Сережа Измайлов
- Измайлов! Говорят, тебя сегодня чуть было вороны не сшибли.
Измайлов, бережно накрывая мотор самолета стеганым чехлом, благодушно соглашался:
- А вы что думали? Еле выскочил.
- Как это ты без кислородного прибора летаешь? - удивлялся капитан Лютов. Обернувшись к летчикам, Лютов значительно произносит: - Иной раз метрах на двухстах идет. Подумать! Голова кружится.
- А правда, Измайлов, когда ты в Туле сел, тебя милиционер оштрафовать за нарушение правил уличного движения собирался?
- Что милиционер! Пусть лучше расскажет, как он к немецкому штабу подрулил. И знаете, ребята, - с деланным возмущением говорит румяный пилот с девическим лицом и висящими на спине, как косы, проводами от ларингофона, - часовой ему - на караул, а он, грубиян, - гранатой.
- Так ведь туман же был, - оправдывается Измайлов и застенчиво улыбается.
Измайлову приятно, что с ним, рядовым пилотом, летающим на гражданской машине, прозванной "гроб с музыкой", так запросто разговаривают боевые летчики, имеющие почти каждый на своем личном счету по нескольку сбитых вражеских самолетов.
Окружив Измайлова, летчики ведут его к себе завтракать.
Он выглядит немного смешно, этот пилот, среди нарядных, подтянутых рыцарей воздуха.
Измайлов одет в толстую куртку, как–то по–извозчичьи низко подпоясанную. На голове не шлем, а меховая ушанка. На ногах валенки. А из кармана стеганых штанов торчит зеленая ручка гранаты.
Он идет переваливаясь, толстый, неповоротливый. Над ним подшучивают, а он спокоен и рассудителен.
Конечно, правда - когда по нему стеганули из зенитного пулемета, он кое–как дотянул до деревни и там с каким–то плотником чинил пробитые плоскости. И ничего тут обидного нет, если помогал плотник. Не было бы плотника, так он еще кого–нибудь попросил бы помочь. Какая разница!
Когда Измайлов разделся, он оказался худеньким пареньком лет двадцати.
У летчиков за столом всегда шумно.
Во время завтрака досталось капитану Лютову. Утром он таранил М-110. Таран был произведен на большой высоте и не совсем удачно. Лютов вынужден был покинуть свою разбитую машину. Падая затяжным, он увидел внизу также спускающегося на парашюте вражеского летчика. Лютов подобрал стропы, затем, приблизившись к нему, вытащил пистолет и стал стрелять. Гитлеровец, в свою очередь, также начал его обстреливать. Дуэль парашютистов закончилась на земле.
Лютов пришел на аэродром с синим пухлым шрамом на щеке и с планшетом вражеского летчика в руках, сердитый и раздраженный.
Измайлов внимательно прислушивался к шумному розыгрышу Лютова и среди едких насмешек тщательно запоминал то деловитое и неповторимое, что составляет хороший стиль летного мастерства.
Дискуссия, несмотря на свою необычную форму, раскрывала самые изысканные тонкости пилотажного мастерства, непостижимые для постороннего. И когда адъютант командира части принес пакет, Измайлову очень не хотелось уходить, не дослушав спора до конца.
Никто перед полетом не давал Измайлову ни метеосводок, ни прогноза погоды. Он - связной и должен летать всегда: ночью и днем, в туман, в буран, в снегопад. А если на него нападет "мессершмитт", у него нет оружия, чтобы отбиться. Уйти он тоже не может: у него мизерная скорость. Единственное, что может сделать Измайлов, - нырнуть вниз, куда придется, и постараться при этом не очень сильно поломать машину, самому остаться целым, спасти документы и успеть доставить их во что бы то ни стало вовремя.
Измайлову приходилось летать с офицером связи и на разведку, и на поиски окруженных подразделений, и к партизанам в тыл немцев.
На обратном пути мотор, работавший на скверном автомобильном немецком бензине, сдавал. И Измайлов вынужден был делать в воздухе перевороты через крыло, петли, чтобы взболтать в баках горючее, оседающее смолистой грязью.
