- А!.. Чужому дяде…
- Жалко такую фрезу для чужого дяди…
- Цеха не жалеем, - с прежней досадой ответил юноша, - что уж фрезу!
"Ведь видел я его где-то… и совсем недавно… - пытался припомнить Бахирев. - Таких энергичных, курносоватых на плакатах рисуют: "Кто куда, а я в сберкассу".
До чугунолитейного цеха Бахирев добрался к вечеру.
Он знал, что цех этот, первенец пятилетки, выстроен по старым американским чертежам, и ждал неприглядной картины, но увиденное превзошло ожидания.
Дневной свет едва пробивался сверху, а электрический мерк в гарном воздухе низкого и тесного цеха. Пахло горелой землей и едкой копотью. Полыхало пламя вагранок, белый, как молоко, металл, искрясь, лился из светящегося, плохо промазанного ковша, и старые опоки с треском и шипом отплевывались бело-голубыми плевками пламени. Весь цех был в дрожи и грохоте. Покрывая грохот, надо всем царили резкие, требовательные колокола мостовых кранов. Дробно стучали выбивные решетки. Истошно вопили шлифовальные камни. С перекатами громыхали очистительные барабаны. Безостановочно двигались узкие ленты многих конвейеров. Люди смешно открывали беззвучные рты и объяснялись жестами, как глухонемые. Бахирев плутал в лабиринте переходов и думал:
"Ну и цех! Сам черт ногу сломит!"
В конце одного из конвейеров стоял статный парень, одетый в грязные опорки и расстегнутую на груди рубаху. Бахирев заметил его разухабистую, ленивую позу, голую грудь и небрежную легкость, с которой он крючками перебрасывал пудовое раскаленное литье с конвейера.
Вдруг лицо парня изменилось, он сплюнул папироску и вытянул шею, вглядываясь в кого-то.
В конце пролета шел тот самый юноша, которого Дмитрий заметил в инструментальном.
"Что его носит по заводу?"- заинтересовался Бахирев.
Он поравнялся с юношей и пошел вплотную сзади него. В самом центре цеха компания молодых рабочих устроила веселую карусель. Они уселись на подопочные доски и беспечно катались на круговом конвейере. Юноша решительно остановил конвейер и подошел к весельчакам:
- Катаетесь, значит?
- А чего нам делать? Обрубка литья не принимает, стержневое стержней не подает. Плавильщики шабашат! Потрудились - хватит.
- Эх вы, труженики! Не труженики вы, а круженики! Юноша постоял, засунув руки в карманы, и бросил: - Пошли бы в обрубное, подсобили…
- Специальность имеем! Пусти конвейер! Чего отключил?
- Где мастер?
- За стержнями побежал. Он у нас в подсобниках.
- А где начальник цеха?
- Сидит в кабинете, стучит кулаком по столу. Детали выколачивает.
Полыхнув жаром, мимо Бахирева проехал автокар с коричневыми горячими стержнями. Длинноусый старик с лицом старого мастера, насупившись, шагал рядом. Юноша в комбинезоне подошел, к нему.
- Что же это сегодня? С утра гильзы не было, теперь блок стопорит. Давайте нажимайте.
- Еще ты тут будешь распоряжаться! Завели систему: "Давай, давай!"-рассердился мастер. - Людей мало, шихта бракованная, в земледелке земля некачественная, а все одно знают: "Давай, давай, давай!"
- Деда, я же от комсомольской рейдовой, - примирительно сказал парень, - ребята на опоках катаются. Поговорите - подсобили бы пока на обрубке.
Мастер ответил что-то, утонувшее в грохоте, и ушел. Юноша стоял, щурясь. К нему подошел парень в расстегнутой рубахе и сказал с вызовом:
- Выбрали тебя - так ты нос кверху и не здороваешься.
- А ты всегда здороваешься? - прищурил желудевые глаза юноша.
- Да когда как… - Парень почесал голую грудь. - То-то и оно! За собой мы не замечаем…
Оба помолчали.
- Вернулся, значит… - полунасмешливо сказал юноша.
- Как видишь.
- Осознал? - в голосе юноши звучала явная ирония.
- Ну, и осознал. Ты против меня выступал? За увольнение?
