Спустя некоторое время он в самом деле забежал, но лишь затем, чтобы взять забытую на моем столе какую-то сводку и вновь умчаться на собрание актива, даже не заметив моего состояния. Это, пожалуй, было и к лучшему. Ласки его я уже не хотела. Мне все еще было грустно. Я подошла к окну. Мимо прошел, куда-то спеша, Вашинцев. Я распахнула окно и позвала его. Он улыбнулся, потом озабоченно потер лоб, потом махнул рукой на прежний свой путь и зашел ко мне.
Этому ничего не надо было объяснять, и ласки у него можно было не просить. Он понимал все с полуслова, с полувзгляда. Он сразу увидел, почуял, что сегодня мне не по себе, что мне тоскливо, тяжело, одиноко.
Те ласковые слова, которых я не дождалась от Сергачева, сказал Вашинцев. Он был заботлив, согрел чай, что-то делал в комнате, потихоньку смеялся, потом взгрустнул, сел со мной рядом к окну и долго молчал. Потом долго говорил - не помню уж, о чем, но помню, что очень мягко, сердечно, - и я понемногу отошла. Мне стало легко, стало почти весело. Тяжести, давившей меня весь вечер, как бы и вовсе не было. Едва улегшись в постель, я заснула как убитая, а наутро с обычной своей деловитостью собралась и укатила в Вологду.
Попасть в больницу оказалось гораздо легче, чем из нее выбраться.
Операция не совсем удалась. Пошли осложнения, и в результате я провалялась в больнице более месяца.
Первые дни моей невольной лежки я изнывала от безделья и все порывалась встать. Мне хотелось немедленно бежать отсюда, вернуться назад, к оставленным товарищам, - вернуться, пока меня не забыли, пока не остыла работа, пока сама я не остыла. Когда выяснилось, что я должна задержаться в больнице, я стала надоедать врачам и требовать выписки.
- Эк у вас завод какой, - посмеивался врач, заведывавший нашим отделением и, видимо, вовсе не собиравшийся меня выписывать.
К концу второй недели завод у меня вдруг вышел, и я ощутила резкую жизненную остановку.
Сначала я даже испугалась немножко этой внезапной перемены, но прошел день-другой, и я привыкла к ощущению тягучей пустоты дня. Потом я вдруг стала страстно ждать посетителей, хотя и знала, что навещать меня некому.
В самом деле, кто мог ко мне прийти? Сергачев? Но, во-первых, я знала, как он занят, а во-вторых, вообще предполагалось, что я пробуду в Вологде дня три-четыре, и о проведывании меня и речи у нас не было. И все же я ждала его с каждым днем все нетерпеливей, пока ожидание это не перешло в лихорадку, а потом в упрямую злость.
"Неужели он такой свинья? - говорила я себе. - Неужели не приедет проведать? От фабрики всего пятьдесят верст. Долго ли тут? Разве нельзя урвать полдня, хотя бы в воскресенье?"
Так проходил час, два, день, пока, собравшись с силами, я не начинала стыдить себя… Разве я не знаю, как он загружен? И, наконец, разве все это так уж обязательно? Чего ради человеку бросать все дела и неведомо зачем тащиться за пятьдесят верст… И вообще каждый должен делать свое дело, и нечего тут разводить антимонии и отрывать людей от работы.
Доводы были очень разумны, но если б вопреки всем этим доводам Сергачев появился вдруг в больнице, я бы, кажется, сорвалась с постели и вприпрыжку побежала бы ему навстречу.
Только в начале третьей недели появился, наконец, посетитель. Он вошел в палату и остановился, оглядываясь по сторонам. Видно было, что он чувствует себя в незнакомой обстановке неловко. Он нерешительно потаптывался на месте, пока проходившая мимо сестра не ткнула пальцем в мою сторону. Тогда он повернулся ко мне, и ему уже не надо было проводника, - его вели мои глаза, следившие за ним неотрывно. Я забыла обо всем. Я лежала притихшая, радостная, успокоенная.
Он шел улыбаясь. В руках у него был букетик левкоев. Я приняла их, как королева.
Он стоял у кровати и смотрел в мое лицо.
