- Рад приветствовать вас, генерал! О, - удивился он, - да вы с портфелем?!
Генерал и в самом деле держал подмышкой, прижимая локтем, элегантный портфель тонкого шевро с золотыми монограммами.
- Да, - ответил генерал, - здесь только цифры. Количество винтовок, пулеметов, орудий, количество патронов и снарядов, которые необходимы немедленно для вооружения частей добрармии, формирующихся в Одессе, Херсоне, Николаеве и Тирасполе. Я уверен, что именно для этого вы меня и пригласили.
Он положил портфель и сразу же стал его расстегивать. Но мосье Энно мягким движением ладони прижал руку генерала вместе с портфелем к столу.
- Мы внимательно рассмотрим все это, генерал, после ленча у адмирала Болларда. - Консул взглянул на часы. - О, без четверти два. Мы можем опоздать! Мы, французы и русские, не так уж пунктуальны, но англичане необыкновенные педанты. Н-эс-па, генерал? Ведь адмирал Боллард вам звонил?
- Да. Он просил меня в два быть у него.
- Вот видите. Это будет обыкновенный ленч, задушевная беседа трех джентльменов. Здесь недалеко, и мы с вами пешком пройдемся до "Лондонской". Но я позволил себе предварительно пригласить вас сюда. - Мосье Энно внушительно посмотрел на генерала, вкладывая в свой взгляд всю дипломатическую многозначительность, на какую только был способен. - Ибо я, как полномочный представитель Антанты, в развитие моих особых полномочий, хотел бы до этого предупредить вас…
Гришин-Алмазов смотрел выжидательно, готовый ко всему.
Тогда консул Франции сказал:
- Я еще вчера отправил депешу генералу Франшэ д’Эспрэ, главнокомандующему армий Антанты на Востоке… - Эту маленькую ложь мосье Энно разрешил себе с легким сердцем, исключительно во имя престижа Франции, ну и чтобы насолить адмиралу Болларду, английскому представителю. - В этой депеше я прошу командующего армиями Антанты на Востоке, главного руководителя оккупации юга России, дать согласие на ваше, генерал, назначение генерал-губернатором города Одессы… - мосье Энно мило улыбнулся, - со всеми вытекающими из такого назначения последствиями.
Генерал Гришин-Алмазов наклонил голову и щелкнул шпорами.
- Когда я должен приступить к исполнению своих обязанностей?
Но мосье Энно, должно быть, не услышал вопроса, погруженный в свои высокие думы. Он произнес задумчиво, больше для себя, чем для собеседника:
- Да, да! Большевизм - это огромная опасность. И на всех большевиков, знаете, тюрем не напасешься… Я хочу сказать, что большевиков на свете, к сожалению, больше, чем мест в тюрьмах. Надо находить другие способы, чтоб избавиться от этой заразы…
- Когда я должен приступить к исполнению своих обязанностей? - еще раз спросил генерал Гришин-Алмазов.
- О! Через два-три дня. В ту же минуту, как нога первого солдата оккупационной армии Антанты ступит на берег Одессы…
Глава пятая
1
И вдруг все остановилось.
Стачка началась в восемь, когда на заводах должна была заступать утренняя смена.
Заводские гудки на Пересыпи, за Чумкою, у Заставы и под Татарским шляхом загудели, как всегда, за четверть часа до начала работы. Они прогудели трижды: без четверти восемь, без пяти восемь и ровно в восемь. Но не застучал после этого ни один станок, не зашелестела ни одна трансмиссия. У заводских ворот - и на Пересыпи, и за Чумкою, и у Заставы, и под Татарским шляхом, а также перед подъездами более мелких фабрик, разбросанных по разным районам города, - не появилось ни единого человека. Охрана у подъездов, табельщики в проходных, мастера в цехах стояли растерянные. А впрочем, табельщики тоже в большинстве случаев бастовали, бастовал и кое-кто из мастеров.
