- Не забуду. Ладно. - Он поднялся. - Передавать что Татьяне от тебя или не надо?
- Пожалуйста, - сказал я. - Пусть она сама приезжает за своими вещами. Вам я никаких ее вещей не дам. И посредников больше принимать не буду.
- Так, так. Очень любезно.
Я видел, как нахмурилось его лицо, как обиженно поджал он маленькие твердые губы, и я подумал, что мне теперь будет, наверно, еще труднее помириться с тобой. Но иначе я не мог.
Я встал и пошел за ним в переднюю, включил свет, потом вернулся на кухню. Я слышал, как он, шумно сопя, надевал свое тяжелое, с серым каракулевым воротником пальто, шапку, как, твердо ступая толстыми подошвами белых, подвернутых ниже колен бурок, подошел к двери, постоял немного, затем аккуратно открыл и так же аккуратно, без стука, затворил за собой дверь.
Я не мог иначе. Мне казалось, что я делаю очередную глупость, но продолжать подобный разговор с твоим отцом было выше моих сил. Я не сдержался, и я раскаивался потом, что не сдержался, потом, когда посреди ночи напала на меня тоска… Я готов был идти пешком к вам на Смоленскую и просить прощения у тебя и твоего отца. Тяжелое предчувствие сдавило мне сердце. То мне казалось, что кто-то из вас опасно заболел, ты или Маша, то чудилось, что ты уже ушла к другому. Я встал, оделся и сварил кофе. Помню, было ровно три часа, когда закипел кофе. Я включил во всей квартире свет, выпил чашку кофе, выкурил подряд две сигареты и только тогда ощутил, что смогу уснуть. Как это ни странно - после чашки крепкого кофе и двух сигарет посреди ночи. И я уснул. И потом - утром и в течение всего дня чувствовал себя удовлетворительно. Днем у меня не было никаких дурных предчувствий. Я по-прежнему верил, что ты не могла уйти насовсем…
Ты пришла вскоре после моего возвращения с работы. Ты с порога объявила, что приехала забрать свои вещи. Как будто ты не могла взять их днем без меня!
- Как Маша? - довольно сухо спросил я.
Ты сказала с вымученной усмешкой:
- Тебя это интересует?
- Да, интересует, - сказал я.
- У нее насморк… Там же холодина в квартире… - У тебя был уже другой тон, не вызывающий и не агрессивный.
Я тогда не знал, что, вернувшись домой, отец выругал тебя за то, что ты посылала его ко мне, назвал меня "порядочным человеком, хотя и дураком", и заключил, что мы с тобой бесимся с жиру, что мы идиоты, которым вместе тесно, а врозь скучно.
- Черт те что, - продолжала ты, перекладывая с места на место теплые Машины вещи: шерстяные кофточки, рейтузы, носки, - живут как будто в центре, а никакого порядка. Третий день батареи холодные, лопнули там какие-то трубы. Я просто боюсь за Машеньку…
И тут я чуть было опять все не испортил.
- Незачем было возить ее к родителям, - сказал я и сам почувствовал неуверенность в своем голосе.
И тотчас, как тончайший приемник, ты отметила это. Брови твои приподнялись, ты метнула в мою сторону недоуменный, измученный взгляд.
- Не слишком ли торопишься с выводами? - сказала ты.
- Хватит, Таня, - сказал я. - Давай прекратим.
- Ты считаешь, что я могу так просто забыть твою подлость? Ошибаешься.
- Это ты ошибаешься. Я больше не намерен выслушивать твои вздорные обвинения. Довольно с меня. Или ты прекратишь, или…
- Что или?..
- Да что или. Возвращайся к родителям, - сказал я.
- А я, между прочим, и не собиралась оставаться здесь. Ты очень ошибаешься. Я тебе никогда не прощу, ни-ког-да! И я тебе тоже сделаю, будь уверен…
- Что ты сделаешь? Чего болтаешь?
- То, что мне надо, то и сделаю. Понятно? Я не позволю издеваться! Не позволю топтать свое человеческое достоинство!
Ты была права. Ах, как ты была права! Я подумал: может, попросить у тебя прощения?
- Татьяна, - сказал я, - давай я поклянусь памятью матери…
- О чем?