Но и это горючее добывалось с трудом. По целым суткам партизаны караулили в засаде проходящие машины, чтобы было чем заправить советский самолет. Был случай, когда самолет Измайлова со снятыми плоскостями пришлось вывозить в конной упряжке из немецкого тыла: очередью с "хейнкеля" перебило два цилиндра. Часто на обратном пути Измайлову приходилось брать с собой раненых. Блуждая в тумане, он садился прямо у околицы какой–нибудь деревни и, выспросив дорогу, летел дальше. А однажды, когда у него было на исходе горючее, он оказался не в силах перетянуть через лесной массив и повис на вершинах деревьев с расщепленным пропеллером.
Измайлов очень любил свою машину, и ему казалось, что он летает на ней с самого начала войны.
Но это было неверно. Самолет его так часто чинили и так много переменили в нем частей, что без смены остался, быть может, только один номер.
На войне у каждого человека имеется мера его доблестным деяниям. У пехотинца - число уничтоженных им лично врагов. У артиллеристов - число пораженных целей. У истребителей - сбитые самолеты врага.
А вот у Измайлова не было никакого личного счета. Он делал все, что ему приказывали. Задания были настолько разнообразны, настолько не походили одно на другое, что подсчитать, что он сделал за время войны, было просто невозможно.
Если бы Измайлова спросили: "Ну как, старик, здорово ты теперь научился летать? - он не нашелся бы что ответить.
Но если погода была очень скверной, а задание сложным, командование всегда назначало в рейс Измайлова, зная, что он никогда не подведет.
К боевым летчикам Измайлов относился с почтением и, слушая их с восторгом, даже не завидовал им: настолько их искусство и дерзость казались ему возвышенными и недостижимыми. Он был горд тем, что многие боевые пилоты знали его в лицо, хотя каждый из них считал долгом подшутить над своим "мелколетным" собратом.
Над аэродромом стояла неподвижная стужа. Сухо блестел снег. И небо было прозрачным, чистым, ни одно облачко не утепляло его ледяного свода.
Измайлов снял чехол с мотора и пропеллера, положил их в кабину и, разогрев мотор, вырулил на старт.
Дежурный по аэродрому нетерпеливо махнул рукой, чтобы он скорее улетал. По мнению дежурного, каждая лишняя минута пребывания этой машины на боевом аэродроме портила строгий вид аэродрома.
После короткого разбега Измайлов взлетел и, сделав крутой вираж, лег на курс.
Доставив пакет, Измайлов полетел обратно на базу. Погода успела испортиться. Сухой снег, косо падая, закрыл землю. Измайлов поднялся чуть повыше, чтобы случайно не напороться на телеграфный столб.
Очень сильно мерзло лицо. Измайлов снимал рукавицы, растирал щеки, нос, не обращая внимания на то, что во время этих манипуляций его машину сильно бросало в воздухе.
Измайлов должен был еще залететь в совхоз и захватить там свежих сливок для лейтенанта Суровцева, лежавшего в госпитале. Об этом его попросил Лютов.
Делая виражи, Измайлов тщательно вглядывался вниз, силился рассмотреть сквозь несущуюся снежную мглу очертания квадратных коровников совхоза.
И вдруг мимо него с ревом пронеслась черная тяжелая машина и, сделав впереди него "горку", закончив фигуру, простерла прямо над его головой синие и алые тропы трассирующих пуль.
Измайлов почти машинально отдал ручку вперед. Машина резко пошла на снижение. Но потом он подумал, что сейчас снегопад и противник легко может потерять его из виду, а садиться вслепую опасно, да и ночевать в степи, возле поврежденной машины, не очень–то хотелось. И он, осторожно подняв самолет, повел его над самой землей. Прошла минута, две, а врага нигде не было видно. Измайлов шел над лесом. Осмелев, он набрал еще метров сто - сто пятьдесят.
Сзади снова раздался грозный рев вражеской машины.
Садиться на деревья невозможно. Измайлов только успел сбросить газ. И правильно сделал.