Трамваи, выйдя на линию, как всегда, еще до рассвета, уже в половине восьмого потянулись порожняком обратно в парки и депо. К восьми прибыли уже последние - из Люстдорфа, Большого Фонтана и Куяльника. "Ватманы" клали на стол в диспетчерской свои ключи, "кондуктриссы" сдавали сумки с мелкой утренней выручкой и катушки нераспроданных билетов. Только один трамвайный вагон остался стоять, перегородив Канатную улицу, на повороте к Куликову полю. Вагон задержался на обратном маршруте с Хаджибеевского лимана, и прекращение подачи тока застигло его на полдороге. Вагон стоял пустой, брошенный бригадой, и уличные мальчишки играли в нем "в ватмана и кондуктриссу": в качестве билетов продавались золотистые листья платана, мелочью служили шершавые, почерневшие листочки белой акации.
В восемь прекратила подачу воды и водонапорная станция в селе Беляевке. Супруга великого князя Михаила Александровича и фрейлины императорского двора, занимавшие в "Лондонской" номера от шестнадцатого до двадцать второго, остались в это утро неумытыми. Они освежились без мыла - нарзаном и ессентуками номер двадцать.
Многочисленный сброд всероссийских и всеукраинских беженцев, а также офицеры всех армий, дислоцированных или еще только формирующихся сейчас в Одессе, не пили в это утро кофе и не завтракали: все рестораны и кафе были закрыты, гостиничная прислуга бросила дежурства, на уличных буфетах и киосках висели замки.
Не загремели и шторы на дверях и витринах магазинов. Отдельные мелкие лавчонки, в которых хозяева обходились без приказчиков, открылись было в восемь. Но в половине девятого в лавочки заглянули пикеты забастовщиков.
- Продаешь? - спрашивал пикетчик.
- Продаю. Чего желаете?
- А душу свою не продашь?..
Лавочники поторопились прикрыть свою торговлю.
Бастовали мастерские, конторы, парикмахерские, даже продавцы сельтерской воды. Бастовали мальчишки-газетчики и посыльные - "красные шапки".
Работа конного транспорта на улицах тоже остановилась: извозчики не выехали с бирж.
Из чистильщиков сапог на всю Одессу работал только один - в вестибюле "Лондонской". Это был отставной полковник князь Володарь-Курбский, который освоил ремесло чистильщика еще в дни Октябрьского переворота, в знак протеста против изменения социального режима России.
Город встретил утро немой, мертвый, неправдоподобный. Тысячи приезжих бездельников, которые с утра до ночи фланировали по Дерибасовской и заполняли кафе и пивные на Ришельевской, сидели с перепугу по домам, так как сочли за лучшее не появляться на улице: разнесся слух, что точно в десять должно произойти всеобщее восстание.
Следом за этим слухом пошли разговоры, что до вечера будут вырезаны все аристократы, домовладельцы и лавочники, а также заодно с ними и все бывшие царские чиновники, нынешние служащие гетманских учреждений, офицеры всех армий, интеллигенты с паспортами не одесской прописки - словом, все, у кого на ладонях при общем осмотре не будут обнаружены мозоли.
Старая Одесса спокон века славилась как место возникновения диковинных и несусветных слухов и сплетен; не было на свете города, столь богатого самыми невероятными и чудовищными измышлениями. Однако таких небылиц, какие разнеслись по городу этим утром, не знала даже старая Одесса.
Рассказывали, например, что русские большевики приобрели в Америке тысячу аэропланов и две тысячи аэростатов с пассажирскими гондолами, посадили на этот воздушный флот всю Красную Армию, и не позже чем после обеда большевики должны уже приземлиться на Куликовом поле и объявить в Одессе Черноморскую коммуну.
Говорили и наоборот: что из катакомб вышел вторично воскресший Иисус Христос и во главе двенадцати тоже воскресших апостолов движется уже от Куяльницкого лимана, уничтожая огнем и мечом всех, у кого печать антихриста на лбу и красный партбилет в кармане.