- Садись, товарищ Вашинцев, - сказала я, указывая глазами на стоявшую возле кровати табуретку.
Он сел на краешек - большой и неловкий. Девять женщин смотрели ему в спину с любопытством и недоброжелательством. Здесь не любили мужчин.
От него пахло табаком и еще чем-то грубоватым и приятным. Моя кровать стояла у стены в углу. Я одна видела его лицо.
- Ну, как дела? - спросил он, с беспокойством меня оглядывая.
- Ничего. Как на фабрике?
Он рассказал, как на фабрике. Я слушала вяло. Это удивило меня самое. Он заметил это и стал рассказывать о Сергачеве. Он говорил повышенно веселым тоном о всех делах активиста Сергачева, он хвалил его деловитость.
- Оставь! - сказала я. - Неинтересно.
Он замолк. Я тяжко вздохнула. В уголках глаз у меня дрожали слезы. Нервы… Оказывается, у меня тоже были нервы. Но я не заплакала. Вашинцев сказал неожиданно с упреком:
- Ты такая цветущая, здоровая… Зачем ты это сделала?
Я посмотрела на него с удивлением. "Мещанство… Пеленки… Работа… Стройка" - все доводы Сергачева дрожали у меня на кончике языка, но я не раскрыла рта, чтобы их произнести. Я не успела произнести их в первую минуту, а во вторую… во вторую мне уже не хотелось произносить их - они показались мне неубедительными. Он ушел, оставив какой-то пакет и пообещав прийти завтра.
Я осталась лежать тихая, какая-то пришибленная. За окном над постелью проступали уже сумерки. Я смотрела в окно. И вдруг мне привиделось другое окно. Я смотрю в него… за ним бескрайное поле… Я в избе. Я хочу уйти из душной избы в это бескрайное поле, я хочу взять на руки моего маленького и уйти… И тогда свекровь говорит мне: "Мертвенький он"…
…Мертвенький… Тот, первый - мертвенький, а этого, второго, я сама убила… "Зачем ты это сделала?"
В самом деле - зачем?
Впрочем, что об этом думать! Это решено, и решено правильно, и все это делают. Вот передо мной лежат еще девять, а за ними еще сотни, тысячи, миллионы… Довольно этого родильного рабства, этих вяжущих по рукам и ногам свивальников или как их там… Теперь-то мы поумнели!..
Так я лежала, твердя свои заклинания, свой заученный урок. Потом у меня снова заныло сердце. Я глядела в окно, и к глазам подступали слезы. От больничного столика все еще исходил запах табака и левкоев. Мне стало приятно. Я закрыла глаза. Потом снова открыла их и разъярилась. "Ему хорошо говорить", - думала я со злобой, и злоба эта держалась до самого его прихода. Он пришел на следующий день после полудня. Я услышала его шаги, когда он был еще в коридоре, и узнала их.
Он был весел и опять принес цветы. Я бросила их к ногам на одеяло. Он повел бровью, но ничего не сказал.
- Что это - тебе делать больше нечего, Вашинцев, как сюда ходить? - спросила я, глядя на него в упор.
Он вздрогнул. Потом рассмеялся.
- Вот злющая. Постой, вот я тебя на цепь посажу, чтобы на людей не бросалась.
- Уже посадили, спасибо; положили даже.
- Ну-ну, - сказал он примирительно. - Ничего. Отдохнешь хоть немного. Это, брат, тоже не мешает. Ты читала "Тартарена"?
Он явно хотел развлечь меня и заговорил об оставленных вчера книгах. Кстати, в пакете, кроме книг, я нашла масло, сахар и печенье. Сегодня он снова был с пакетом. Я выбранила его и запретила всякие приношения. Он смутился и сказал, что это от фабрики мне, а не от него лично, и продолжал носить. Я видела, что он говорил неправду. Принесенных им книг я в первый день не трогала. Это была беллетристика, а я ничего не читала, кроме политических брошюр. Вашинцев меня бранил за это, я огрызалась, но, когда он ушел, взялась за "Тартарена из Тараскона". Я прочла страниц тридцать и бросила. Все, что делалось в книге, было мне совершенно чуждым. Я не понимала этого. Не понимала не потому, что мудрены были слова или фразы, а потому, что все происходящее казалось совершенной нелепицей. Все эти суетливые обитатели незнаемого Тараскона, все эти буржуйчики и врали, - какое мне было до них дело? Никакого. Я с недоумением отложила книгу и закрыла ее, уверившись, что хорошо делала, не читая до сих пор никаких романов.