- За товарищеский суд…
- Это кто ж судить будет? Яшка с Машкой?
- Хотя бы и они…
- Тоже судьи… - Парень плюнул, рванул рубаху, так, что она затрещала.
Когда Бахирев вышел из цеха в аллею передовиков, уже темнело.
Еще не отгорела вечерница, за цехами тускло тлела полоса брусвянного цвета. Погода изменилась, и зорные сумерки гасила густая мгла. С неба падала липень. Безостановочно дул верховой ветер. На душе у Дмитрия было смутно. Впечатления, еще не отстоявшиеся, пестрые и противоречивые, толпились, вытесняя друг друга.
"Автоматическая линия и… кувалда. Виртуоз из модельного и бесшабашная карусель на опоках в самом центре базового цеха. Великолепный сборочный цех и чудовищный чугунолитейный. Сверкающий директорский кабинет, где все дышит большими мыслями о будущем, где чувствуется дружеская спайка веселых и уверенных людей, и сумрачная каморка рапорта, переходящего в перебранку сердитых и недовольных".
Ощущение болезненности виденного не покидало его, но он не знал ни причин болезни, ни способов лечения.
"Последствия войны, эвакуации? - спрашивал он себя и отвечал себе: - Я был на Сталинградском тракторном, когда люди жили в землянках, работали в непокрытых цехах, где снег порошил станки, и все же не испытал этого двойственного ощущения. А Минск? - вспоминал он. - А ХТЗ? Завод-сад, завод-красавец, ведь тоже был в эвакуации… Почему же здесь? Если не война, то что же?.." Он опять не находил ответа.
После гари и копоти чугунолитейного цеха ему хотелось глотнуть свежего воздуха и подумать в тишине. Он сел на скамейку в аллее передовиков. Ворота в цех сборки были открыты, и три трактора медленно выползали на обкаточную площадку.
"Немилый завод, немилые машины… - Снова овладели им те неотступные мысли, которые вызывали желание бежать с завода. - Многотонный, дорогой, неповоротливый извозчик с баранкой вместо вожжей… Такой тяжеловес едва ползет, тянет иной раз пару легоньких сеялок, да еще требует миллионной армии прицепщиков. Дико!.. Когда двигается танк, то все в нем оправдано, И толщина металла, и тоннаж, и скорость движения - все именно такое, какого требует бой. А здесь? Для пахоты и сева нужны иной тоннаж, иная скорость и иная износоустойчивость! Все не по заданной цели! Почему не ищут необходимого? - Мысли Бахирева упорно возвращались к годам войны: - Тогда танкостроители искали, торопясь, неустанно, неотступно, потому что те, кто не найдет наилучшего решения военной машины, обрекают на гибель страну. Но разве оттого, что над полями мирное небо, нам можно мирно дремать на этих полях? Непоправимо ошибается тот, кто так думает! Я думаю иначе, - говорил он себе. - Но что я сумею сделать здесь? Они знают о тракторах больше меня! Сидеть бы мне у себя!.. Что я здесь смогу? Немилый завод… Немилая машина…"
А тракторы, не чуя враждебных мыслей главного инженера, бодро тарахтели где-то за деревьями, и тракторист весело напевал в темноту старую песню:
По дорожке по зимней, по тракту, да,
Нам с тобой далеко по пути.
Прокати нас, Петруша, на тракторе,
До околицы нас прокати…
Бахирев прислушался: "Да, когда-то ждали трактора, души не чаяли, а вот теперь ясно: не так, не то, надо иначе, надо лучше. Кому ясно? Мне или всем? И как "иначе"?"
- Алешка, давай фары для опробы! - раздался крик на весь двор. - Переносные фары давай!
"Переносные… Значит, все еще без фар, - подумал Дмитрий. - Слепые идут… Сейчас я еще вчуже смотрю на них, и вчуже мне худо. А если и при мне пойдут вот так же, вслепую?.. А они пойдут! Этой махины мне не повернуть. Я не справлюсь."
Он уже ясно сознавал, что его приезд был ошибкой. Все вблизи оказывалось гораздо сложнее, чем издали, и, как едким запахом, все отдавало дурной, противоречивой двойственностью.
