Пират
Не знаю, кто в его роду числился в аристократах, но голубая кровь в Пирате чувствовалась за версту. Ходил он по косе не спеша, степенно оглядывая округу.
Одет он в черную густую шубу с длинным мехом. Шерсть всегда блестит на солнце. Он весь черный, только грудь белая. Небольшой белый треугольник - манишка.
Все собаки жили в одинаковых условиях, но у Пирата почему-то был самый ухоженный вид.
С верховьев, где стоят наши контрольные сети, возвращается Егор. Лодка его полна рыбы. Собаки кидаются его встречать. Пират за ними тянется лениво.
По традиции тут же на берегу происходит раздача добычи. Собаки как по команде садятся полукругом, и Егор каждой кидает по рыбине. Каждая собака знает, какая рыба предназначена именно ей, и ловит свою на лету.
Пират не ловит на лету. Это не в его правилах.
Если его доля упадет рядом с ним, он не спеша и не боясь, что другая собака может отобрать еду, наклоняется, нюхает и только потом медленно начинает есть.
Все наши собаки ели любую рыбу. И кормили мы их в основном щукой и чукучаном. Пират ел только рыбу сиговых пород. Чир, пыжьян, пелядь - вот это из рациона Пирата. От ряпушки и муксуна он тоже не отказывался. Но чтобы он опустился до щуки - никогда!
Если в наши сети забредал окунь или налим, Пират долго думал, прежде чем закусить. И если был достаточно сыт, то отворачивался и уходил. Мы знали, что он обижается, если кидаешь ему что-либо с его точки зрения несъедобное. Именно кидаешь. Никто никогда не видел, чтобы Пират брал пищу из рук. Даже из рук своего хозяина Егора Пират никогда не брал пищу.
- Пиро! - протягиваю ему рыбу.
Он подходит и внимательно смотрит. Кладу ему рыбу на нос. Он не реагирует. Минута, две… Он отворачивается и уходит. Кидаю рыбу вслед. Он ее обнюхивает, берет и уносит в кусты. Почему он так себя ведет, ведь он голоден со вчерашнего дня? Однажды я пытался его погладить - он оскалил зубы, понурил голову и ушел.
- Не надо гладить! - сказал мне третьеклассник Костя. - Он и нас кусает… Он не любит…
Вот тебе на! Никогда собаки не кусают детей. Разве что в очень крайних случаях, когда они, собаки, больны или когда им, собакам, делаешь больно… И то сначала в качестве предупреждения просто огрызаются.
- Надо ломать Пирата…
Николай засмеялся:
- Дохлый номер… Вон он меня тяпнул. - И Николай показал заштопанный рукав куртки.
Я договорился, чтобы никто, кроме меня, не кормил Пирата.
Целый месяц Пират знал только мой голос, все это время пища его пахла только моими руками. Он научился ходить за мной, когда я его звал. Он научился плыть за каяком, когда я уплывал на тот берег. Он приходил к крыльцу, когда я его звал. И он знал, что получит кусок мяса или рыбы от меня. Но он не брал из рук по-прежнему и, понурив голову, сердитый, уходил, когда я его пытался гладить. (Правый рукав моей куртки и одна рубаха были уже порваны его зубами.)
Почему он не любит ласки? Никто этого не знал.
…Мы пили чай на улице, у костра. Была тихая летняя ночь. Пират дремал у крыльца.
- Ну и как твои эксперименты? - заводил меня Николай.
- Пират!
Пес поднял голову.
- Иди сюда, Пиро! Иди!
Он подошел. Я протянул ему жареную пелядь. Масло сочилось из куска. Пират облизнулся.
- Ну!
Пират отвернулся.
Я положил кусок ему на нос и так держал. Он осторожно раскрыл пасть, взял кусок и отправился есть.