- Поклянусь, что люблю только тебя.
- Клянись, что у тебя ничего не было с той шлюхой.
- Так ведь она не шлюха, ты ошибаешься.
- Для меня она шлюха. Шлюха! Шлюха! Написать женатому человеку такие слова, вешаться ему на шею… Шлюха!
- Нет, Таня, так я не могу.
- Я тебя за язык не тянула.
- Значит, не хочешь, чтобы я поклялся?
- Хочу. - Ты смотрела на меня уже с надеждой и интересом. Враждебность исчезла, колючесть исчезла. Конечно, тебе очень хотелось, чтобы то все было неправдой, недоразумением, некрасивым, дурным сном. Поклясться памятью матери - такой клятве нельзя было не верить.
Взгляд твой добрел, ты все зорче всматривалась в меня, а я думал: пусть я буду великим грешником, но я верну ее с Машенькой, и она не сделает того, чем она мне угрожала. Главное, чтобы она не сделала этого.
- Клянусь памятью мамы, - сказал я, - что я тебе не изменял и никогда не изменю, что я любил, люблю и буду любить тебя одну, только тебя…
- Хватит, - сказала ты. - Иди в "Гастроном" за голубцами. - И ты засмеялась, отвернулась и засунула обратно в шкаф теплые Машины вещи.
Я тебя обнял. Потом ты меня обняла. Потом я думал: как заблуждаются те, кто в поисках остроты чувства вступает в связь с разными женщинами. Мужчине нужна только одна женщина. Ему нужна любимая женщина. Ему нужно, чтобы эта любимая женщина его любила. Мне нужно было, чтобы ты любила меня, а тебе - я это отлично чувствовал! - чтобы я любил тебя…
Мы вместе вышли из дому, ты поехала за Машей, а я отправился в "Гастроном" за голубцами. Ты попросила еще захватить по пути пачку масла и молока две бутылки. И десяток яичек, если будут. И в булочной - два батона по тринадцать и половинку обдирного. И сахарного песку полкило… Ах, как это все было славно!
Следующий день была суббота. Дома пахло хорошим обедом, уютом, чистотой. Едва я переоделся после работы, как ты оставила нас с Машей вдвоем, а сама пошла во двор в овощную палатку за какой-то мелочью. Я посадил Машу на колени, и мы стали играть в игру, которая называется "Тпру, лошадка!".
- Папа, ты знаешь что? - в разгар игры, вдруг остановившись, сказала Маша. - Знаешь что?
- Нет, не знаю… Ты забыла сказать "тпру".
- Тпру. Знаешь?
- Нет. - Я пожал плечами. - Чего не знаю…
- Папа! - перебила она меня; ее личико было серьезно, а в голубых, таких всегда ясных моих глазах стоял вопрос, который требовал немедленного, безотлагательного решения. - Папа, а можно у меня будут два папы?
- Зачем тебе так много? - сказал я и насторожился. - А кто еще?
- Дядя Витя. Знаешь? Я буду ходить с ним в кино, а жить буду с тобой дома. Хорошо? Можно, папа?
- Это Виктор Аверьянович, приятель дедушки? - спросил я и почувствовал уже знакомый холодок под сердцем. - Он ходил с мамой в кино?
- Я не знаю. - Личико Маши не меняло своего выражения; что-то ей надо было понять. - Я спала. А потом дедушка приехал и разбудил меня. А потом пришла мама, а дедушка ее ругал. Давай играть.
- Подожди, Машенька. Скажи, этот дядя Витя был у вас, то есть у дедушки, позавчера? Что он говорил тебе?
- Ничего не говорил. Я забыла. Он сказал маме: "Ты хочешь в кино?" А мама так головой сделала: "Нет". Он мне шоколадку дал, а потом я скоро пошла спать. Давай лучше играть в "Тпру, лошадка!".
- А бабушка была в это время дома?
- Папа, я не хочу больше разговаривать.
- Дома или нет бабушка была?
- У бабушки спинка болит. Она не ходит гулять. Понимаешь? Давай играть.
- Поиграй пока одна, а я пойду покурю.
Я ушел в ванную. Воображение услужливо нарисовало крупную, гладкую физиономию Виктора Аверьяновича, его мясистые горячие руки, его ищущие глаза, его доверительный шепот: "Ты счастлива? Хочешь в кино?"