"Уезжать, пока не поздно, пока еще не закончили оформление… Неловко? Да!.. Глупо? Да! Но еще глупее остаться здесь, взяться за дело, заведомо непосильное… Я привык работать честно. Дети - и те гордились батькой. Я приходил домой, спокойно глядел в глаза своему мальчишке. Во что я превращусь здесь? Заводу будет плохо от такого главного… Мне тоже будет плохо… Не затягивать! Решиться немедленно…"
Он пошел к Вальгану и застал директора в одиночестве.
- Ну как, поглядел завод? - дружелюбно и весело спросил Вальган.
- Поглядел, - сказал Бахирев, сел, поерзал в кресле и принялся что есть силы дергать и крутить свой вихор.
Трудно было начать разговор. Вальган выжидающе смотрел на него.
- Семен Петрович… Поглядел я… Подумал. И должен сказать: мое назначение было безусловной ошибкой… Я с заводом не справлюсь…
Директор с силой сдвинул папку с бумагами, приподнял верхнюю губу так, что обнажились белые, один к одному, зубы. Видимо, он хотел сказать что-то резкое, но сдержался…
- Кто я, по-вашему? - спросил он гневно, но негромко. - Мальчик? Я договариваюсь в министерстве, я говорю с вами, вы соглашаетесь…
- Я отказывался!
- Но потом вы согласились. Я оформляю. Я перевожу вас. И в первый же день…
- Лучше в первый, чем в триста первый, Семен Петрович. Издали я не представлял всей сложности задачи… Я привык работать честно… И вот честно говорю: мне завод не под силу…
- Не под силу? - с гневным презрением перебил его Вальган. - Да вы еще не пробовали! Дело не в том, что "не под силу", а в том, что вы силу жалеете! Себя бережете! Начальником цеха, конечно, поспокойнее… А мы все здесь не хотим спокойной жизни? Я когда езжу поездом, на каждую будку путевого обходчика смотрю с завистью. Соскочил бы с поезда, поселился бы где-нибудь у черта на куличках! Лес, ружье, огород, пенсия! Живи, береги свое здоровье… Однако не соскакиваю!
- Каждый хорош на своем месте, - не глядя на Вальгана, сказал Бахирев.
- А вот, по-моему, я уж очень был бы хорош на месте путевого обходчика… Думаете, мы все не видим, что такое наш завод? Если хотите - это продукт стремительности нашего развития. В нем одном отпечатки трех эпох! Да, да! Наша мрачная чугунка построена по чертежам и образцам капиталистических заводов. Модельный - это уже переход к социализму! А наш сборочный, наши автоматические линии, наши парки, наш Дворец культуры - это уже социализм. Есть у нас такие рабочие, как фрезеровщик Сугробин, - это социализм. А есть и пьяницы и даже ворюги - такие пережитки капитализма в сознании, что хуже некуда. А рубцы войны? На темных стенах кузнечного полоса светлого кирпича - заметили? В этом месте стена была разрушена… И теперь - как шрам на теле завода. Думаете, мы всего этого не видим? Только не трусим, - не нудим, не дезертируем, - трудимся!
Он был прав. Но Бахирев смутно ощущал странную легкость в словах директора. Нетерпимо миролюбивым представлялось Бахиреву соседство противоположностей, описанных Вальганом, и хитрое это миролюбие настораживало, заставляло упорно твердить:
- Семен Петрович… Ваше право ругать… Ругайте, но отпустите…
- Я вас отпущу. А что будет с заводом? Отпустить вас - самому опять в Москву ехать, опять искать, опять просить у министерства… Кто я, по-вашему, мальчик? - снова повторил он. Бахирев молчал. - Кто вы, по-вашему? - с еще большей силой спрашивал Вальган. - Коммунист? Вам доверили большую работу! А вы даже не попытались справиться - и сразу лапки вверх: "Не справлюсь!" И это в такие дни!.. Миллионы наших людей сейчас напрягаются до предела, чтобы восполнить утрату. А. вы… Ваше дело - положить все силы, чтобы справиться… А если вы не справитесь, то уж нашим делом будет снять вас как несправившегося. Все силы для того, чтобы оправдывать доверие! Вот в чем честность! Вот каким должно быть партийное поведение. А вы…
Вальган закурил, подошел к окну, толчком открыл форточку, постоял под весенним ветром, пуская дым. Потом обернулся к Бахиреву и сказал совсем спокойно и властно:
- Я этот разговор забыл… И тебе советую не напоминать… Ступай… Работай…
Бахирев вышел от Вальгана с чувством мальчишки, которого только что выпороли. Завод представлялся ему ловушкой, в которую он попал по неосторожности. "Никуда не денешься, придется работать", - думал он, шагая заводским двором.