- Ну вот, молодец! - похвалил я его, когда он вернулся на свое место, и протянул руку, чтобы потрепать его по шее. Пират зарычал и хватанул зубами манжет рубашки. Должно быть, он хотел реабилитироваться за измену самому себе, своим принципам, когда он взял еду из рук. Но в том, как схватил зубами манжет, чувствовалась неуверенность. Я понял, что надо жёлезо ковать, пока оно горячо. И я очень заволновался.
- Николай, сейчас… сейчас…
Я снял рубашку (маек мы не носили) и голый по пояс сел рядом с Пиратом и положил ему руку на голову. Он резко повернулся в сторону кисти и застыл. Я гладил ого, говорил ему спокойным голосом разные слова. Потом обнял Пирата. Так мы и сидели, а Николай от удивления чуть не выронил кружку.
В момент собачьей неуверенности я понял, что ему будет неловко кусать открытое беззащитное тело. Это все равно что укусить в лицо. А в лицо собаки не кусают.
С тех пор каждое утро я брал его на руки (тяжелый, черт!), входил с ним в воду, и мы купались.
Я стриг его, расчесывал, научил играться с куском оленьей шкуры, возился с ним, и хоть он был по-прежнему собачьим вожаком, характер его был сломлен.
Но победа меня не радовала. Мне не следовало ее добиваться. Ведь Пират потерял свое лицо, забыв истину, которую чувствовал инстинктивно, - ласка человека ведет в конце концов к нему в кабалу.
Байстрюк и Орлик
Орлик - непритязателен. Ест все, что дают. Я иду на мелководье, там резвятся щуки. Стреляю из карабина в черную узкую тень. Даже если не попаду, оглушенная щука перевернется вверх животом и утонет. Тут я ее и достану.
За пять выстрелов добыл пять метровых щук. Несу одну Орлику. Орлик берет рыбу радостно. Физиономия его светится довольством. Поесть он любит, но никогда не ворчит, если его просят поделиться.
Орлик - черный с белыми пятнами. Одно ухо висит, перекушено в драке. Другое стоит. От этого морда у Орлика простодушно-глуповатая. От этого кажется, будто он всегда доволен жизнью, что бы ни случилось.
Из кустов выходит Байстрюк, молодой черный красивый пес. Байстрюк ложится рядом с Орликом и лапой трогает его рыбу. Орлик откусывает себе еще кусок, а остальное милостиво разрешает отпробывать Байстрюку.
Так не бывает. Собака, даже сытая, не отдаст куска. Она не будет есть, но не отдаст другой собаке. А тут Орлик спокойно делится едой. И если бы только раз. А то ведь очень часто. Наверное, они вместе росли щенками. И их кормили всегда вместе… Но это еще ни о чем не говорит. Возьмите любую семью выросших вместе щенков, и вы увидите, как они будут драться из-за мяса.
- Байстрюка подложили Найде - матери Орлика, - говорит Егор. - Байстрюк моложе, Орлик старше, ненамного, она их вместе воспитала… вот они и дружат.
- А с другими не дружат?
- Нет… с другими не дружат.
- Гм…
- Когда Байстрюк поет, Орлик прибегает…
- Что-о?!
Егор хохочет:
- Неси гитару!
Егор играть не умеет. Он просто перебирает струны, потом лихо ударяет по ним.
Байстрюк срывается с места, подбегает к нам и начинает выть. Воет он по-волчьи - садится, вытягивает голову к небу, закрывает глаза. Иногда вой прерывается каким-то всхлипыванием, горловыми руладами - это значит, Байстрюк доволен музыкой и петь ему нравится.
Музыкальный талант в Байстрюке воспитали за несколько месяцев полярной ночи. Еще щенком он приохотился к гитаре. И всегда крутился у ног человека, играющего на гитаре или крутящего транзистор. Любила собака музыку - вот и все.
Но когда Байстрюк начинал "петь", рядом тут же оказывался Орлик. Орлик, видимо, совсем не понимал занятий своего друга. Он глядел на черного гладкого Байстрюка, а в глазах недоумение, одно ухо висит, второе торчит, выражение лица простодушно-глуповатое. За успехи в концерте мы награждаем Байстрюка здоровой пелядью.