Ты была уже на кухне, когда, докурив сигарету, я вышел из ванной. Ты взглянула на меня, и твое лицо, порозовевшее от мороза, сразу, как-то неправдоподобно быстро потускнело.
- Ты ходила с этим типом, с этим вашим Виктором Аверьяновичем, в кино? - спросил я.
В глазах твоих промелькнула досада и что-то еще, похожее на усталость.
- Ну и что? - ответила ты.
Холодок под сердцем моим задрожал, запульсировал.
- Какую вы смотрели картину? Быстро говори!
- Да что ты бросаешься, как бешеный?
- Я тебе покажу бешеного! Где ты была с ним? Вы были не в кино!
- Как ты смеешь?! - Ты отпрянула, вскинув руки к груди.
И вдруг взгляд твой испуганно скользнул мимо меня вниз и остановился, точно завороженный.
Я резко обернулся. В двери стояла Маша, оцепеневшая, дрожащая, с огромными, налитыми ужасом глазами. Я тихонько отодвинул Машу в сторону и, не одеваясь, на цыпочках вышел вон.
5
"Разводиться? Стреляться? Убить ее? Его убить? - Вопросы, один другого отчаяннее, прыгали в моем разгоряченном мозгу… - А откуда я, собственно, взял, что у нее с ним что-то было? Ну если она даже сходила с ним в кино? Неужели для нее это так просто: пренебречь супружеским долгом, рисковать благополучием семьи, дочери? Ах, ах, ах! В конце концов я могу точно узнать, были ли они в кино и когда она вернулась домой. Это все можно установить абсолютно точно. Каким образом? Самым элементарным. Спросить ее, потом спросить его и сличить ответы. И я не боюсь показаться смешным? Очень боюсь. Но если мне удастся уличить их во лжи… Разводиться? Его, паразита, убить? Ее? Покончить с собой? А Машенька? Это же ад!" - подумал я.
Я вернулся, надел пальто, проверил кошелек. Ну, конечно, одна медь, на сигареты и то не хватит. Сам, дурак, так поставил - отдавать все до копейки. Я разыскал твою хозяйственную сумку и выгреб со дна несколько выпачканных землей медяков. Теперь можно было трогаться: хватало на пачку "Новости" и на проезд в троллейбусе туда и обратно.
Ты была в комнате, Маша сидела у тебя на коленях, положив обе ручки на твое плечо и уткнувшись носом в твою грудь. Я посмотрел на ее нежный затылок, на светящиеся колечки русых моих волос и остро позавидовал тебе. Ты медленно повернула голову. Наши взгляды столкнулись.
- Вот, дружок, что значит шкодничать, - сказала ты. - И покоя нет.
Меня поразила открытая, откровенная враждебность твоего тона. Эта враждебность сбивала с толку. У тебя не должно было бы быть враждебности, тем более открытой, если бы ты была так виновата передо мной.
- Это ты о себе? - сказал я. - Молодчина, молодчина. Отец ее приезжает за вещами, бедная якобы лежит с температурой, а эта бедная в кино с ухажером убежала! Ведь факт, подлость твоя факт, а не предположение, как ты пыталась против меня…
- Папа, не ругайтесь, - сказала Маша. - Папа!..
И столько боли, столько страха было в ее голосе, это была такая мольба о пощаде, что я оборвал себя на полуслове и пошел.
- Пошарь еще в моих карманах! - бросила ты мне вдогонку.
И опять в словах твоих слышалась эта враждебность, непонятная и обнадеживающая. "А если на самом деле она только сходила с ним в кино?" - подумал я.
Все равно поеду к ее родителям выяснять, сказал я себе. Иначе невозможно, иначе ад. Напротив детского универмага я сел в троллейбус, но сошел не на Смоленской, а неожиданно для себя пораньше - у "Призыва"… Дядька, в очках, в старом, потертом кителе, терпеливо отстукивал что-то на портативной машинке. Он всегда немного удивлял меня: казалось, после всех ранений и фронтовых невзгод, оставшись с одним легким, с перебитым бедром, сердечник, язвенник, человек должен был бы превыше всего ценить покой, но дядька будто нарочно выискивал себе общественную работу похлопотнее: председатель товарищеского суда при домкоме, внештатный лектор-международник, общественный контролер… Я его любил, чуть старомодного, порой излишне прямолинейного, и нередко, не говоря тебе об этом, заходил к нему с какой-нибудь своей заботой или огорчением.