Я сказала об этом Вашинцеву. Он смолчал, забрал "Тартарена" и принес "Мать" Горького. Я прочла ее. Он принес мне "Овод" Войнич, "Хижину дяди Тома", Степняка-Кравчинского, Льва Толстого.
Пока Вашинцев был в Вологде, он заходил в больницу каждый день.
- Ну, бывай здорова, Светлова, - сказал он, уходя от меня в день отъезда. - Дела мои здесь закончены. Сегодня - назад на фабрику.
- Давно пора, - сказала я хмуро.
Он смутился и засмеялся.
- Уж и пора!
Мы попрощались. Он уезжал, явно смущенный моими злыми проводами. А я и сама не знаю, почему была зла. Я отвернулась к стене. Шаги его затихали. Вся злость из меня вдруг вылетела, как воздух из лопнувшего воздушного шарика. Мне хотелось крикнуть вслед Вашинцеву, чтобы он не уезжал, чтобы вернулся…
Я не крикнула.
Я много передумала в больнице, порядочно прочитала. Книги открыли мне новый мир, о существовании которого я не подозревала. На меня нахлынули новые ощущения, новые мысли. Я увидела вдруг, что мир сложен и разнообразен и что я ничего не знаю об этой сложности и этом разнообразии.
Как-то доктор, увидев на моем столике раскрытую книгу, глянул на нее и заговорил о ней со мной. Доктор был молод, говорил с живостью. Я увидела, что за всякой профессией скрывается человек и у этого человека существуют многочисленные интересы помимо его работы. Это было открытие, и таких открытий я делала по десятку на дню. Словом, положительно иногда не вредно поболеть.
Много думала я о Вашинцеве и о Сергачеве - и тут, конечно, тоже не обошлось без открытий, большей частью насчет Вашинцева. Я не могла понять его так, как Сергачева, - всего до конца. Он был неясен, я не любила неясности… Я не знала еще полутонов.
Вашинцев как-то сказал мне:
- Ты пока еще целыми числами орудуешь. Постой, вот до дробей дойдешь..
Я не знала, что будет, когда я дойду "до дробей", но я начинала донимать, что я пока оперирую только "целыми числами", какими-то неделимыми и неуклюжими понятиями.
На тридцатый день пришел Вашинцев и принес опять гору книг. Было в нем в этот день что-то особое, какой-то налет грусти, какая-то рассеянность.
- Ну, прощай, - сказал он, подымаясь, чтобы уйти. - Может быть и не увидимся больше.
Он протянул большую широкую руку. Я вложила в нее свою и подняла глаза.
- Почему не увидимся?
Он провел левой рукой по волосам.
- В Петроград на Печаткинскую фабрику перебрасывают.
У меня дрогнула рука.
- Я скучать буду, Вашинцев.
- Ну?
- Честное слово.
Он как-то странно усмехнулся.
- Есть верное средство против скуки.
- Какое?
- В Петроград учиться ехать.
- А-а..
Он глядел мне в лицо. Мы все еще не разнимали рук. И вдруг он нагнулся и поцеловал мне руку. Я опешила. Я слышала, что существует такой обычай, но для меня в этом было что-то неприятное, фальшивое. Я покраснела до ушей и неловко вырвала от него свою руку.
- Будь счастлива.
Он повернулся и хотел уйти, потом остановился.
- А ведь я не верю в это "прощай", - сказал он чуть хрипло и, махнув рукой, почти выбежал вон. Я глянула на свою руку и спрятала ее под одеяло.
- Видный мужчина, - сказала соседка по койке, провожая Вашинцева глазами. - А в общем - все они сволочи порядочные. Сперва милая-размилая, а потом давай бог ноги.
- Он здесь совершенно не при чем, - сказала я, вспыхнув.
- Все они не при чем, - проворчала соседка и повернулась ко мне спиной.