Большой серебряный бок пеляди привлекает внимание собак. Два рыжих пса несутся к Байстрюку. Останется он без концертного гонорара!
Орлик стрелой летит наперерез.
Пелядь уже в зубах у одного из рыжих псов. Орлик хватает его за шею, тот визжит, убегает, поджав хвост. Вдвоем с Байстрюком они одолевают второго пса. Тот тоже убегает.
Байстрюк зализывает рану на ноге. Орлик берет рыбу, относит ее Байстрюку, а сам лежит рядом и сторожит спокойный ужин своего младшего сводного брата. Вот тебе и Орлик!
Я попробовал поднять то ухо, которое у него перекушено и висит беспомощно. Сразу же исчезло простодушно-глуповатое выражение. Вот что значит одна деталь в лице! Совсем как у человека. Не такой-то, оказывается, Орлик и простак. И не дурацкий вид у него. А то, что он похож на деревенского подвыпившего парня в треухе, - может, ему так хочется.
Прощание
Вершины окрестных далеких сопок уже в снегу. Ждет снега и огненно-рыжая тундра. Нам пора сворачиваться, экспедиция закончилась.
Прощальный пир устраиваем на улице, выносим стол. А дома за печкой бочонок браги. В бочонке плавает деревянный ковш с налипшими на нем ягодами голубики. Брага тоже на ягодах. Больше нам отмечать окончание работ нечем: до ближайшего магазина - несколько дней сплава по реке.
Зато закуска обильна. Река все отдала, не скупясь. Тут жареный хариус и соленый конек, печень налима и уха из чира, икра пеляди, вяленый пыжьян, котлеты из щуки, копченый ленок, брюшки, балыки - чего только не приготовишь из рыбы.
Собаки вертятся неподалеку. Трудно покинуть место, где аппетитные запахи сулят сытость.
Сегодня балуем собак. То и дело в кусты, где они лежат, летят куски. То и дело подзываются к столу любимчики и уходят назад с добычей.
Я ухожу прощаться с собаками, играю с ними, устраиваю шуточную потасовку и борьбу с Орликом и Байстрюком, к ним присоединился Лохмач, мы катаемся по траве. Собаки охотно играют.
Вдруг выскакивает Пират, он рычит, он готов расшвырять собак и помочь мне. Но я ласково зову его, он понимает, что это была игра, машет хвостом и ложится на землю.
Я иду к Пирату, обнимаю его за шею и рассказываю ему на ухо, что завтра мы уезжаем, что нам жаль расставаться, что все собаки были хорошими, жаль вот только Глазик не явился на прощальный ужин, уж не случилось ли с ним чего…
Я ухожу в дом и в приливе нежности высыпаю на землю мешок свежей рыбы для наших собак. Но если рыба в куче, они ее не тронут. Они решат, что эта наша добыча и ее надо охранять. Воров среди наших псов нет. Приходится расшвыривать рыбу по траве и кидать в кусты. Собаки потихоньку подбирают ее всю.
Вот и кончилось наше лето.
Утром светит яркое теплое солнце. Берега реки залиты нежной желтизной. Сопки покрыты красным и желтым. А вершины белые, в изморози. С севера идут густые тяжелые облака. Облака полны снегом. Облака несут зиму, а нам надо уходить от зимы.
Мы грузимся.
Усаживаемся на берегу. Поднимаем "посошок". За удачный сплав.
Николай трогает струны. Он грустит. Нам плыть, а ему оставаться.
Подбегает Байстрюк. Устраивается рядом с Николаем и начинает подвывать. Истошно и антимузыкально. И Орлик тут же. Смотрит на товарища укоризненно, свесив одно ухо и наклонив голову.
- Пора!