- Ну что, Аника-воин? - увидев меня, сказал дядька. - Опять?
- Да, - сказал я, - и, кажется, очень серьезно.
- Так у тебя и тот раз было очень серьезно. Не очень серьезно ты не умеешь. Что стряслось?
- Понимаешь, дядя Миша, я ведь изменил Татьяне… - Я почувствовал вдруг чудовищность того, что я сделал, стоило только вот так, открыто, вслух сказать: "Я изменил Татьяне".
- Она узнала? - очень расстроенным голосом спросил дядька, снял большие, в темной роговой оправе очки и сел рядом со мной.
- Нет, но догадывается. Мне та женщина, вернее, девушка, кстати, наша землячка, я с ней в Сочи познакомился, она прислала мне письмо, такое хорошее товарищеское письмо, и в конце его приписочка, всего, знаешь, три слова: "Обнимаю, люблю, тоскую". И Татьяна прочитала.
- Когда это было?
- В среду. Уже четвертый день.
- А ты что же, обалдуй иванович, зачем ты той девице дал адрес? Котелок твой соображает?
- Ну, дядя Миша, во-первых, об этом говорить поздно, а, во-вторых, главное теперь не это. Я боюсь, что Татьяна начнет мне мстить, и тогда конец семье. Машу жаль.
- А я говорю, раньше надо было думать. Лучше-то было вовсе не засматриваться на девок, имея молодую жену. Но коль уж, как говорят, бес попутал, следовало позаботиться, чтобы другим от этого не было худо. Не разводить охи да вздохи, а думать… - Он вынул из кармана платок и громко, трубно прочистил свой висловатый, в рябинках нос.
- Ты, кажется, тоже исходишь из того, что главное было не попадаться, а меня сейчас совсем другое заботит, - сказал я.
- Я исхожу из самой жизни, позволь тебе заметить, племянничек. И я прекрасно понимаю твою заботу. Ты хочешь, чтобы я дал тебе совет, так ведь? А это трудно, невозможно как трудно.
Он встал и, прихрамывая, принес с письменного стола пачку "Казбека".
- Вот же все понимают вред курения, а курят. Понимают весь вред и тянут, чадят. А ведь с этими любовными делишками даже и не понимают. Вроде пустячок, приятное времяпрепровождение. Я не про всех, ты не маши рукой. Ты слушай, а не хочешь слушать - я тебя не неволю. Я тебе не аптекарь - пожалуйста, получай по рецепту… Плохо то, что у вас, у нынешних молодых людей, исчезло представление о грехе, греховности, особенно когда касается этих так называемых любовных дел, то есть прелюбодеяний - вот точное слово тебе, точное, старое слово - пре-любо-деяний, короче говоря. Причем греха, греховности не в религиозном смысле - хотя, надо признать, религия осуждала и тем самым как-то сдерживала животные страсти, - да… не в религиозном, а в смысле земного, реального зла, вреда себе и окружающим. Себе и окружающим. Доходит? И если ты пал, если ты человек, конечно, с разумом и совестью, как подобает, а не скотина, ты уж будь любезен, неси расплату за свое падение, за этот грех, сам, один, не заставляй страдать других, насколько это возможно. Я вот о чем, из чего я исхожу.
- Я не признаюсь Татьяне никогда, разве только перед смертью. Но что-то она все-таки чувствует.
- А как же? Не может не чувствовать. Потому что ты стал другим, ты изменился в чем-то. А письмо полюбовницы, эти ласковые словечки подсказывают, в каком направлении и отчего ты изменился. Вот тебе и реальное зло. Потеря доверия со всеми вытекающими последствиями.
- Но я не думаю, что я так уж изменился. Правда, знаешь, я стал за собой замечать, что я вроде сам теперь меньше доверяю ей.