Циркулировали также неопределенные слухи, что Мишка Япончик объявил себя всероссийским монархом и на помощь ему идет десант двунадесяти языков, который должен привезти с собой гроб господень из Иерусалима и окрестить Мишку Япончика в христианскую веру.
Смельчаки, которые отваживались высунуть нос за ворота своего дома, потихоньку прокрадывались к Николаевскому бульвару, чтобы взглянуть на Большой и Малый рейд и на порт - не идет ли десант Антанты?
Но порт тоже бастовал.
Огромный, самый большой на Черном море, порт, не умолкавший ни днем, ни ночью, сколько себя помнили старейшие из одесских старожилов, сегодня был мертв, точно после моровой язвы. Не двигались товарные эшелоны по густой сети подъездных путей, не сновали между стрелками пискливые кукушки, не скрипели лебедки на причалах; в пяти гаванях и на пяти молах не было ни одного ломовика с упряжкой першеронов, ни одного грузчика с крюком на спине, не видно было даже ни одного пьяного загулявшего матроса.
Зеркало бухты было неподвижно, - казалось, оно застыло, как стекло.
Только моторный бот начальника порта суетливо метался туда и сюда - от причала к причалу, от мола к молу, за волнорез и обратно. Начальнику порта самому пришлось взяться за штурвал - портовые мотористы тоже бастовали.
Тишина стояла над портом, тишина нависла над городом. И только ревуны на Фонтане, за монастырем, у выхода из бухты, неумолчно ревели, точно возвещая шторм. Но ждать шторма не было оснований, море едва колыхалось, стояла на диво тихая погода. Чайки садились на воду.
На Большом рейде, как и вчера, как и позавчера, поднимались в небо четыре дыма. Это застыли на якорях два французских и два английских корабля. Они стояли здесь уже не первый день и не гасили топок, но и к пристани не приближались. Они ждали прибытия всей эскадры. Это были только квартирьеры будущей оккупационной армии.
Квартирмейстеры интервентов сошли на берег и готовили казармы. Но сегодня и казарменные корпуса не ремонтировались: каменщики, штукатуры, плотники на работу не вышли - всеобщая забастовка!
Условия забастовки были такие: освобождение из тюрьмы политических заключенных, свобода собраний и слова, легализация Совета рабочих депутатов.
Руководил стачкой Центропроф, который объединял все профсоюзы, кооперативные общества, а также и некоторые группы неорганизованных трудящихся "индивидуальной квалификации" - ремесленников, мастеровых, рыбаков. В совете Центропрофа представлены были все партии: большевики, меньшевики, эсеры, анархисты, бундовцы, поалей-цион. Большевистская фракция внесла предложение о стачке и собрала большинство голосов, потому что идея саботажа, идея сопротивления монархистской гетманской власти была жива и среди инертной части профсоюзных масс, еще пребывавших под влиянием эсеров и анархистов. Представители большевистской партии, бывшей вне закона, а значит, и на нелегальном положении, вышли из подполья и явились на заседание совета профсоюзов. Возглавлял большевистскую фракцию по поручению подпольного областкома матрос Иван Голубничий.
Матрос Иван Голубничий собственноручно и водрузил над входом в помещение Центропрофа красный флаг.
Однако меньшевики немедленно же созвали межфракционное совещание представителей партий и поставили вопрос о флаге на обсуждение. Меньшевики доказывали, что поднятие красного флага - знамени революции - может быть расценено существующей властью как попытка политического переворота, то есть как сигнал к захвату власти в городе. К этому - к политическому перевороту и к власти - по мнению меньшевиков, трудящиеся России и Украины еще не были готовы. Кроме того, в случае, если бы стачка закончилась победой трудящихся и все требования бастующих были бы приняты, удовлетворение третьего пункта требований - легализация Совета рабочих депутатов - фактически означало бы провозглашение в городе советской власти. На это меньшевики, а за ними и эсеры, анархисты, бундовцы и поалей-цион пойти никак не могли.