Мы прыгаем в лодку. Мотор на удивление заводится сразу, чего с ним раньше никогда не бывало. Мы плывем на север, и через три дня будем на берегу Ледовитого, у маленькой посадочной площадки, где нас ждет маленький серебряный самолет.
Собаки бегут по берегу. Собаки провожают нас. Мы уже час в пути, а собаки не отстают, - то одна, то другая выскакивает из кустов и бежит, поглядывая на нашу лодку. Наконец они пропадают. Мы плывем одни. Иногда над нами проносятся птицы, они улетают на юг. Скоро мы тоже полетим на юг, только для этого надо сначала попасть на север.
Лодка гружена тяжело, и плывем мы не спеша. Два раза застревали на перекатах. Вымокли. Ветер. Холодно. Идет мелкий снег.
В густых сиреневых сумерках на галечной косе просматривается длинная тень зверя. Начальник отряда протягивает мне карабин и кивает. Мотор стучит тяжело и тихо. Мы подходим к косе, я выпрыгиваю.
Зверь осторожно подходит.
Боже! Да это же Глазик!
- Глазик! - кричу и бегу к ребятам. - Это Глазик!
Собака бежит за мной.
Значит, он следил за нами и все эти сорок километров бежал, сопровождая, провожая нас.
- Глазик, Глазище, Глазеныш, Глазенап! Глазунья ты этакая!
Пес помахивает хвостом и дрожит. Видно, как волны дрожи пробегают по его бокам.
Начальник вылезает из лодки и разжигает костер. Я подхожу к Глазику и трогаю его за уши. Он не убегает. Тормошу его. Он закрывает глаза и опускает голову.
- Скучал, поди, чертяка!
Из нашего продуктового мешка достаю вяленую лосятину и отрезаю Глазику самый здоровый кус.
Ночь.
Блики от костра играют на нашей белой палатке. Ребята уже залезли в спальные мешки. Тихо играет "Спидола".
Глазик лежит у палатки и, кажется, тоже слушает музыку.
Рано утром мы поплывем дальше. Глазик долго будет по берегу провожать странных людей, которые ни разу не кричали на него, не ругали, не били. Он понял своим собачьим сердцем, что люди бывают разные.
Звонок в Копенгаген
Марине М.
Вот так и ходишь, летаешь, ездишь на собаках и на такси, всю жизнь в пути, и все время чего-то ждешь, доброго, как прикосновение женской ладони, все время ждешь чего-то, не жизнь, а сплошной зал ожидания. В тот год я окончил университет и возвращался домой, на Чукотку. Я сидел во Внуково и ждал погоды. Порт был закрыт, он не принимал самолеты и не выпускал их уже второй день. И вдруг по радио объявили, что совершил посадку самолет из Копенгагена и встречающие могут выйти на перрон.
Я не был встречающим, но на перрон вышел. Был дождь.
- Вот видишь, а из Копенгагена самолеты принимают, - сказала мне Валерия. Она провожала меня.
- Хорошо, - сказал я, - в следующий раз я прилечу к тебе из Копенгагена, чтобы ты не ждала меня здесь так долго.
А про себя подумал, что хорошо бы слетать на Кубу или пожить на Гавайях. Если всю жизнь прожил на Севере, всегда тянет на юг. А я и родился на Севере. Мой отец - эскимос, мать - чукчанка. Когда Валерия узнала, что я эскимос, она прозвала меня Эски.
- Послушай, Эски, - сказала она тогда во Внуково, - я никогда не приеду на твои берега.
- Хорошо, - пришлось ответить мне. - Буду прилетать я.
Мне не хотелось ее терять. Потому что при ней я всегда в себе сомневался, злился на себя и становился сильнее. Есть люди, похожие друг на друга, как обложка книги, выпущенная большим тиражом. Валерия была не такой. Ее в толпе не потеряешь. Ее нельзя тиражировать. Валерия всегда в единственном числе. Вот в чем все дело. Ведь не каждая женщина могла бы так просто сказать: я никогда не приеду на твои берега. Другая бы обманула или успокоила.