На сорок первый день я выписалась из больницы и вернулась на фабрику. За эти сорок дней здесь многое изменилось. Не было Вашинцева, перебросили куда-то Фешина. С Сергачевым встреча вышла какая-то странная. Дома я его, конечно, не застала, на фабрике он тоже не сразу отыскался. По совести говоря, я не очень-то и разыскивала его, и встретились мы с ним в завкоме совершенно случайно.
- А, наконец-то, - обрадовался он, увидев меня. - Выздоровела совсем, значит? Ну вот, молодцом!
Он схватил мою руку, сильно ее встряхнул, хотел, видимо, сказать что-то приветливое, но вместо того озабоченно поскреб небритую щеку и торопливо заговорил:
- A y нас запарка, понимаешь, форменная. Придется тебя в работу взять. Как раз тридцатого числа совещание по рабкрину. Это толково, что ты вернулась. Я тебе объясню..
Он не успел ничего объяснить. Кто-то дергал его за рукав и совал в руки какие-то брошюры, потом его позвали к телефону, потом в партком. Он кинул на ходу: "Ты понимаешь, я на минутку, в общем - вечером увидимся", - и исчез.
Вечером он пришел ко мне, неся с собой туго набитый портфель и какую-то особую, неотделимую от него, атмосферу деловитой озабоченности. Весь вечер он рассказывал о фабричных происшествиях, какие произошли за время моего отсутствия, о всех конференциях и совещаниях. Я слушала невнимательно. Я все не могла отделаться от мысли (и от ощущения), что передо мной чужой, совершенно чужой человек. Эта мысль поразила меня утром на фабрике и преследовала весь день. Он сидел на стуле посреди комнаты и говорил, он вскакивал и ходил по комнате, - я тайком разглядывала его, следила за каждым его движением. Все в нем было для меня ново - голос, жесты, интонации - я будто впервые увидела его, и, кроме любопытства (и то довольно вялого), во мне ничего не было. Era домашний вид, его хлопоты с чайником, повешенный на стул пиджак - все это не имело той интимной прелести, какая существует в этих простых вещах, когда перед тобой человек, который дорог тебе.
Он не был дорог мне - это я видела. Когда он захотел остаться, я сказала, что устала за день, что еще нездорова. У него вытянулось лицо, но он поспешил согласиться.
- Да-да, понятно. Отдыхай, отдыхай.
Потом подхватил портфель и ушел. Я легла в постель разбитая, вялая, и не от того, что была нездорова. Я лгала Сергачеву. Я просто не могла остаться с ним. Одна мысль об этом была мне неприятна.
На следующий день я уже с утра носилась по фабрике. Работы было уйма, и через два часа я забыла, что была в отлучке целых полтора месяца. Однако под вечер я едва не свалилась с ног и часов в шесть ушла домой.
К удивлению моему, через час пришел Сергачев. Так рано он почти никогда не освобождался. Что-то в нем было не совсем обычное, но что - я понять не могла. Пока он не попытался обнять меня. Я вздрогнула и отстранилась. Мне вдруг стало противно и тяжело.
- Давай оставим это дело, - сказала я довольно резко.
- То есть как - оставим? - спросил он, не понимая моего движения. - Ты что? Нездорова?
- Нет, я здорова. Я и вчера была здорова.
- А-а, - протянул он, начиная, казалось, понимать.
Я отошла к окну.
Он стоял, не двигаясь, в глубине комнаты. Я чувствовала его у себя за спиной. Он молчал, долго молчал. Потом вдруг сказал тихо:
- Это что? Вашинцев? Да?
Я повернулась, как на пружине.
- Что, что?
Я смотрела на него во все глаза… Впервые он поразил меня.
- Ты что? Ревнуешь? Ты?
Он смутился.
- Ни черта я не ревную. И вообще все это какая-то чепуха. Постольку, поскольку мы записались, то я являюсь мужем…
В голосе его зазвучали злые нотки. Я засмеялась.
- Ты, может, прибьешь меня… муж?
Он глянул в мою сторону и опустил глаза. Вид у меня, должно быть, был достаточно решительный. Он хотел что-то сказать, но поперхнулся. Он был смущен, растерян, и я вдруг увидела, что у него измученный вид, что он бледен и худ, что щеки его ввалились и у ворота, нехватает двух пуговиц, что носки его черны от пыли, так же как и сандалии.
