- Работает, - недовольно сказала Никифорова. - Через один вагон. Мне от этого одно мучение. Всю грязь с утра до ночи через меня волокут. Подтирать за ними не успеваю. Котел вот-вот расплавится. Шурую, как морской кочегар. Все тепло за день вынесут. Двери - туда-сюда, туда-сюда. А то вовсе оставят открытыми. Разве уследишь за каждым алкоголиком? Он зенки залил - ему жарко. А ты топи и стой на дверях швейцаром. Умные проводники на сочинском направлении ездят. Я ж - всю жизнь по Северу. Только и бегаю с клизмой, отогреваю туалеты. Нет. Это точно!.. Последний год - и уйду на пенсию. Не нужна мне доска Почета… Пойдем…
Она отвела Сидельникова в четвертое купе, где только одно место было занято, остальные пустовали. На нижней полке справа кто-то спал, натянув на себя простыню, как саван. На хромированной перекладине висело цветастое платье, а на вешалке - модная дубленка заграничного производства, с костяными пуговицами и белоснежной подбивкой из какого-то длинношерстого меха, вроде козьего. В купе тонко пахло дорогими духами. И Володя, еще не зная, кто там спит, вдруг пожалел, что ехать ему всего шесть часов. Пожалел не потому, что там чего-то, а просто так…
Он поставил на полку чемодан, повесил на крючок полушубок, глядя в дверное зеркало, собрал ворсинки с кримпленового пиджака, прошелся расческой по волосам, "отцентровал" галстук. В зеркало увидел, как над головой спящей женщины чуть-чуть приспустилась простыня и показались большие глаза, подведенные голубыми тенями. Ню пока он поворачивался, чтобы из приличия поздороваться с соседкой, глаза вновь исчезли под простыней. Володя тихонько отворил дверь, вышел, и так же тихонько притворил, даже замок не щелкнул.
- Я пошел, - доложил он проводнице, задержавшись у служебного купе.
- Соседка спит? - как-то загадочно спросила Никифорова. Используя свободные минуты, она вязала носок. Спицы так и мелькали в ее огрубелых руках.
- Придуривается, - улыбнулся Володя.
- Тебе б ее придурь - волком бы завыл. - Проводница тяжело, по-бабьи, вздохнула. - Все вы, мужики, сволочи. Больше, меньше, а все равно сволочи.
- Может, хоть через одного? - добродушно поинтересовался Володя.
- Это надо у твоей жены спросить. И то полной правды не узнаешь. Мы ведь дуры: терпим, скрываем, сор из избы не несем…
- А что с ней? - Володя кивнул в сторону четвертого купе. - Беда, что ли, какая?
- Вторые сутки девка лежит. Даже чаю не пьет. Я уж стараюсь никого не подселять к ней. Тебя пустила, поскольку ехать недолго. А ночью подхожу, прислушиваюсь: живая ли, не сделала чего над собой?
- Обокрали, ага?
- Обожрали. - Проводница отложила в сторону вязание, внимательно глянула на нового пассажира, видимо, раздумывая, стоит ли рассказывать ему о чужом горе. Решила воздержаться. Снова взялась за спицы, с материнской строгостью сказала:
- Иди обедай. И не вздумай к ней приставать. Высажу!
- Еще чего!
- Все вы порядочные, насмотрелась. Ладно, иди.
- С тобой, мать, не соскучишься.
Володя двинулся дальше, и пока шел, размышлял об этой своей соседке. Дубленка, шикарные духи… Странно, что у такой женщины могут быть какие-то неприятности. Вообще, он считал неестественным, когда у состоятельных людей случалось горе.
Это представление укоренилось в нем с детства, с послевоенного, голодного, оборванного детства, с мечты о целой буханке хлеба, которую можно съесть сразу, в один присест. Это была недосягаемая мечта маленького Володьки Сидельникова, сына вятских колхозников, получавших за свой тяжелый труд на земле одни только символические палочки в трудоденной ведомости. "Горе в опорках ходит" - любила говаривать его мать, и, побывав в городе, с восторженной завистью рассказывала, какие там благополучные бабы: "Ходят в дорогих польтах, с чернобурками, с накрашенными губами". А Володькина мать, сколько он ее помнил, ходила в стоптанных армейских ботинках, старенькой юбчонке и ватнике, насквозь пропахшем коровьим молоком, прелым сеном и навозом. Так и ушла она, молодая еще, из жизни, не испытав на своих плечах прелести дорогого пальто с чернобуркой. Теперь, будь она жива, как Володька разодел бы ее! Во все лучшее, что можно достать в магазинах! Он тяжело и больна жалел о том, что не в силах этого сделать. И чем больший достаток входил в его дом, тем чаще и надсаднее ныло сердце, когда он думал о матери. Хоть бы одним глазком глянула, порадовалась цветному телевизору (она и черно-белого-то никогда не видала), просторному холодильнику, мотоциклу с коляской, полному шкафу всякого добра, коврам и прочим достаткам семьи рядового лесоруба и медицинской сестры.
Обо всем этом часто думал Володя Сидельников, вспоминая прожитые годы, свою вятскую деревеньку и тоскливую, сирую в ней жизнь после войны. Взрослея, он понимал, конечно, что никакие блага не могут застраховать человека от случайных бед. Но давно и прочно укоренившееся в нем деревенское представление о человеческом горе, которое "ходит в опорках", нет-нет и выказывало себя…
Зал вагона-ресторана был почти пуст, что очень Володю удивило и обрадовало - обычно, когда едешь в отпуск, не пробиться сюда. В январе, оказывается, совсем другое дело - не сезон…
Он жестом подозвал официанта.
- Водкой не торгуем, - отчеканил парень. - Не положено.
И может именно поэтому ему вдруг захотелось водки, как, может, никогда в жизни не хотелось.
- Принеси бутылку. Сделай, приятель, - жалобно попросил Володя и сам удивился, откуда взялся у него такой тон. - Вот уж чего никогда не приходилось лесорубу Сидельникову, так это унижаться. Однако вырвалось, и, самое удивительное - подействовало.
- Выясню у директора, - пообещал официант, удаляясь.
- Белой нет, - тихо сообщил официант через минуту, наклоняясь к Сидельникову. - Нашли бутылку коньяка. Но дорогой… У нас большая наценка.
- Какой разговор?! - Володя хлопнул себя по боковым карманам. - Тащи!
Официант поставил на стол бутылку, накрытую салфеткой, заботливо сдвинул оконную занавеску и удалился.
…Вскоре он принес счет и сказал, что ресторан закрывается.
- Как закрывается? - Володя удивился. - Еще только без пятнадцати девять…
- В девять закрывается. Мы ведь тоже люди. С пяти утра на ногах, - пожаловался парень заученно.
- Время как пролетело…
Володя полез в карман за деньгами.
Вдруг он вспомнил свою таинственную соседку, попросил:
- Можно бутылку вина? - тихо спросил Володя.
- На вынос не торгуем. - Парень вновь был строг и недоступен. - И вообще: вам на сегодня достаточно.
- Ну что ты, друг! - засмеялся Володя. - Мне ведра мало, а тут - бутылка!
- Ничего не знаю. Просите у директора. Володя хотел было попросить еще, но вдруг не стал. Вот не стал, и все. Володя пошел к директору. Тот, не отрываясь от дела, выслушал, молча поднялся и снял с витрины бутылку хорошего марочного вина.
- И пять шоколадок.
Директор отсчитал пять шоколадок.
- Вот это деловой разговор. - Володе был симпатичен директор. - А то базарят по мелочам: положено, не положено. Все положено, что положено. Верно я говорю?
- Верно, как в церкви, - снисходительно улыбнулся директор. - Приходи утром поправлять здоровье.
- Я здоров, - слегка обиделся Володя. - А утром буду далеко. Мне через два часа - на выход с вещами.
- Успеха. - И задвигал костяшками счет.
- Наобедался? - спросила проводница, когда он возник на пороге ее служебки. Задубевшие, в ссадинах и порезах, пальцы ее по-прежнему перебирали спицы: она довязывала носок.
- Ну и даешь ты, мать! - удивился Володя такой производительности. Он выставил на стол бутылку, положил шоколадки. - Угощайся. Как хоть тебя звать-величать?
- Татьяной Архиповной, - ответила проводница, бросив мимолетный взгляд на угощенья. - А тебя как?
- Владимиром.
- Забирай-ка, Володенька, свои харчи, - велела Татьяна Архиповна, чуть помедлив. Голос ее был тихим, но властным. - Я ведь тебе сказала, что Никифорова взяток не берет.
- Я ж от души, - смутился Володя.
- От души - да не греши. Убирай! Бригадир зайдет… Да еще с ревизором…
- Не приходил еще? Мне ведь доплатить надо.
- Задерживается, - сказала Никифорова с иронией. - Может, наподобие тебя обедает с ревизором. - Она перекусила зубами нитку, собрала в горсть спицы, расправила готовый носок так и этак, сунула его под подушку. Снова бросила взгляд на угощенья, уже совсем строго велела: - Убирай! Пойди-ка лучше угости свою соседку. Может, ослабнет у нее тоска от дорогого вина. Поди, марочное… А вот один "Золотой якорь", пожалуй, конфискую. Внучке на гостинец. - Она взяла плитку шоколада и положила ее в выдвижной ящичек столика. Остальное собрала в кучу и сунула Володе на колени. - Сходи, угости девку. Только не приставай.
- Что ж я, пьяный, чтоб приставать?
- Пьяный не пьяный, а заметно выпивши. За столько-то часов нагрузился все-таки.
- Ладно. Чего там с девкой? Давай, говори, я ее быстро развеселю.
- Вот-вот, быстро. От быстроты вашей все и идет, подумать вам некогда. Она тоже - быстро… Недельку походила с парнем - замуж выскочила. И что?!
- Ну? - спросил Володя.
- Курит всю ночь да в пустое окошко глядит.
- Бывает, мать. Сильно грамотная, ага?
- Консерваторию кончила. На рояле играет. Отец какой-то большой начальник в Москве, мать - профессор по медицине. Девчонка кончила учебу, родители ей тут же путевочку в зубы: покатайся, мол, на пароходике по Черному морю. Четыре сотни одна путевка стоит. Люкс какой-то. Ну вот. Оказался там один молодой-неженатый из города Полярска. С б-о-о-льшой валютой. Тоже один у папы с мамой. Познакомились на палубе, посидели в ресторанчике. В общем, домой уже мужем и женой возвращались. Свадьбу в Москве богатую сыграли. Правда, его родители не приехали, больными сказались…
- Брехня это, - возразил Сидельников. - Надо подать заявление и три месяца ждать, пока распишут.
- Эх, тайга! - проводница покрутила пальцем у виска. - Давай мне вазу хрустальную, колечко золотое или еще что-нибудь - завтра же и распишу тебя без трех месяцев.
- Я давно окольцован, - улыбнулся Володя. - Между прочим, трех месяцев не ждал. В тайге это скоро делается. Пошли в поселковый Совет - и готово дело… Ну-ну… значит, сыграли свадьбу, а дальше что?
- Привез ее молодой муженек в Полярск… - В коридоре послышались голоса. Проводница выглянула посмотреть, что там происходит. Ничего такого не обнаружила, продолжала рассказывать, таинственно понизив голос: - Привез к родителям в Полярск. Но, как бывает, знаешь - не заладилось у них что-то. Не приглянулась. Тут бы шумнуть ему, сказать: жена, мол, и все, мне жить, не вам. Нет, пошел у стариков на веревочке. Три дня назад говорит ей: давай, мол, уедем от этих дремучих предков. Мотнем к твоим, в столицу нашей Родины. Я горняк, работу найду в "Метрострое". Она, понятно, с радостью. Взяли билеты. Сели в вагон. Перед отходом поезда он вышел в тамбур покурить. И вот… - Никифорова достала клеенчатую папку, показала Володе билет. - Понял?! Сиганул, гаденыш, на ходу. Я даже перепугалась, чуть не выронила фонарь. Площадка поднята, я стою на краешке, провожаю станцию, а он у меня из-под руки и выпорхнул. Надо же! Мне-то еще ничего не ясно. Вхожу в вагон, жалуюсь пассажирам, что вот такие провожающие: напьются, прыгают на ходу, потом за них отвечай. Скользота, долго ли под колесами оказаться? Потом гляжу, барышня эта из четвертого купе что-то мечется, говорит, наверно, муж отстал от поезда. А я ей и ляпнула: не отстал он, дезертировал от тебя, милая… Тут она все и поняла. Всю ночь простояла у окна, курила. Я к ней ласково, по-матерински. Она и открылась. Все рассказала от души… Вот такие дела, дружок, - вздохнула Никифорова.