Мне будет грустно без нее. Мне вообще будет на Чукотке грустно. Дело в том, что за пять лет учебы в Москве я забыл все, что умеют делать мои родичи. Я не смогу отличиться на моржовой или нерпичьей охоте, я не смогу правильно поставить капкан на песца, я не смогу определить, когда начнется пурга и почему волнуются собаки.
Обо всем об этом я думал тогда, во Внуково, когда прилетел самолет из Копенгагена.
Сейчас я работаю в школе. Школа на самом берегу океана. У меня хорошие малыши. Я их люблю. Спрашиваю как-то у детишек:
- Кто отгадает загадку: зимой и летом одним цветом?
Класс задумался.
- Ну, зи-мой и ле-том од-ним цве-том? - медленно прочитал им я. - Что это?
И вдруг маленький Чеви отвечает:
- Снег.
Я растерялся. Потом похвалил его. У нас действительно снег лежит круглый год.
"Как дела в твоем Копенгагене? - писала мне Валерия. - Как поживает твой мудрый Чеви? Перешел ли он во второй класс? Когда ты прилетишь? Ведь я люблю тебя, хотя никогда не приеду на твои берега. Послушай, Эски, мы, женщины, оцениваем любовь мужчин по числу глупостей, которые они могут совершить в нашу честь. Соверши ради меня хоть одну - прилетай…"
Тогда я в первый раз позвонил на станцию. Мне ответил номер пятый.
Я попросил соединить меня с Копенгагеном.
- Мы не можем дать вам Копенгаген, - ответила пятый. - У нас радиотелефон. Москва и то еле-еле…
С тех пор, когда мне бывало очень грустно, я поднимал трубку и просил Копенгаген. И всегда почему-то отвечал номер пятый, усталый женский голос. Если бы мне удалось дозвониться, я просто бы узнал, какая там погода, и мне было бы легче.
Прошлым летом я послал Валерии стихи. Где-то я слышал эту грустную мелодию, и потом сами собой возникли стихи. Я ей подарил эту песню.
Где же вы, короли?
Где же вы, королевы?
Королей увели
Королевы налево.
Я искал свою сам,
Да искал, видно, мало,
И текло по усам,
Только в рот не попало.
Где же вы, короли?
Где же вы, королевы?
Короли - от земли.
От воды - каравеллы…
Я всегда пел эту песню, когда мне хотелось поговорить с Валерией.
Из старого моржового клыка, пролежавшего несколько лет под водой, мореного клыка, я сделал трех божков-пеликенов и фигурку мальчика в каяке. Мальчик был похож на Чеви. Я отправил богов и Чеви ей. Я написал ей:
"Теперь на твоей стороне мои талисманы. А это ведь много значит. Когда я прилечу, мы с тобой отправимся жить на пасеку. За всю свою жизнь я ни разу не был на пасеке. На пасеке, говорят, хорошо…"
Сейчас Чеви уже в третьем классе, а я все еще не могу приехать к Валерии. Старшеклассники устроили в интернате танцы под радиолу, а Чеви сидел в углу, смотрел И морщился.
- Тебе не нравится джаз, Чеви? Какую музыку ты любишь - классическую или легкую?
- Тихую… - сказал печально Чеви.
Иногда он своими вопросами ставит меня в тупик.
- Скажите, а Суворов тоже сначала учился в суворовском училище?
- Нет, - смеюсь я.
- А кто бы победил, если бы вдруг Суворов и Кутузов подрались?
Я пожимаю плечами.
Тогда Чеви отвечает, подумав:
- Суворов.
- Почему ты так думаешь?
- Потому что Суворов учитель. А Кутузов - ученик. Если не верите мне, посмотрите, в "Родной речи" написано.
Черноглазый Чеви любит книги и хочет знать все на свете.
- Живописец - это который живо пишет. Писатель такой, - говорит он. - А почему не говорят "быстрописец"?