Ночная прохлада освежила голову. Волглый, тяжелый ветер непрерывно дул с реки. Что-то влажное и холодное, густое падало с высоты. Оно то ложилось на землю мутно-белым, быстро тающим месивом, то крыло асфальт влагой. В тумане и ветре широкая колоннада ворот была освещена ярко и чисто. Гирлянды фонарей висели арками. В свете фонарей отчетливы были чугунные ограды ближних бульваров, очертания цветочных ваз на бульварных тумбах. Разноцветные огни, играя, бежали по краям больших стендов у входа. Здесь, у ворот, помещались два самых больших портрета - юноши и девушки.
"Вот же он! - Бахирев узнал лицо фрезеровщика. - Никакая не сберкасса, конечно! Здесь, а не на плакате я его видел. Кто же он? - Он подошел к портрету и прочел подпись: - "Сергей Сугробин… передовик, рационализатор…" Но что его носит по цехам?"
За притихшими бульварами слышался гул машин и голоса. Там, на обкаточной площадке, шла жизнь. Откуда-то из земли, очевидно из обмывочных шлангов, поднимался пар, он опалесцировал в свете цветных фонарей, менял очертания и окраску. И этот феерический, меняющийся отсвет, и ночная мгла, и ветер, и гул машин, и суета людей - все смешалось в одну, ни на что не похожую картину…
"Придется осваивать… Но где же концы, где начала? - снова и снова мысленно перебирал Бахирев. - Многотонные тракторы - и пара легоньких плугов. Первенство завода- и эта отчаянная себестоимость. Зовущая речь Вальгана - и эти затравленные, обезьяньи глаза конструктора. Эти непривычные противоречия и это хитро-миролюбивое отношение к ним. Как это может совмещаться? Где концы, где начала? И как разобраться в этом? Как я начну? Что я смогу? И зачем занесло меня сюда?"
Он тоскливо оглядел заводской двор. На обкаточной площадке по-прежнему пар бил из земли, и в его феерическом, изменчивом отблеске проползали неуклюжие, слепые, безглазые тракторы.
ГЛАВА 3. БОЛЬШИЕ ГЛАЗА
Даше снилось, что все поднимаются, все растут на тонких ножках дымчатые лесные колокольчики, и путаются в сосновых ветках, и звенят, звенят чистыми тонкими голосами, звенят, словно требуют: "Пусти… пусти… пусти…"
Она проснулась. Верушка посапывала, уткнувшись в Дашино плечо мягким носом. За окном двигались ленты огней и слышались звонки.
- "Трамвайчики!" - подумала Даша и босиком побежала к окну. По улице, позванивая на ходу, один за другим бежали полупустые, ярко освещенные трамваи.
"И я буду ездить… на тракторный завод… к проходной… в первую смену…"
"Тракторный завод", "проходная", "первая смена", - она с удовольствием повторяла в уме эти слова. Озябнув, она снова юркнула в теплую постель. Веруша подняла с подушки курчавую голову и сиплым со сна голосом спросила:
- Ты чего?
- Трамвайчики! - ответила Даша и рассмеялась от радости.
- Я тоже сперва глядела, - сонно ответила Веруша.
- Красивенькие… Идут и идут! И все в один конец! Откуда это они?