Большевики, отстаивавшие красное знамя над стачкой, были теперь в меньшинстве. Флаг был снят.
Снял его собственноручно председатель межфракционного совещания партии меньшевик Градов-Матвеев.
Иван Голубничий запросил подпольный областком - как же быть?
Связь с областкомом осуществлялась путем "живой веревочки": десять моревинтовцев-комсомольцев под командой Коли Столярова беспрерывно циркулировали эстафетой между помещением Центропрофа и конспиративной квартирой областкома.
Где располагалась во время забастовки конспиративная квартира областкома, не было известно никому. Адрес ее знал только Коля Столяров, бывший последним узелком веревочки.
Конспиративная явка областкома на время забастовки - для руководства большевистскими тройками в бастующих коллективах - была устроена на Товарной станции. Железная дорога не бастовала, и это создавало особо выгодные условия для концентрации здесь конспиративных связных. Со всех концов города, со всех заводов прибывали сюда связные от троек, и отсюда - из конторы дежурного паровозных бригад, где выписывались наряды машинистам, помощникам и кочегарам на очередные рейсы, - связные разносили указания во все концы города. Сюда и направился Коля Столяров.
В дежурке паровозных бригад Одессы-Товарной работал в этот день старый машинист Куропатенко - большевик, член областкома. Машинист Куропатенко еще в прошлом году, после аварии и контузии, вышел на пенсию, на паровозе уже не ездил и перешел на скромную работу конторщика. Но из уважения к долголетней работе на паровозе никто и не отважился бы никогда обратиться к старому Куропатенко как к "конторщику": старика Куропатенко все по-прежнему с уважением называли не иначе как "машинист" или "механик".
У машиниста Куропатенко как раз сегодня случились гости из деревни - кум с племянницей. Работы у дежурного паровозных бригад не выше головы - только выписать наряд, отправить мальчишку-посыльного с нарядом за машинистом, помощником и кочегаром и взять расписку от машиниста, помощника и кочегара на корешке наряда, когда бригада уже явится по вызову на назначенный час. Поэтому кум с племянницей пришли вместе с машинистом Куропатенко, сидели с ним в его конторке и между делом - от одного наряда до другого - чесали языки, перебирая свои семейные дела, обмениваясь замечаниями о видах на урожай в этом году. В дежурку машинистов то входили, то выходили мальчишки-посыльные, вызванные машинисты, помощники и кочегары или члены их семей, с "сундучками" к поезду - и связные от троек среди них были совсем незаметны.
"Кумом" был Александр Столяров; ему областком поручил руководить большевистскими тройками на бастующих предприятиях и держать в руках все подпольные нити забастовки, увязывая их с деятельностью большевистской фракции в легальном Центропрофе. "Племянницей" "кума" была Галя: на время стачки областком выделил ее в помощь Александру Столярову. Столяров, Куропатенко и Галя Мирошниченко составляли руководящую тройку стачечного большевистского центра.
- Передай Голубничему, - сказал Александр Столяров Коле Столярову, - что над помещением меньшевистского Центропрофа красный флаг может и не развеваться. Но пусть знают меньшевистские заводилы из Центропрофа: хотят они этого или не хотят, а будет сегодня же реять над всеми бастующими предприятиями красное знамя пролетарской солидарности.
Затем Александр Столяров обратился к Гале:
- Галя! Тебе придется это взять на себя. Коля со своими моревинтиками тебе поможет.
Галя с Колей Столяровым вышли. Коля "пошел по веревочке", а Галя поспешно двинулась по направлению к Николаевскому бульвару.
2
На долю Сашка Птахи выпало в это утро немало волнений.
От Коли Столярова, связывавшего его с большевистским подпольем, он не получил вчера специальных, на случай забастовки, инструкций: Коля Столяров на комсомольскую явку не пришел, он был спешно поставлен на связь с большевистским стачечным центром. И связной второй линии областной связи Сашко Птаха не знал теперь - что же ему делать?
