерстве не прислушиваются.
- Каков же твой вывод, Владислав Иванович? - спросил Озеров после долгого молчания.
- Тот же, Гавриил Андреевич, ты его знаешь. Нам собираются дать новую партию рабочих. Я решительно возражаю против этого. Новые рабочие попадут в ту же атмосферу, в которой живут и старые.
Он положил перед Озеровым свой доклад.
- Прочти. Это рапорт Пинегину. Я настаиваю на проведении широкой разъяснительной кампании среди рабочих. Возглавить ее может только партийная организация. Если Симак неспособен справиться с таким делом, пусть присылают нам другого партийного вожака.
Озеров усмехнулся и покачал головой.
- Крепенько, крепенько! Ты, надеюсь, понимаешь, что я такого рапорта подписать не могу. Это уж твоя сфера - техническая сторона производства. С остальными причинами, как несущественными, ты можешь и не считаться. Но я, как и Симак, должен учитывать настроение рабочих.
- Учитывать ты должен. Но ты, как и Симак, обязан бороться с вредными и бессмысленными настроениями, а не поддаваться им - вот о чем предмет спора, - настойчиво продолжал Мациевич. - Ладно, я не собираюсь тебя переубеждать, ты так же, как и я, понимаешь обоснованность моих слов. Ты привык лавировать, сглаживать наши трения с Симаком - напрасно, между прочим. Ставлю тебя в известность, что этот рапорт я отправлю Пинегину за одной своей подписью. Вероятно, закончим наш спор у него в кабинете.
Мациевич возвратился к себе и аккуратно запечатал рапорт в конверт - завтра утром он уйдет по назначению. Некоторое время главный инженер прохаживался по коврику, сумрачно раздумывая. Он не страшился предстоящего открытого столкновения с Симаком - все серьезные аргументы на его стороне, чего ему страшиться? Его возмущала бессмысленность того, что происходило на шахте. Он должен вести техническую реконструкцию, внедрять новые высокопроизводительные механизмы, обеспечивать реальную безопасность людей, а его заставляют погружаться в темный хаос слухов и сплетен. Уже одно то, что никто ни на одном собрании не осмеливается встать и открыто перед всеми признаться: "Боюсь!", - уже одно это показывает, какова цена охватившему всю шахту, как болезнь, нездоровому настроению. Когда агрегат плохо работает, об этом агрегате всюду кричат, не стесняются кулаком по столу стукнуть - уверены в своей правоте. А тут понимают, что это трусость, сами ее стыдятся - как же можно им, руководителям, знающим реальное положение вещей, считаться с трусостью, как с чем-то разумным?
Плохое настроение затягивало Мациевича, как паутина. У него был верный способ лечения от этой часто нападавшей на него хвори - плохого настроения. Он включил приемник, стал ловить музыку. Но Москва в этот день передавала только беседы, скучный голос бубнил о посещаемости каких-то собраний. Мациевич с досадой повернул регулятор.
8
Пинегин с неодобрением слушал дипломатическую речь Озерова - директор шахты умело сглаживал острые углы, он знал, что на этом совещании их будут ругать. Пинегин, невысокий, широкоплечий, вспыльчивый человек, уже начинал раздражаться: всяко можно было держаться в его кабинете - и кричать, и ругаться, и стучать кулаками по столу, - только не дипломатничать. Он грозно хмурился, делая пометки на листе бумаги, сердито поджимал губы. Озеров, много лет работавший с Пинегиным, разбирался в его лице, как в заученной книжной странице. Озеров продолжал свою речь, не отступая от задуманного плана, он лишь прикидывал в уме, долго ли ему еще удастся говорить: Пинегин, выходя из себя, мог прервать любого оратора. Все дело было в том, что Озеров решил пренебречь гневом своего начальника, он не добивался одобрения и похвал - хвалить все равно было не за что, - он стремился восстановить мир и дружную работу на шахте, а не углублять - и так они далеко зашли - личные нелады.
На диване, у самого стола Пинегина, сидели Симак и Волынский - секретарь горкома, по образованию инженер-металлург. Симак подтолкнул Волынского и прошептал:
- Будет гроза, Игорь Васильевич, смотри, как Пинегин злится.
Волынский усмехнулся. Он не помнил случая, чтобы Пинегин не злился, если что шло не так, как ему хотелось. А сейчас, с какой стороны ни смотри, дело оборачивалось плохо - коксохимический завод работал с колес, запасы кокса на металлургических заводах падали. Волынский ответил тихо и укоризненно: