- Ну, хорошо, - продолжал Геннадий с едва заметной улыбкой. - Очень хорошо. А вы лично, Иван Федорович, причисляете себя к царской верхушке или к простому народу?
- Я не люблю таких шуток, - обиделся Кестер. - Кто же я есть, если не народ!
- Прекрасно! - подхватил Геннадий. - Стало быть, царь, Милюков, Родзянко, Горемыкин и иже с ними правы, когда говорят, что интересы правительства и интересы народа в этой войне вполне совпадают?
- А как же иначе? Если каждый пойдет в свою сторону, то кто защитит государство от врагов? И что же будет делать правительство без народа, без нас?
- Хорошо. Раз ваши интересы вполне совпадают с милюковскими, то скажите, объясните нам, для чего лично вам нужны - Дарданеллы и Константинополь?..
Кестер сердито засопел, неловко скрючившись за столом, и начал набивать свою трубку табаком. А Рослов Макар вклинился тут.
- Господа хорошие, - обратился он вроде бы ко всем, но глядя на Буркова, - припоздал я чуток, оттого, видать, и не разберу никак, что это за такие Драданеллы и кто такой Константинополь. Растолкуйте, Христа ради, темному человеку.
- Охотно, - согласился Геннадий. - Дарданеллы - это пролив между Европой и Малой Азией…
- Это, что ж, и большая Азия, стал быть, есть? - не откладывая, спросил Макар.
- Есть. Между прочим, на ее территории мы и живем. А Константинополь - главный город Турции, большой порт, тоже в тех краях находится.
- И далеко они отсель?
- Да отсюда-то порядочно, тысячонки три верст наберется, либо поболее. И то ежели напрямик ехать… У вас там, случайно, нет ли каких-нибудь деловых интересов?
- Чегой-то не припомню, - пыхнул цигаркой Макар, - кажись, нету. Вот как в солдаты возьмут, може, чего и появится. Для ентих самых Драданеллов, небось, и берегут меня. Чтоб я на штыке преподнес их царю батюшке и всей его компании. А мне в награду крест посля березовый потолще вытешут.
- Да, да. Вы хоть и опоздали к разговору, но, кажется, уже кое-что поняли. Ну, а вам, Иван Федорович, для какой же все-таки надобности края те дальние, турецкие?
Кестер жадно курил, не находя, видимо, нужных слов. Ответил вместо него Зурабов:
- Он и в Турцию не откажется поехать, и даже магометанскую веру примет, ежели там кусок земли дадут. Воюет же его сын против родных соотечественников на германском фронте!
- А казаки тама, в Турции, есть? - пошутил было Макар.
Но тут Кестер грохнул кулаком по столу - искры из трубки посыпались, огонь в лампе испуганно дрогнул. И, глядя на Зурабова остекленелыми глазами, понес, как ошалевший конь по ухабам:
- Да, да! Мой сын воюет. Он имеет царскую награду, его произвели в офицеры! А ты, черная обезьяна, глубокие тут ямы копаешь, чтобы от фронта спрятаться!
Зурабов, как ужаленный, вскочил на другом конце стола. Никто не заметил, когда в руке у него появился браунинг. Кестер тоже поднялся на ноги, отступил вправо от стола и, сунув волосатую жилистую руку за пазуху, выдернул оттуда точно такой же браунинг. Тихон бросился к Зурабову, а Макар с Геннадием - к Кестеру.
- Яков Ефремыч, Яков Ефремыч! - твердил Тихон, отталкивая руку с пистолетом. - Чего ты с ним связался!
Макар ломанул Кестеру руку, на вывих - пистолет выпал из нее, а Геннадий отшвырнул его ногой под порог.
- Э, господа хорошие, - усмехнулся Макар. - Чего ж вы тута, на хуторе, войну-то затеяли? Ехайте со мной, глядишь, вместе и завоюем енти самые Драданеллы.
- Да, да, - бормотал Геннадий, - правильно где-то сказано, что война есть продолжение политики путем насилия. До чего же наглядный пример подали!
- Ну, вот чего, - объявил Тихон, - повоевали и будет. По местам все. Спать! А на другой раз перед началом такой беседы игрушки эти я у вас отберу и спрячу. Гляди-ка ты, Аники-воины!
Ругаясь матерно, Кестер пошел к порогу, поднял там свой пистолет и хлопнул дверью.
Оставшиеся переглянулись молча. А Зурабов, гася злую улыбку и пряча браунинг в карман, сердито спросил:
- Неужели вы не видите, что этот промозглый монархист не только за тем сюда ходит, чтоб царскую правду нам доказывать?
- Ну, мало ли кто за чем ходит, - возразил Макар, совершенно не задумываясь над словами Зурабова. - Я вот за своим ружьем к Тихону пришел, да засиделся тута.
- Не балабонь, Макар, - осадил его брат, легонько покашливая в кулак. - Дело говорит Яков Ефремович. Давно я к ему приглядываюсь - не с добром ходит он сюда. Уж сколь разков то на Прийске встрену его, то в Кочкаре. И все налегке в своей линейке катается, без всякой поклажи. К Федосову, знать-то, он ездит, к жандармскому унтеру.
- Именно это я и хотел сказать, - подтвердил Зурабов. - Только ты, Тихон Михалыч, не бойся. Если бы раньше, до войны, то, может быть, нас бы и пощипали, а теперь…
- Могу сообщить новость, - перебил его Геннадий, - этого самого Федосова на прошлой неделе туда же отправили - на фронт. Вчера в конторе у Баласа слышал.
- Дак ведь на его место, небось, другой сыщется, - вставил Макар. - А нас все равно дальше фронта не пошлют. Вы через недельку-другую вместе с последними железками в Джетыгару подадитесь, я - в солдаты, и останется тут один Тихон - за всех отвечать, - засмеялся Макар.
- Да так, пожалуй, оно и выйдет, - согласился Зурабов. - Только с Тихона Михалыча никакого навару им не будет. Да и Кестер перестанет к нему ходить.
Распрощались и разошлись мужики, а у Тихона беспокойство долго еще не проходило после этого вечера. Ведь одно дело - лишь собственные подозрения, и совсем другое, когда подтвердились они всеми. Ведь, кроме Макара, все, выходит, понимали, для чего тут Кестер чуть ли не каждый вечер околачивается. Вспомнилось Тихону, что и Виктор Иванович давненько тут не показывался, и Прошечка не заходит на огонек, и Чулок совсем перестал к ним заглядывать. Только вот кум Гаврюха бывает реденько, да еще Филипп Мослов, Матвей Дуранов изредка забегают. Но в споры они не ввязываются, только газетные вести с фронтов узнают. Леонтий Шлыков - тот все Гришкины письма читать приходит. Тоже, давно уже не был. Вместе Гришка с Василием где-то горе мыкают. И от Василия тоже давно никаких вестей нет.
Мог бы Тихон спокойно спать и не бояться лукавого Кестера, если бы знал, что жандармские конторы, буквально завалены всякими нежелательными донесениями, а меры не успевают они принимать даже к тем, кому в предвоенное время в двадцать четыре часа кандалы бы изладили.
К тому же и на фронте события творятся невиданные. До братания с противником дело доходит! Но в газетах и журналах про то не пишут. Сплошное геройство там разрисовано. Тихон видел у Зурабова в журнале "Нива" белые пятна, как заплатки, на страницах и спросил, почему так плохо пропечатано. А это, говорит, цензура такие куски выкидывает, чтоб не все народу известно было.
А слухи-то все равно доходят. Говорил о братании Зурабов, только без Кестера. И Василий в последнем письме написал, что ходили они "в гости к немцам". Как это понимать? Может, в разведку ходили, а может, и на самом деле брататься. Только письма Тихон давно перестал читать при Кестере и Леонтию шепнул, чтобы при нем "не таращился" с Гришкиными посланиями.
Теперь Леонтий к Тихону в кузню по этим делам приходит, вместе с Манюшкой. Заодно узнают и о том, что Василий пишет, коли вместе они находятся. И кажется порою Леонтию Шлыкову, что сын его непутевым сделался, погряз в каких-то тайностях. Видать, недоброе против самого царя замышляет. Одно утешение в том находит Леонтий, что Василий Рослов рядом с Гришкой, а он - солдат бывалый и ничего худого не допустит.
5
В Боровое Прошечка ездил зачем-то. До вечера едва с делами управился, и заночевать пришлось там. Но просыпается он со вторыми петухами, потому день у него начинается раньше всех. Выехал из Борового затемно и к станице Бродовской подкатил еще светать не начинало.
Савраска его в корню шел крупной, убористой рысью, а гнедая пристяжка подхватывала иногда наметом, взрывая неглубокий снег возле неторной, еще ненаезженной дороги. Колки по бокам стояли праздничные, убранные богатым серебром куржака и, сказочно кудрявые, белели на фоне черного звездного неба. Вспотевшие кони тоже густо куржаком покрылись и мастью теперь похожими стали. Морозец перед утром заметно покрепчал, но движений не сковывал, не давил, как зимой, а лишь придавал бодрости.
Тишина ли эта нерушимая, простор необъятный или дорожное одиночество и ровный бег коней размягчили жестокое Прошечкино сердце. Вроде бы против воли и вопреки рассудку, непременно захотелось ему к свату заехать, к Палкину Захару Ивановичу.
Полтора года Прошечка не бывал у свата и не раз говорил со злобой, что до самой смерти ноги его не будет в палкинском доме. А дочь свою, Катьку, проклял после того, как потерялась она, и не велел произносить ее имени.
Сколько с тех пор пролила слез Полина, жена Прошечкина, того никто не знает. Да и сама она не считала. Но при муже держалась и виду не показывала. А разве такое спрячешь? Не прошло и полгода, как пышные волосы ее, словно пеплом посыпали, а теперь и вовсе белыми-белыми сделались - вот как этот самый куржак на березах. Только не блестят так празднично.
С этого, кажется, и началось нынче у Прошечки. Где-то еще на половине пути, даже раньше, когда кончился сосновый лес, потом и смешанный миновался, дорога побежала полями, все более раздольными и неоглядными. Реже стали встречаться и березовые колки. Глянул нечаянно Прошечка влево и обомлел:
- Господи, красота-то какая! Да эт ведь Польки моей голова торчит! - изумленно ахнул Прошечка. - Гляди ты, молодая совсем, а волосы как раз теперешние. И коса на затылке шишкой завернута. Диво!
Он даже ясно увидел глаза, нос, губы молодой Полины и едва не вывернул себе шею, впившись взглядом и следя за этим кустом, неумолимо уплывающим назад. Это хрустальное чудо, резко очерченное на фоне черного неба, не изменилось и не потеряло формы даже тогда, когда Прошечка миновал его и шишка на затылке спряталась. Так и врезалось в память диво это дивное, а мысли далеко в прошлое отскочили, в юность. И как же удивительно похожа Катю-ха на молодую свою мать!
- Точка в точку, как мать в дочку, - вслух рассуждал Прошечка. Любил он так вот наедине поговорить с собою. - И где ж ты есть, Катюха, дочь моя непутевая? Али была под венцом - и дело с концом? Жива ли ты, либо уж на тот свет давно переселилась?.. Стоп! - оборвал он себя и вожжи натянул, придержав коней. - Да ведь не Польку я, знать, видел-то, сама Катюха мне и приблазнилась! Она! Она! А волосы, может, и у ей теперя как раз белыми сделались, коли жива. Сколь бед-то, небось, перенесла, беспутная!
Обуреваемый совершенно доселе не ведомыми ему чувствами, он трепетал от столь же непонятного восторга и совсем не догадывался, что пришло это от пробудившейся вдруг доброты, давно и безжалостно загнанной им же самим в самые дальние и глухие уголки души.
В таком вот не обычном для него состоянии подкатил Прошечка в своей кошеве к палкинским воротам. Постучал волжаниковым кнутовищем в калитку, щеколдой загремел. Во дворе залаяли собаки.
Светать еще не начинало, но в прихожей избе скупой огонек теплился, а во дворе с фонарями ходили. Уборка это утренняя. К воротам шаги проскрипели.
- Кто тама? - спросил голос Захара Ивановича.
- Отвори, сват, перемолвиться надоть, - попросил до того нежно и непривычно Прошечка, что хозяин, не сразу признал его.
- Да кто это?.. А-а, сват Прокопий! - засуетился Захар Иванович, оттолкнув засов и растворяя калитку. - Проходи, Прокопий Силыч, проходи!