- Может, пошутил? - Володе не верилось, что можно так подло убежать от женщины, с которой только начал жизнь. - Никуда не денется, вернется.
- Жди, вернется! За такие штуки надо… Знаешь…
Володя кивнул. Помолчали.
- У нас, в Кусинске, ему бы это не прошло, - сказал он. - У нас бабы друг за дружку - будь здоров! Женсовет соберут, мужика вызовут, а то силой притащат, и раскряжуют от комля до вершины… - Он хотел рассказать про снабженца Вальку Осинина, но дверь из тамбура распахнулась, и грузный пожилой человек в железнодорожной форме заглянул в служебное купе, весело спросил:
- Все в норме, Никифорова?
- А то как же!
- Готовь сведения Северограду. - Бригадир глянул на Сидельникова. - Кавалера себе завела? Гляди мне… любовь крутить на рабочем месте…
- Иди отдыхать, Сергеич, - дружески посоветовала Никифорова. Видимо, она была с бригадиром на короткой ноге по праву возраста и стажа работы на транспорте. - Укатал тебя ревизор, даже глаза побелели.
- Частично было, - сознался бригадир и пошел в свое купе, шумно сопя под тяжестью грузного тела.
- Я тоже пошел, - сказал Володя. - Может, вздремну часика полтора. Намотался сегодня…
- Чего там дремать-то осталось. Развесели лучше девку, - посоветовала проводница.
- Как зовут хоть ее? Знаешь?
- Лидой зовут. Открой бутылочку, вежливо пригласи за компанию выпить… Только не вздумай болтать, про что я тебе говорила. Она мне как ребенок открылась, а я, видишь, проболталась. - Проводница вдруг пристально посмотрела Сидельникову в глаза. - Но, вижу, парень ты ничего. Сколько людей прошло через мою жизнь на транспорте… Господи, миллионы! Мне бы теперь работать следователем по особо важным делам: мигом определю - кто про что думает. Честно! Пять минут поговорю с человеком - и он у меня просвечен рентгеном.
- Это хорошо, - вяло проговорил Володя. Ему вдруг стало грустно. Хмель проходил. Подумалось о жене, о сыне… Володя представил лицо Зины в минуту прощания, увидел ее на дежурстве в комнатке участковой санчасти, где пахнет хлоркой и разными лекарствами; увидел Генку, одиноко сидящего на диване перед телевизором… И захотелось домой. К черту бы эту командировку! Был бы сейчас дома, среди родных людей, и не выпил бы в ресторане, и ничего бы не знал об этой Лиде, от которой убежал молодой муж, и не было бы так муторно на душе от того, что много еще на земле всякого гадства, и от тебя так мало зависит, чтобы что-то поправить…
Он молча поднялся и пошел к себе в купе. С полпути вернулся, сказал проводнице:
- Мне ж доплатить надо. Бригадир пришел.
- Министры сочтутся, - махнула рукой проводница, - Ты ведь и не ехал тут, в ресторане сидел. А в ресторан из любого вагона пускают…
- Под штраф меня подведешь, мать.
- Шагай, - отмахнулась она.
В четвертом купе неярко горел плафон малого света. Соседка сидела спиной к двери, прикрыв ноги одеялом, и смотрела в непроглядную черноту за окном. Отраженное в стекле лицо показалось Володе красивым; длинные волосы в завитушках спадали на узкие плечи и покачивались в такт движению.
- Добрый вечер, - сказал он. Ему уже не хотелось почему-то разговаривать с этой женщиной, как хотелось еще полчаса назад. Он поставил на столик бутылку, положил рядом шоколадки, присел на свободную полку, где сиротливо стоял его чемоданчик.
Соседка испуганно глянула вначале на бутылку, потом на попутчика, нервно сказала:
- Это место занято. На него куплен билет. Если не верите, спросите у проводницы.
- Верю, - безразлично обронил Володя. - Но зачем одному человеку два места? И оба нижних к тому же…
- Мне так нравится. Иногда оплачивают целое купе, чтобы ехать в одиночестве. Понимаете?
- Что ж вы не купили остальные? - сказал Володя, поднимая и защелкивая верхнюю полку со своей стороны. - Для одиночества. - Он сел за столик, посмотрел на нее.
- Денег не хватило, потому и не купила. - Она обиженно скривила губы, повернув к Володе лицо, которое и в самом деле было очень красивым. Он не выдержал взгляда, начал бессмысленно вертеть на столе бутылку. - Вы будете пить? - проговорила она испуганно.
- Только вместе с вами, - заявил Володя, вдруг почувствовав, что в нем умирает минутной давности хандра, вновь уступая место доброму настроению.
- Спасибо. Я не пью.
- А я пью, - сказал он запальчиво, даже с некоторой бравадой.
- Это заметно, - грустно усмехнулась она.
- Под настроение пью… Случается такое настроение, что никак нельзя обойтись без внутреннего подогрева.
- И часто?
- Что?
- Часто подогреваетесь?
- Неужели я похож на пьяницу?
- Вы, может быть, нет, но они на вас - да.
Это уже было дерзостью, которую Володя не простил бы никому, и на языке его вертелись нужные на этот случай слова, но он вдруг подумал, что дерзит она от обиды своей, от горечи, и мягко сказал:
- Никогда бы не подумал, что вы… такая женщина… можете запросто оскорбить человека.
- Какая женщина? - насторожилась она.
- Хорошая.
На пороге купе появилась проводница с двумя стаканами чая.
- Побалуйтесь чайком, - предложила Никифорова и, не дожидаясь ответа, поставила стаканы на столик. Уходя, она заговорщически глянула на Володю и подмигнула ему.
- Пейте чай, - предложил он после затяжной паузы. Хотелось завязать толковый разговор, но он не знал, о чем говорить, да и захочет ли говорить эта обиженная женщина с незнакомым выпившим мужчиной. А что он выпил, она, конечно, заметила, иначе бы не кольнула его.
Лида поднялась с полки, ловко оправила халатик, достала из кармана своей красивой дубленки сигарету и спички, вышла в коридор и закурила там, стоя спиной к открытой двери.
Володя нехотя отхлебывал чай маленькими глотками, поглядывал в коридор, исподтишка любуясь фигурой своей соседки. Он снова пытался и не мог представить себе идиота, который выпрыгнул из вагона, оставив ее, вот такую…
Под потолком купе зашипел репродуктор. Бригадир велел проводникам нести в штабной вагон сведения о наличии мест. За объявлением зазвучала музыка. Это была любимая Володина мелодия, которая имелась у него дома в трех экземплярах, но в разных исполнениях, на разных языках, и просто без слов. Исполнение без слов нравилось Володе больше других - слова мешали думать о чем-то своем, сокровенном. Это была "История любви" Френсиса Лэя. Сидельников не смог бы объяснить, почему ему давно и упорно нравилась эта мелодия. Другая понравится, полюбится, но быстро надоест. А эта - нет. Иногда, в воскресенье или просто по вечерам, Володя заводил радиолу и слушал, слушал, слушал "Историю любви". Обычно, когда бывал один. И каждый раз, как иголка адаптера приближалась к последним аккордам, Володя думал о том, что надо поставить сначала. Еще разочек, еще последний разок…
И вот теперь, как по заказу, толстый добряк бригадир закрутил пленку. Ту самую, без слов…
Володя оставил чай, прислонился головой к стенке вагона и слушал, досадуя на шум поезда, который портил, заглушал знакомую мелодию.
В купе вошла Лида. Она села на свою полку и, прикрыв глаза, тоже слушала.
- Что вам представляется под эту музыку? - вдруг спросил Володя.