Не разобрав в снегопаде, с какой машиной он имеет дело, фашистский летчик проскочил мимо самолета Измайлова на бешеной скорости, не успев даже открыть огня.
Измайлов видел, как, обернувшись, немецкий летчик погрозил ему кулаком.
Раздумывать нечего. "Мессершмитт", развернувшись, снова зайдет в атаку.
Нужно садиться.
Но Измайлов опять заколебался. Он вспомнил, как фашист погрозил ему из кабины кулаком, и с горечью подумал: "Хорошо ему, сволочи, на боевой машине издеваться. Будь я на МИГе, я бы показал тебе такую дулю, что…"
И Измайлов стал поспешно протирать рукавицей круглое зеркало, укрепленное перед ним на кронштейне, как в кабине шофера. Он с решительным видом положил одну руку на сектор газа, другой крепко сжал ручку управления.
Не спуская глаз с зеркала, не меняя курса, чуть подняв свой самолет, он вел машину.
Сзади послышался рев "мессершмитта". Фашист шел правее, намереваясь с одной очереди разрезать беспомощную, слабую машину. И вдруг, когда казалось - все кончено, Измайлов резко дал газ и круто завалил машину вправо, наперерез курсу вражеского самолета.
Несмотря на то что немецкий летчик, учтя свой промах, сбавил газ, все–таки скорость его машины была чрезвычайно высока.
Маневр советского летчика был более чем неожиданным. Круто задрав свою машину, фашист хотел вырвать ее вверх, чтобы избежать столкновения. Но его самолет, продолжая скользить вперед юзом, ударился центропланом о мотор самолета Измайлова.
Сила удара была настолько велика, что "мессершмитт", резко перевернувшись, рухнул на землю.
И все было кончено.
В сухом снегу пылали черные обломки фашистской машины, а вокруг нее валялись легкие зеленые обломки связного самолета.
И вот Сережи Измайлова больше нет. Сережа теперь никогда не узнает, как любили его наши боевые летчики и как тяжело им было провожать его, мерно шагая под грозные, глухие вздохи траурного марша.
Капитан Лютов, самоуверенный, дерзкий, насмешливый человек с твердым сердцем, вытирая снятой перчаткой глаза, глухо сказал:
- А ведь я этого парня к себе в звено высматривал и рапорт в ВВС подал. Красиво погиб, ничего не скажешь. А вот нет его больше, и тяжело мне, ребята, очень тяжело…
Прошел день, и капитан Лютов совершил дерзкий налет на вражеский аэродром. И посвящен был тот налет светлой памяти Сережи Измайлова.
1942
Гвардейская гордость
Они познакомились здесь, в воронке от снаряда. Один боец был из первой роты, и фамилия его была Тимчук. Другой - из третьей роты, Степанов.
- Как же ты сюда попал, - спросил Тимчук, - когда твое место на правом фланге?
- А ты чего сюда вылез, когда ваши ребята позади цепью лежат?
Тимчук перевернулся на другой бок, ответил:
- В порядке бойцовской инициативы! Понятно?
- Домишком интересуешься? - подмигнул Степанов.
- До крайности. Четыре станковых: сыплет и сыплет, терпения нет.
- Смекнул что–нибудь, - деловито осведомился Степанов, - или просто на авось пошел?
- Пока так, а там видно будет.
- С одной гордостью, значит, на рожон прешь?
Тимчук не обиделся, а просто сказал:
- Если мысль есть, так ты не зарывайся, а скажи.
Степанов поправил на поясе сумку с торчащими из нее толстыми ручками противотанковых гранат и значительным шепотом сообщил:
- Вот спланировал до той канавы доползти, потом возле забора как–нибудь, а там - и дом под рукой. Засуну в подвал две гранаты - и шуму конец.
- И они тебя приметят да как шарахнут очередью!
- Зачем! Я аккуратно. Сапоги новыми портянками обмотал, чтоб не демаскировали.
- Лихо! Но только они в стереотрубу за местностью наблюдают, - упорствовал Тимчук.
- А ты чего все каркаешь? - разозлился Степанов. - "Заметят, заметят", а сам напропалую прешь.