Мне стало жаль его.
Он ушел. Я провожала его глазами. Я говорила себе, что он заработался, что ему бы давно пора отдохнуть, что, в сущности говоря, он славный парень, преданный своему делу, отдающий ему все свое время, все свои силы. Все это было так, но все это думала как бы не я, а кто-то другой во мне. Все это ясно сознавалось, но не задевало… По улице мимо моих окон шел чужой, совсем чужой человек. Я уже перешагнула через него. Я шла дальше.
Возвратясь на фабрику, я тотчас же принялась за прежние свои фабкомовские дела и почти тотчас же почувствовала, что они не клеятся почему-то. Я ли отвыкла от фабрики, фабрика ли от меня, или еще что-то случилось, но только ни спорости прежней, ни ладу в моей работе не было. То с доклада у меня утекает народ, то сама на директорском докладе глазами хлопаю, то в беседчики по съездовским материалам вовсе не попадаю. Один за другим пошли конфузы. Однажды минут двадцать говорила я на собрании о реконструкции фабрики, а когда меня спросили, что такое реконструкция, я так и не смогла ответить толком.
Надо мной тогда посмеялись, и частенько потом кликали Реконструкцией. Случай был, в сущности-то говоря, мелкий, но такие мелкие случаи копились, как невидимые капли в туче, и в конце концов разразилась гроза - в один прекрасный день меня послали на производство.
Перевод на производство, после того как человека выдвигали на организационную работу, означал, обычно, что с порученной работой человек не справился. Лично для меня это было двойным наказанием, так как я не знала, собственно говоря, никакого производства. На фабрику я пришла прямо с фронта, с большим запалом, но без всякого уменья, без всяких рабочих навыков. На какой-то период запала этого хватило на замену знаний, но затем наступила катастрофа.
Да! Для меня это была катастрофа, хотя вначале я видела в этом не катастрофу, а только оскорбление.
Я побежала в партком.
- Вы что же это? - напустилась я на заведующего орготделом. - Что же это вы делаете?
- А-а, Реконструкция заявилась, - усмехнулся заворг.
Я вскипела и резко оборвала его шутливый тон.
Заворг стал серьезен, но улыбка еще гнездилась в уголках глаз. Это был человек больших уже лет, питерец, рабочий Лесснеровского завода, застрявший на Севере с девятнадцатого года, когда прислан был на фронт с 3-м Петроградским полком.
Между нами произошло крупное объяснение. Я стучала по столу, требовала чего-то, а чего - пожалуй, и сама не знала. Заворг сидел против меня насупясь, дал мне выкричаться, выкипеть, потом исподволь и потихоньку стал, что называется, вразумлять меня.
- Ты пойми, Светлова, - говорил он, бережно поглаживая меня по плечу. - Так по столу стучать не хитро. Я знаю, что ты, что называется, кровь проливала, что баба ты лихая, да ведь сейчас не о том речь. Что было - то прошло, а вчерашними победами нам трудностей сегодняшних не решить. Нам надо другой бой принимать и целиться, брат, не на вчера, а на завтра. Вчерашнего-то ума, вчерашних знаний нам с тобой на завтра, смотри, маловато будет, да уже и на сегодня маловато, если по совести говорить. Ты погляди на себя - так - по-честному, по-коммунистическому: хватает тебя на хорошую сегодняшнюю работу? Нет, Светлова, нехватает. Кишка тонковата стала. А почему? Почему, я тебя спрашиваю?..
Он глядел на меня из-под насупленных густых бровей строгими серыми глазами и долго объяснял, почему нехватает меня на хорошую сегодняшнюю работу. Я спорила с пеной у рта, я ругалась, я обзывала заворга "заевшейся бюрократией" и еще как-то, не помню уж как. Словом, "вразумить" меня заворгу не удалось. Но одну горькую и вполне осознанную истину я унесла из парткома. Мне с цифрами и фактами в руках доказали, что работала я последние месяцы плохо. Это было достаточно убедительно, и у меня хватило духу не пытаться уходить от фактов и не извращать их в свою пользу.