- Нет, слышь, сват, недосуг мне. Из Борового еду, попутно вот завернул на минутку. Ты выдь сюда, тута и потолкуем.
Захар шагнул через подворотенку, протянул руку.
- Здорово, Прокопий Силыч! Давненько ты к этим воротам не подворачивал.
- Здравствуй, сват, - как-то покаянно ответствовал Прошечка. Никогда Захар не видел его таким… - Дела всякие по гостям кататься не пущают. Как живешь-то?
- Да как теперь все живут? С бабами вот да с Кузькой остался, и воюю тута. Лавруха с первым эшелоном ушел, а Федотка с действительной не успел воротиться… Да теперь, кажись, и не воротится, - смахнул скупую слезу рукавицей. - Самого тоже вот не сегодня-завтра покличут. Готовиться уж приказано было.
- А чего с Федотом-то? - участливо спросил Прошечка.
- Будто бы в лазарете он… от ран скончался, - с трудом выговорил Захар.
- Гляди ты, как дела поворачиваются. Лизка его, стал быть, вдовой так и осталась… А про Катьку-то ничего не слыхать?
Захар поглядел на Прошечку сверху вниз странным каким-то, непонимающим взглядом, вздохнул глубоко и после того вымолвил:
- Нет, не слыхать… Как в воду канула! Матвея вон Шаврина сноху так хоть мертвую из омута достали, а наша далеко, знать, закатилась - не слыхать.
- А може, камушек потяжельше привязала да и не всплыла?
- Что ты, сват! - живо возразил Захар. - Доводилось тебе слышать, чтоб утопленницы приданое с собой брали?.. То-то вот и есть. А ведь она одежу-то свою всю с собой захватила. Ничего не оставила.
- Да у вас-то глаза, что ль, завязаны были?
- А с умом, видать, собиралась. Так вот сумела, что ни одежи, ни следов не оставила.
- Гляди ты, какая ведь чуда сотворилась! - пощипывая бородку, словно бы простонал Прошечка. - Ну дак в розыск подавать, стал быть, надоть. Сыщется, небось.
- Э сват, какой там розыск теперь! Да и к атаману соваться лишний раз не хочу.
- Ишь ты как! И не хочет коза на базар, да за рога ведут. А все же сходил бы, Захар Иванович, а? Хоть и непутевая она баба, а все же как загубленная душа на вашей совести.
Захар лицом потемнел. Видно, хотел сказать что-то резкое, но раздумал. Переступил с ноги на ногу, через силу выдавил из себя:
- Будь по-твоему, сват! Вот со скотиной приберусь и дойду до атамана.
- Дойди, слышь, сват! - обрадовался Прошечка. - Ты дойди. А он, атаман-то, ежели откажет, так ведь и по лбу не вдарит. А я как-нибудь на днях заеду к тебе. Про все и узнаю.
Захар Иванович поспешно со всем соглашался, кивая головой, поддакивал, а сам уж без всякого стеснения готов был проводить свата поскорее да делами своими заняться. Заметив это, Прошечка шагнул к своей кошеве, не подав руки Захару, не повернувшись даже к нему, взялся за вожжи, потуже запахнул полы овчинного тулупа, сел в кошеву и, поворачивая коней на дорогу, из глубин высокого воротника крикнул:
- Ну, бывай здоров, сват!
- Бывай!.. - отозвался вдогонку Захар Иванович и вернулся во двор - дела доделывать.
Фонарь можно уже погасить. Рассвет все более заметно разгоняет потемки, неминуемо тлеют они, разбавляются пока еще редким светом грядущего дня. А как же над Катькиной тайной развеять непроглядную тьму?
Вопрос этот, давно увядший и затерявшийся за множеством дел, вдруг ожил и забился с великой силой. Ведь живой человек - не иголка, - все равно где-то сыскаться он должен. А лишний работник в доме, ох как пригодился бы теперь!
Захар Иванович все быстрей и быстрей работал вилами, задавая коням сено. Вспотел. Шапку по-молодому к затылку сдвинул, обнажил примятые влажные волосы. Парок от них завиваться стал. Бросив последний навильник сена, Захар выскочил из конюшни и, добежав до коровьего денника, через прясло крикнул:
- Лошадей напои, Кузьма, а мне к атаману добежать надоть!