- Я не каркаю, рассуждаю, - спокойно заметил Тимчук. - Ты вот что, теперь меня слушай. Мы сейчас с тобой разминемся: ты к своей канаве ступай, а я тут трошки дальше выбоинку приметил. Залягу в ней, и как ты вдоль забора ползти начнешь, буду из своего автомата на себя внимание немцев обращать.
- Да они же тебя с такой близи с первой очереди зарежут! - запротестовал Степанов.
Тимчук холодно и презрительно посмотрел в глаза Степанову и раздельно произнес:
- У них еще пули такой не сделано, чтобы меня трогать. Давай действуй. А то ты мастер разговоры разговаривать.
Степанов обиделся и ушел.
Когда Степанов добрался до забора, он услышал сухие, короткие очереди автомата Тимчука и ответный заливистый рев станковых пулеметов.
Пробравшись к кирпичному дому сельсовета, где засели фашистские пулеметчики, Степанов поднялся во весь рост и с разбегу швырнул в окно две гранаты.
Силой взрыва Степанова бросило на землю, осколками битого кирпича повредило лицо.
Когда Степанов очнулся, на улицах села шел уже штыковой бой. Немецкие машины горели, выбрасывая грязное горячее пламя.
Степанов поднялся и, вытерев окровавленное лицо снегом, прихрамывая, пошел разыскивать Тимчука, чтобы сказать ему спасибо.
Он нашел Тимчука в той же выбоине, лежащим на животе, с равнодушным лицом усталого человека.
- Ты чего тут разлегся? - спросил Степанов.
- А так, отдыхаю, - сказал Тимчук.
Степанов заметил мокрые красные комья снега, валяющиеся вокруг Тимчука, и тревожно спросил:
- Ты что, ранен?
- Отдыхает человек, понятно? - слабым, но раздраженным голосом сказал Тимчук. - Нечего зря здесь околачиваться. Твоя рота где?
Степанов нагнулся, поднял с земли автомат и, надев его себе на шею, сказал:
- Ох и самолюбие у тебя, парень!
Подхватив под мышки Тимчука, он взвалил его к себе на спину и понес в санбат.
Сдав раненого, Степанов нашел политрука первой роты и сказал ему:
- Товарищ политрук, ваш боец Тимчук геройским подвигом собственноручно подавил огневые точки противника, скрытые на подступах села. Это дало возможность нашей третьей роте зайти во фланг фашистам.
- Спасибо, товарищ боец, - сказал политрук.
Степанов напомнил:
- Так не забудьте.
Повернувшись на каблуках, прихрамывая, он пошел к западной окраине села.
1942
Девушка, которая шла впереди
Командир разведывательной роты привел ее в хату, где спали бойцы, и сказал вежливо:
- Вы садитесь и обождите. У нас специальность такая - днем спать, а вечером на прогулку.
Откозыряв, он щелкнул каблуками и вышел.
Пожалуй, лейтенанту козырять и щелкать каблуками перед девушкой не следовало: на шинели у нее были петлицы без всяких знаков различия. Но в данном случае лейтенант чувствовал себя больше мужчиной, чем командиром.
Девушка села на лавку и стала смотреть в окно.
Стекла были покрыты диковинными белыми листьями. Их вылепила стужа.
Бойцы спали на полу, укрывшись шинелями.
Прошел час, два, три, а девушка все сидела на лавке. Мучительные припадки резкого кашля сотрясали ее тело; наклоняясь, прижимая ко рту варежку, она пыталась побороть приступы. И когда потом откидывалась, тяжело дыша, опираясь затылком о стену, набухшие губы ее дрожали, а в широко открытых глазах стояли слезы боли, и она вытирала их варежкой.
Уже совсем стемнело.
Вошел лейтенант. Не видя впотьмах, он спросил:
- Вы тут, гражданочка?
- Здесь, товарищ лейтенант, - глуховато ответила она.
Лейтенант наклонился и стал будить спавших бойцов.