- Они тут, рядом, ночуют, в трамвайном парке…
Едва договорив, Веруша заснула, а Даше представился парк с развесистыми деревьями. Ветви у деревьев лапчатые, тихие, а под ветвями стоят трамвайчики - ночуют! Все это вместе называется "трамвайный парк"…
Две постели пустовали: соседки не вернулись с ночной смены. Сережки лежали рядом на тумбочке и блестели. Вчера Веруша купила одинаковые - себе и Даше. Такой уж повелся у подруг обычай со школы, с колхоза- все покупать вместе: Веруше кофточку - и Даше кофточку, Веруше серьги - и Даше тоже. Теперь Веруша была рабочая, а Даша - еще "приезжая из колхоза", еще не принятая, денег у Даши было в обрез, и Веруша снаряжала ее из своих. Для первого выхода на завод купила голубые сережки, в цвет глазам. Даша потрогала их, опять тихонько засмеялась, и вдруг в сердце словно укололо: "В кино хожу, сережки покупаю, а мама, видно, вечером опять от глаз хоронилась в овчарне- плакать… Нюшка да Люшка по годам не помощницы, да и сноровка у них не моя. Забаловали мы с мамой девчонок! Теперь не наплакаться бы с ними. Спят, поди, еще и печку не затопляют? А я тут! В городе, на заводе!" И снова она засмеялась от удивления и радости.
Сна не было, и мысли перебивались воспоминаниями.
В памятный знойный полдень первого послевоенного года Даша, две ее сестренки-близнецы и мать их, вдова Анна, сидели на пригорке среди изрытого окопами пустыря. Позади были и годы эвакуации, и длинные рассказы Анны о милом "своем" доме под двумя заветными сосенками, и долгий путь к этому дому. И вот наконец этoт "дом" - кирпичная печь с развороченным, черным от сажи чревом.
Такие же полуразрушенные печи в ряд торчали на пустыре. Маленькая Нюшка робко спросила:
- Мам, это могилки?..
Даша смотрела на сосны. Ветки были обгорелые, похожие на культи, и только наверху качалась белесая хвоя.
Анна долго сидела на пригорке, потом подошла к соснам, прикоснулась ладонями к стволам и сказала с болезненной улыбкой:
- Растут все ж таки…
Ночевали они в землянке, густо набитой людьми.
- Чего немец не дожег, то солнце выжжет, - звучал в темноте незнакомый Даше женский голос. - Грянула засуха из засух. Мы женщины мужние, семейные, и дети у нас не твоя мелкота, и то не знаем, как осилим… А тебе, Анна, пробираться бы пока поближе к Загорью. Там и села цельные, и дождило с весны… Есть там знаменитый колхоз "Трактор", председателем в нем Ефим Ефимович.
- Я под этими соснами сама люлькалась и своих трех люлькала, - сказала Анна. - А в девках была, Яша мой… затаится, бывало, за стволами, меня караулит…
- У девчонок твоих, гляди, косточки светятся, - сурово возразил голос. - А сосны что…
Когда все уснули, мать стала тихо плакать. Двойняшки, испуганные и намученные, тоже заплакали. Тогда мать сразу успокоилась и зашептала:
- Встанем с утра да и пойдем полюшком… На своей земле да не найти своей доли?
Ранним утром они вышли. У матери и у восьмилетней Даши были сумки за плечами двойняшки несли по узелку.
В траве, под кустами, еще не обсохла роса, а пыль на дороге была уже теплой и пухлой. Из рытвин и воронок торчало ржавое железо.
Когда поднялись на холм, мать оглянулась на две сосновые вершины, маячившие вдалеке, притянула к себе детей и затряслась от слез.
- Бездомочки вы мои…
Двойняшки тут же взялись в голос. Мать спохватилась, пересилила себя:
- Ну, попрощались, ну и хватит… Поглядите-ка, утро какое нарядное… Худо ли, плохо ли идти?
Даша со страхом посмотрела на множество видных с холма, перепутанных, как нитки, дорог.
- По какой же мы пойдем, мама?
- По какой пойдется, по той и пойдем, где придется, там и присядем, - торопливо заговорила мать. - Какое место понравится, то и наше. Худо ли, плохо ли?.. Хорошо, распрекрасно-хорошо!..
Они шли день за днем, ночевали то на сеновалах, то в сенях, то в клунях. В любой дом и в любые сени входила Анна, как в свою хату, здоровалась с хозяевами и доверительно говорила:
- Не найдется ли местечка переночевать? Иду, ищу места такого, где бы сиротам моим лучше окорениться…
Им сочувствовали, устраивали на ночь и давали советы.
До Заречья было далеко, а шли они медленнее, чем думали, потому что Нюша натерла ногу. У них не осталось ни денег, ни хлеба, Мать выменяла юбку и шаль на хлеб. После этого менять стало нечего…