- Ну вот, вот. Вот так всегда и у всех. И у меня так было в молодые годы. Да, было. И думаешь, знал, как поправить дело? Ничего не знал. Метался, как и ты. Надо восстановить в правах гражданства понятие греха как безнравственного деяния, за которое неизбежно следует кара, хотя бы заговорить во весь голос об этом реальном зле, социальном, если хочешь, назвать вещи своими именами, и это, наверно, первый шаг к решению проблемы… А ты хотел, чтобы я так просто дал совет, на блюдечке его преподнес. Это немыслимо как сложно все, мы даже не представляем себе, как сложно.
- Что же все-таки делать, дядя Миша? У кого я еще могу спросить, с кем посоветоваться? Страшно, что Таня изменит мне, назло, в отместку, и тогда…
- Что тогда, можешь не говорить. Машу больше всех жалко. Вот главное. Ты все ищешь главное. Девочка, ребенок должна неизвестно за что страдать - вот главное!
Он снова поднялся, достал из буфета рюмки, потом принес с кухни запотевший графинчик с водкой и разрезанный пополам огурец в чайном блюдце.
- Ну, давай по-родственному, по-мужски, - сказал он и наполнил рюмки. - Я тебе вот что скажу, Валерка. Скажу и как близкий твой и как старый солдат, тертый калач. Я-то сам, увы, опоздал… все мы задним умом крепки, да… Не давай разлететься семье. Борись за то лучшее, что знаешь в душе Татьяны, и помогай избавляться от того, что ей вредит, и ей самой и вам обоим… Ну, скажем, не повезло, в чем-то не повезло тебе на семейном фронте, солдат. Но если ты не найдешь счастья в том, чтобы выполнять свой человеческий долг и тут, и на этом маленьком плацдарме, на этой, так сказать, пяди земли, то не будет для тебя личного счастья, браток, вообще. Вот как я теперь думаю! Не знаю, поймешь ли меня, согласишься ли, но другого пока ничего не скажу. Это я, старый хрыч, выстрадал.
Мы выпили, а через полчаса я был дома. Хорошим обедом уже не пахло, повсюду в беспорядке валялись вещи - Машины рваные колготки, твоя старая варежка, мой один носок, - вероятно, ты что-то искала. Шубка твоя висела на месте, но расхожего зимнего пальто не было, не было и Машиной шубки. Я понял, что вы гуляете. Я умылся, включил на кухне свет и стал обедать. Мой любимый фасолевый суп был едва теплым, тушеная картошка покрылась блестками застывшего жира. Я поел, сложил грязную посуду в раковину и хотел почитать, пока вас нет. Вадик давно рекомендовал мне книгу Данина "Неизбежность странного мира". Сегодня я взял ее в нашей заводской библиотеке. Я раскрыл книгу, пробежал глазами оглавление и вступительную часть, но дальше читать не смог: было как-то очень неспокойно на душе.
"Мужик, - я себе сказал, - ты принял единственно правильное решение. Ты не имеешь права ревновать и вообще психовать".
"Да, но как это сделать? - возразил я себе тут же. - Никто по своей доброй воле не ревнует и не психует. Мало понимать, на что я имею право, на что не имею; как подчинить сердце рассудку - вот в чем вопрос. Один из вечных вопросов. И я не знаю ответа. Чего не знаю, того не знаю".
"Ты понимаешь, а это уже много. Понимаешь, что это ты, ты виноват в ваших ненормальных взаимоотношениях с Татьяной. Ты сам вызвал кризис в семье. Сам виноват, что тебя теперь мучает ревность. Ты даже понимаешь, почему; ты понимаешь, что тебе после всего содеянного тобой многое лишь кажется. У тебя нет настоящих, подлинных причин для беспокойства".
"А хороший обед и порядок в доме - разве это не верный, давно установленный признак, что она чувствует себя виноватой? В чем виноватой? В том, что она как будто напрасно подозревала тебя в измене: ведь она поверила твоей клятве. Хорошо, пусть так. А то, что она ходила с ним в кино? Она же призналась, что ходила с ним в кино. А может быть, она и не в кино с ним ходила? Пойдет этот тип просто в кино - как же! У него своя "Волга" и отдельная холостяцкая квартира… Он вначале предложил ей покататься на машине, потом пригласил зайти на минуту к нему выпить чашку кофе… Знаем мы эти штучки! Так в чем же дело?"