Потом он отозвал в сторону командира отделения Чевакова, долго шепотом давал ему какие–то указания и в заключение громко произнес:
- Батальонный так и приказал: общее руководство твое, а конкретное - ихнее, - и кивнул головой в сторону девушки.
- Понятно, - сказал отделенный и стал одеваться.
Ужинали торопливо, не зажигая света. Девушка, набирая пол–ложки каши, ела так медленно и осторожно, словно каждый глоток причинял ей боль.
Видя, что она не доела своей порции, отделенный сказал:
- Вы не волнуйтесь. Подзакусить перед прогулкой - первое дело.
- Я не волнуюсь, - тихо сказала девушка.
Сборы были короткими, молчаливыми. Заметив, как девушка тщательно укутывала шею теплым толстым шарфом, Чеваков сказал:
- Горлышко простудить боитесь?
Девушка ничего не ответила, и все вышли на улицу.
Круглая яркая луна висела в небе. Снег блестел.
Чеваков выругал луну и пошел впереди, но, обернувшись, сказал девушке:
- Через линию фронта, конечно, я проведу. А дальше уже вы, будьте любезны.
Девушка шла между бойцами Игнатовым и Рамишвили. И когда бойцы, переходя поляну, озаренную голубым светом луны, посмотрели на свою спутницу, они ее не узнали.
Маленькая, в больших валенках, она была не то чтобы одета в шинель, а скорее завернута в нее, как подросток в отцовскую шубу, глаза же были такие хорошие, что оба бойца смутились и отвернулись.
Когда девушка поскользнулась, Игнатов подскочил к ней и сказал:
- Разрешите, я вас под ручку возьму.
Девушка остановилась и испуганно спросила:
- Это зачем еще?
Игнатов покраснел, несмотря на мороз. Но на помощь ему пришел Рамишвили:
- У нас на Кавказе, барышня, полагается, чтоб мужчина был всегда рыцарем женщины.
- А на фронте полагается, - хрипло сказала девушка, - думать больше.
Рамишвили хотел ей что–то ответить, но Чеваков сердито прикрикнул:
- Разговорчики! Забыли, где находитесь.
Перешли линию фронта часам к двенадцати. Вошли в лес, темный, сумрачный, с лежащими на снегу ветвистыми тенями. Теперь впереди шла девушка. Засунув руки в рукава шинели, она шла быстро, хотя и семенящей походкой. Тропинка кончилась. Через балку переправлялись по пояс в снегу. Лощину пришлось переползать. Ползли долго, часа полтора. Потом вышли на просеку. Миновали какую–то деревушку, черную, некрасивую на искристом, чистейшем снегу. Потом снова брели по целине, с трудом выдирая ноги из сухого, сыпучего, как песок, снега.
И что было особенно плохо - девушка кашляла. В этой напряженной, хрупкой тишине кашель ее, звенящий, сухой, надрывный, мог провалить все дело. И когда вышли к намеченному пункту, Чеваков сказал:
- Вы зарывайтесь пока в копну и ждите нас. Тут уж мы сами разберемся.
- Хорошо, - прошептала обессиленная девушка, прижимая ко рту шерстяную варежку.
И бойцы разошлись, назначив время сбора.
Прошло много времени. Тусклый рассвет освещал землю матовым, туманным светом.
Первым пришел Игнатов, потом Рамишвили. Рамишвили был возбужден и взволнован. Он сказал:
- Нам ее на руках носить надо. Такие сведения!
- Как же! Согласится она… - огорченно пробормотал Игнатов. И, покосившись на копну, спросил тревожно: - Замужняя, как ты думаешь?
Чеваков появился бесшумно и внезапно. Он приказал:
- В путь, ребята! - Потом схватился за голову и восхищенно проговорил: - Какой материал! Корпусной разведке даже не снилось…
Обратно шли другим путем. И опять впереди шла девушка, засунув руки в рукава шинели. И опять она кашляла и, силясь побороть кашель, прижимала ко рту шерстяную варежку.
Бойцы с гордостью смотрели на своего проводника, и у каждого в сердце возникали нежные слова, которые произносятся единожды в жизни для очень любимой.