Как и всегда, Сашко должен был явиться на свое место - на Николаевском бульваре у памятника дюку - и сообщать по паролю второй линии адрес связного первой линии; теперь это было не кафе Фанкони на Екатерининской, а кабачок "Не рыдай" на Приморской, против Арбузной гавани. Но сегодня Сашко никак не мог усесться на свое место и чистить сапоги. Ведь в таком случае он станет штрейкбрехером? Однако если он не сядет на свое место и не будет чистить сапоги, то… приехавший в город подпольщик не попадет на первую линию связи и не получит явки…
Как же теперь Сашку быть?
Не зная, с кем посоветоваться, Сашко на свой страх решил бастовать "по-итальянски". Он явился на место работы, но основного орудия производства - ящика - не взял. Таким образом он был избавлен от необходимости принимать заказы на чистку сапог. А для того, чтобы тот, кто, возможно, будет искать чистильщика сапог у памятника дюку, нашел того, кого ищет, Сашко сидел со своими двумя щетками в руках - для черного и для желтого гуталина. Он то клал их по обе стороны рядом с собой, то принимался подкидывать вверх, двумя, а то и одной рукой, совершенствуясь в тонком искусстве жонглирования. При этом Сашко напевал и выстукивал пятками о гравий частушки. К полудню Сашко уже ловко жонглировал одной рукой и даже ухитрялся под свист выбивать спинкой щетки о спинку, как двумя ложками, отрывки простейших популярных песен: "Кину кужiль на полицю" или "Семь сорок".
И Сашко не ошибся в своих расчетах.
Сразу после полудня к Сашку вдруг подошел щеголеватый поручик добрармии и, предварительно поинтересовавшись, всегда ли Сашко тут сидит и действительно ли он чистит сапоги, спросил напоследок - где бы сейчас напиться хорошего кофе по-турецки?
Получив в ответ заявление, что кофе теперь пьют только турки, а затем совет попробовать спросить себе кофе в кабачке "Не рыдай", щеголеватый поручик, отходя, подмигнул Сашку совершенно недвусмысленно и даже угостил его папиросой, причем Сашко сразу отметил, что папироска не одесская и не турецкой контрабанды, а московская, фирмы "Гудал".
Сашко был чрезвычайно горд своей догадливостью.
Но никто больше не подходил, и Сашко продолжал томиться без дела, тяжко казнясь, что тратит время зря, когда в городе происходят такие необыкновенные события: всеобщая забастовка, а вот-вот, как казалось Сашку, может вспыхнуть и восстание. Ведь у заводов, может быть, уже собираются рабочие дружины. Или вдруг раздают оружие. А возможно, объявился уже и сам Котовский на черном коне, с саблей наголо в одной руке и факелом в другой - рубать паразитов-буржуев и контру-беляков одной рукой, а другой поджигать завод Гена, мельницу Анатры или дачу Маразли…
А Сашко снова остается в стороне от чрезвычайных революционных событий, как было в семнадцатом году, когда Старостин и Котовский организовали Красную гвардию, а Сашко был еще совсем пацаном.
И опять Сашко горько пенял на свой возраст, который мешал ему находиться в центре событий и воевать как настоящему большевику, и с завистью поглядывал на каждого мальчишку, который, не связанный необходимостью сидеть на одном месте, бежал себе куда хотел по бульвару. А мальчишек, как назло, сегодня шныряло туда и сюда без счета: ведь они были самыми первыми вестниками всех чрезвычайных новостей и разносчиками неправдоподобных слухов.
И вдруг Сашко увидел, что прямо к нему идет какая-то девушка.
Девушка подошла и остановилась перед Сашком.
Сашко даже перестал жонглировать своими щетками и окинул ее враждебным взглядом исподлобья. Что надо? Чего стала и вытаращилась?
Сашко еще сызмала глубоко презирал женский пол: разве девушки могут быть футболистами, летчиками или революционерами?